Текст книги "Пробуждение Рафаэля"

– Анна и Паоло намного более моего сведущи в современных научных методах реставрации, – сказала Шарлотта, признательная своим помощникам, не выказавшим ни малейшего возмущения её саморекламой. Анна, обладавшая скромным талантом, зато невероятно старательная, похоже, была рада держаться в тени, Паоло же по большей части занимался химическими анализами. – Когда я начинала заниматься реставрацией, она в куда меньшей степени была точной наукой, – признала Шарлотта.

Граф Маласпино повернулся к «Муте», которая смотрела на него с холста своими странными косящими глазами.

– Это след пентименто? – спросил он, указывая длинным тонким пальцем. – Вот тут, на её брови? – Он имел в виду шрам, открывшийся после того, как Паоло и Анна смыли старую ретушь.

След тянулся справа через лоб Муты, пересекал бровь и скрывался в глазной впадине; им, возможно, и объяснялся её упрямый, слегка косящий взгляд, отчего от всего её облика веяло подспудной напряжённостью, за что Паоло прозвал её L'Ammutinata, Бунтарка.

– Вижу, вы не стали снова его записывать, – сказал граф.

– В основном мы его скрыли, – объяснил Паоло. – Городской совет решил, что урбинцы ещё не готовы увидеть свою даму с таким некрасивым шрамом.

Больная тема для Шарлотты, которая воспринимала свою уступку как предательство воли Рафаэля.

– Решение… спорное, – сказала она, как обычно стараясь выражаться мягче. – Мы провели анализы и обнаружили старинные добавления, внесённые позже – и не Рафаэлем.

– Неужели? – удивился граф. – Как вы можете доказать, что шрам не был записан постаревшим Рафаэлем?

– Это больше… ощущение.

Подобное слово несколько смущало Шарлотту; наше время не доверяет чувствам, но ещё труднее было сказать: я знаю этого художника, он слишком любил людей, их несовершенство и всё такое прочее, чтобы скрывать этот шрам. Разве не Рафаэль в портрете Томмазо Ингирьями, у которого было бельмо на глазу, заставил его смотреть не прямо на нас, а в сторону, так что изъян Томмазо, пусть и не во всей своей отвратительности, тем не менее честно изображён? А в портрете своего друга, Бальдассара Кастильоне, автора «Придворного», Рафаэль, хотя и прикрыл бархатной шляпой лысину писателя (которой Кастильоне очень стеснялся) и постарался, чтобы наше внимание в первую очередь притягивали его ясные голубые глаза, всё же не добавил и единого волоска его сияющей лысине.

Но Шарлотта понимала, что всё это не научное доказательство. Пробиваясь сквозь толпу вперёд, она с удовольствием услышала Паоло:

– Граф, в ранних работах, вроде этого портрета, Рафаэль выписывал телесные тона сильно разбавленной краской, отчего другому художнику трудно скрыть свои добавления, а тут пространство вокруг шрама написано очень густо, и мазки куда менее уверенны, чем у Рафаэля.

У Паоло не было никакого желания объяснять их теории этому графу и всем прочим богатеям, министрам культуры и членам городского совета, давшим ему работу. «И чью репутацию я, в свою очередь, укрепляю, – подумал он, – хотя им не слишком нравится то, что я делаю». Ему бы сейчас следовало занимать положение повыше. И занимал бы, будь отношения в семье получше. Дед-марксист издевался над его увлечением накрашенной артисткой с телевидения.

– Скрывают пороки, вместо того чтобы обличать их. Заклеивают обоями трещины в прогнивших стенах нашего итальянского дома!

– Меня и без твоих нотаций тошнит от этой работы! – сказал ему Паоло.

– Если тошнит, – ответил дед, – то это оттого, что тебе хочется служить правящим классам, а они отвергают тебя.

Подходящий момент, подумал Паоло, льстиво улыбаясь графу. Он знал, что нужно сделать: продемонстрировать свою высокую квалификацию, чтобы произвести ещё большее впечатление на графа. Вдохновлённый этой мыслью, он подавил возмущение и предложил свой талант, как любой другой купец, выкладывающий товары.

– Масляные краски, граф Маласпино, имеют свойство сильно темнеть в первый год, а потому позднейшие добавления вскоре становятся заметны.

– Понимаю… причины распада скрываются в самом материале живописи… так же как нашего распада – в нас, как в нас.

– Да, кстати… – сказала Шарлотта. – Если вас интересует, во дворце выставлены несколько фотографий «Муты», сделанных Паоло до и после того, как мы заретушировали шрам.

– Чтобы совет увидел ошибочность своего решения? – с улыбкой предположил Маласпино.

♦

В Муте поднялся гнев, копившийся десятилетиями, нерастраченный, не утративший силы. Она была тайной миной, которая, если бы вспыхнул запал – голос, могла взорваться и уничтожить всех, все воспоминание вызвало в ней тошноту, озноб, в голове стоял грохот, она чувствовала, будто поднимается к безмолвию, над толпой, сквозь потолок, крышу, в вышину вместе с парами кружащих чёрных воронов, пока не увидела всю Урбинскую провинцию, раскинувшуюся внизу, развалины Сан-Рокко вдалеке – только сейчас Сан-Рокко не был разрушен, снова цел, и она падала, она больше не парила над ним, а падала в озеро льда, где опять замёрзла, оказалась в их власти. Она чувствовала, как гнев растёт в ней, но в момент, когда уже думала, что не сможет сдержать его, двое охранников начали выпроваживать публику из зала. Часы посещения закончились.

Она протолкалась сквозь те же старые лица, приходящие, уходящие и никогда не меняющиеся, на свежий воздух, где снова могла дышать и подумать над тем, что она увидела и что теперь должна делать.

ЧУДО № 12
СПИРАЛЬНЫЙ ПАНДУС

С того дня, как тот, её волк, сделав петлю, прибежал в поисках спасения в Сан-Рокко, Мута знала, что он следит за ней. Её волк. Идя долгой дорогой в город, она чувствовала, что этот неотступный волк, этот Canis Lupus,[44]44
  Серый волк (лат.).


[Закрыть] следующий за ней по пятам, всегда тут – напоминающий о себе, преследующий, не отстающий – до мощёной дороги за Сан-Рокко, где он наконец исчезает, когда вдали появляется город при дворце.

Сегодня тёплое октябрьское солнце превратило купола, конические шпили и висячие сады Урбино в мерцающее обещание избавления. Ненадёжное обещание (голубую скорлупу неба можно было разбить чайной ложечкой), и тем не менее немая верила ему. Она глубоко вздохнула, расправив худую грудь, и подняла глаза к похожей на мельтешение конфетти схватке голубей и ворон над дворцом герцога Федериго, ища какой-нибудь Добрый знак в этом ежедневном столкновении чёрного и белого. Вороны, слишком чёрные против света, срывались с балконов меж дворцовых башен-близнецов и взмывали ввысь, похожие на пулевые отверстия в форме птиц в синем холсте картинного неба, сквозь которые чернела запредельная тьма. Ничего нового по сравнению с другими днями, разве, может быть, сегодня воронье сборище многочисленней. Однако, добравшись до Рыночной площади, она почувствовала, что может когтями и зубами проложить себе путь в плену меховой тишины. Чувствовала себя… живой! Живой, дышащей свидетельницей. Живой, хотя должна была умереть.

♦

От широкой Рыночной площади до подножия башен-близнецов герцогского дворца идёт ограждённый стенами проход с плоскими мелкими ступенями, поднимающимися широкой спиралью, изначально спроектированный так, чтобы соответствовать шагу лошадей, возвращающихся в герцогские конюшни. Представьте себе этот спиральный пандус как чуткое внутреннее ухо города, которое он напоминает, если ухо можно целиком построить из типичного для средневековых итальянских зданий узкого кирпича цвета раковины изнутри. Слуховая способность пандуса, конечно, известна его древнему сторожу, который постоянно проклинает его (будто пандус и в самом деле способен слышать). «Auricula!» – выплёвывает он, непристойно поминая ушко Девы Марии, через которое, говорят, она понесла от Бога. «Ragazzi sporcanoper tutto!»[45]45
  Парни пишут тут всякое! (ит.).


[Закрыть] – ворчит он на каждого, кто остановится послушать его жалобы на пачкотню, появляющуюся на стенах. А сам со злобным презрением к женскому роду тайком марает на стенах пандуса всякую грязь, сопровождая её отборной похабщиной, прибережённой для женских половых органов.

Первые граффити появились на стенах пандуса пятьсот лет назад, условный шифр для приходящих и уходящих, молчаливый перечень сплетен и трагедий. Возьмём, к примеру, некоего «Чезаре», который нацарапал своё имя, сгорая от любви к своей девушке, «Анджеле», которая вскоре стала его женой и которую он спустя десять лет убил автомобильным домкратом. Чуть поодаль – намного более старый автограф: «Франческо», который пришёл в Урбино строить первый постоянный театр и оставил после себя тридцать внуков и бог ведает сколько правнуков и прапрапраправнуков, чьи автографы красуются рядом. Вроде подписи Карлы Джентили, шестнадцати лет, отважнейшей партизанки, расписавшейся здесь за два года до того, как она встретила своего возлюбленного Франца, немца, который был повешен нацистами рядом с ней за отказ взорвать стены Урбино. Рядом с именем Карлы вы найдёте слова: SEMPRE VIVA,[46]46
  Вечная жизнь (ит.).


[Закрыть] вырезанные в начале 1960-х её незаконнорождённым сыном (от Франца, как все подозревают), в то время студентом Урбинского университета. В том, как ровно вырезаны буквы, чувствуется рука будущего хирурга; эту профессию он выбрал по примеру мюнхенского деда Франца, что подкрепляет городскую сплетню. Фашисты и футболисты, художники и декораторы – все здесь. Включая другого Франческо, Франческо Мадзини, отметившегося на стене, когда у него ещё были надежды и иллюзии, до того как он стал игроком, пьяницей, продажным копом. До того, как сменил фамилию и профессию и открыл укрепляющее свойство сицилийского мороженого.

Каждый день, идя на работу, немая поднималась по этим спиральным, как ушная раковина, ступеням, уже шестнадцать лет, с тех пор как их реставрировали в 1977 году, поднималась вместе с нескончаемыми группами туристов, студентами, изучающими историю и архитектуру. Она никогда не пользуется новым механическим лифтом, как другие. Не останавливается, как это делают другие, чтобы восхищённо любоваться искусной конструкцией пандуса, задуманного блистательным сиенцем Франческо ди Джорджо Мартини, который в последние десятилетия пятнадцатого века столь много сделал для соединения ренессансной чистоты со средневековой усложнённостью герцогского дворца.

Немая, зная лишь живую историю отдельных кирпичей, поднимается, испытывая истинное удовольствие в этом закручивающемся, изящном туннеле, чьи розовые витки и кольца напоминают ей громадную раковину. Ей хочется приложить к уху её пустотелый овал и слушать, она скользит руками по розовато-желтоватому кирпичу, чувствуя под пальцами умолкшие и звучащие голоса, утешая их. Она слышит в голове их шёпот: любовников, которых сменяли новые любовники, историй, смешавшихся с прахом, как её история.

Встречаясь с ней на широких ступенях, другие работники дворца обходят её стороной, неосознанно избегают, как они избегают ходить под лестницами. В стране, где обожают шум, суету и толпы, где каждая машина и мопед норовят обогнать друг друга, эта одинокая женщина кажется странной, её молчание – как обвинение.

Даже сторож не любит её. Непонятно почему, поскольку немая, как говорят, не умеет ни читать, ни писать, он причисляет её к группе хулиганов, которые бессмысленно царапают и пишут краской из баллончика свои имена на кирпичах, которые он охраняет. Он уверяет, что у неё Il malocchio, дурной глаз. Говорит, что она выглядит слишком молодо для своих лет. Ему столько же – а посмотрите на него! Высокая, как мужчина, с прямой спиной, упорно не стареющая, словно ведьма, Мута заставляет и других суеверных людей задаваться вопросом: какой договор она заключила и с кем? От взгляда этих блестящих, будто зеркало, глаз становится не по себе; видишь волчицу в клетке. Если она и не дьявольское отродье, то уж точно опасна. Опасное напоминание о том, как чудеса могут помешать естественному ходу вещей, расстроить самые выверенные планы.

ЧУДО № 13
ОБМАНЧИВОСТЬ ПЕРСПЕКТИВЫ

Придя во дворец утром, когда предстояло вернуть картину Рафаэля на старое место в салоне герцогини, Шарлотта прошла через крытый вход во внутренний Двор Славы, хранящее тишину четырёхугольное пространство, опоясанное стройными коринфскими колоннами с высокими арками между ними, которые придавали ему невероятное ощущение лёгкости. Совершенство их пропорций подчёркивалось тонкими перекрещивающимися линиями из белого мрамора, выложенными в мощённой красным кирпичом «в ёлочку» площади двора и похожими на меловую разметку архитектора, увековеченную в камне. Шарлотта едва обратила внимание на высокую женщину с метлой, стоявшую в эпицентре этих пересекавшихся линий. Урок, что необходимо заглядывать в будущее. Ещё одно незамеченное предостережение. Как обычно, Шарлотту больше занимало прошлое. Она думала о том, что Французский философ Жан Старобинский[47]47
  Старобинский Жан (р. 1920) – швейцарский историк культуры, литературный критик. Представитель так называемой женевской школы, автор трудов о М. Монтене, Ш. Монтескьё, 'К.-Ж. Руссо, статей о творчестве П. Делана, И. Бонфуа, Ф. Жакоте и др.


[Закрыть] назвал «architecture parlante», или говорящей архитектурой, о сооружениях, заявляющих о своих задачах и значении, как этот совершенный внутренний двор. Было такое ощущение, будто она вышла на сцену, лишь недавно освобождённую каким-нибудь великим оратором классической эпохи. За одной из изящных колонн мог ожидать своего выхода призрак Платона, за другой – тень Сократа. Или, уменьшившись, как Алиса (детская фантазия), она могла шагнуть в «Идеальный город». Эта картина была среди её самых любимых в собрании дворца; она изображала прекрасную площадь утопического города эпохи Возрождения, странно безжизненную, не считая пары голубей. Даже восьмигранные фонтаны «молчали». Отсутствие людей на пустой площади и строгая перспектива, по которой были расположены воображаемые здания (тоже пустые), навели Шарлотту на мысль, что таинственным анонимным автором картины мог быть зодчий, работавший в Урбино в пятнадцатом веке, – возможно, сам Лаурана, главный зодчий дворца.[48]48
  Лаурана Лучано (1420–1479) – итальянский архитектор и живописец, прославленный при жизни и забытый на три столетия в результате пренебрежительного отзыва о нём Вазари, пока в конце концов не был окончательно признан непосредственным учителем Браманте и Рафаэля и предтечей Высокого Возрождения в архитектуре.


[Закрыть] В пользу подобного предположения говорило то, что многие архитекторы не любили, когда их сооружения представляли беспорядочной толпе, тогда как художники, имея дело с хаосом жизни, были терпимей к людскому шуму и сутолоке.

Шарлотта не замечала женщину на этих сходящихся линиях перспективы, но обратила внимание на странно стальной свет, заливавший двор. Подобная же рассветная чистота пронизывает «Идеальный город», решила она, и это вместе с царящей на картине (и здесь сейчас) выразительной, почти выжидательной тишиной рождает ощущение, что сцена вот-вот оживёт. Появятся актёры, и начнётся Возрождение. Заиграют фонтаны, запоют бродячие музыканты, зазвучит оркестр.

♦

– Название картины Рафаэля «Портрет Дамы», или, иначе, «Мута», можно перевести и как «немая», и как «молчащая женщина», – начала Донна и тут же захихикала, услышав шёпот итальянца звукооператора:

– Молчащая женщина – что за оригинальная и интересная концепция!

– Дубль второй! – крикнул Джеймс, и Донна вернулась к началу.

На сей раз она спокойно, даже ресницы не дрогнули, упомянула о щедрой финансовой поддержке со стороны графа Маласпино (она чуть не послала всех куда подальше, когда утром читала исправленный вариант!) и о возвращении картины после многомесячного отсутствия на её место здесь, в урбинском Палаццо Дукале, герцогском дворце.

Пока всё хорошо. Следующий абзац был посложней – даже с большим количеством терминов, чем тот вариант, на котором Шарлотта безуспешно пыталась настаивать неделю назад. Она не стала бы торопиться вставлять все эти словечки, думала Донна, если бы дальше пришлось зачитывать чёртов текст самой. Сделав глубокий вдох и помня, что нужно улыбаться, она очертя голову бросилась вперёд:

– В этом портрете Рафаэль заимствовал у старых фламандских мастеров обычай помещать внизу картины выступ, на который женщина явно опирается рукой. Но «Мута» протягивает палец дальше и, такое впечатление, Давит на раму картины, желая распахнуть её, как створку окна, – Донна безнадёжно попыталась перевести дух, не Делая паузы, – эта рука с вытянутым пальцем усиливает трение…

– Впечатление, – поправила её девушка – помощник режиссёра, сверяясь со сценарием.

– …впечатление трёхмерности картины, которую мы созерцаем.

«Созерцаем! – подумала Донна. – Кто, чёрт её подери, сейчас так говорит!»

– Отлично, Донна, – похвалил Джеймс, – но… мм… не могла бы ты вернуться ещё раз к началу?

Донна сделала, как её просили, и двинулась дальше:

– В её вытянутом пальце, как и в сжатых губах, содержится намёк на то, что она отнюдь не замкнулась в прошлом, а знает тайну, которую могла бы, если бы захотела, поведать нам; однако она предпочитает молчать… Эй, Джеймс? Почему я не могу сказать просто: «Если бы эта картина умела говорить, она могла бы кое-что рассказать нам?»

– А потому… – взорвалась Шарлотта и резко остановилась, поймав иронический взгляд Джеймса.

– Шарлотта? Ты не находишь, что это неплохой вариант?

– Нет, – ответила Шарлотта более сдержанно. – Нет, я против, потому что… среди того, чем интересна эта картина, чуть ли не главное – это… эта таинственность её молчания. Именно её молчание говорит… говорит разным сторонам нашей души… порождает сомнение, даже разрушает убеждение… тогда как… тогда как… посредственное искусство просто заявляет то-то или то-то.

Не успев закончить свою страстную речь, Шарлотта пожалела, что не сдержалась, поскольку понимала, сколь уязвимой станет, если режиссёр не примет её точку зрения. И Джеймс, конечно же, сухо заметил, что в данном случае, принимая во внимание зрителей, он согласен с Донной, которой и сделал знак начать снова.

Донна заметила, как Джеймс, вращая глазами, показал на неё оператору кивком головы, и решила, что он подсмеивается над её неспособностью прочесть текст, увидела она и как Шарлотта осуждающе сложила губы гузкой, словно собираясь сунуть в рот два пальца и лихо свистнуть, подзывая таксиста. Сзади подошла уборщица и присоединилась к зрителям. «Господи Иисусе, – подумала Донна, – отчего бы не созвать всех на свете, чтобы они полюбовались, как я тут срамлюсь!»

Вскоре очередная неприятность:

– …точно так же, как в Ватикане, Рафаэль использовал архитектурные экстременты… а, ч-чёрт!

– Дубль пятый.

Глубокий вдох, ослепительная улыбка, выдох-вдох:

– …Рафаэль использовал архитектурные элементы, чтобы срыть…

– Скрыть, а не срыть, – поправила помощница режиссёра.

– Дубль шестой.

– …архитектурные алименты…

Она увидела, как жена графа что-то шепчет на ухо ему, а потом Анне. Все трое кивают и улыбаются.

– Седьмой.

Донна чувствовала, что теряет контроль над собой, прежде чем слова перепутались на языке:

– …архитекторы, чтобы скрыть экстременты… зараза!

Охранник, уловив, что атмосфера накаляется, оторвался от «Зрителя», дешёвого тележурнальчика, и поднял голову. Съёмочная группа открыто ухмылялась, но Джеймс, сделав над собой усилие, перечеркнул длинный абзац и нервно сказал:

– Ладно, Донна. Пропустим это место и начнём вот… вот отсюда, с середины страницы.

Шарлотта смотрела, как глубокие идеи, которые она пыталась высказать в сценарии, безжалостно вычёркиваются, выхолащиваются во имя простоты. Неужели в эту эру фаст-фуда людям нужно всё разжёвывать и класть в рот? Неужели всё, что нельзя получить быстро, с помощью ли скальпеля пластического хирурга, или персонального тренера, или стопки банкнот, не вызывает Доверия? Целью было равенство – быть равно невежественными, славить невежество. В этом дворце живёт отголосок ренессансной души герцога. Она старалась сосредоточиться на купидонах лепного фриза огромного зала и бараньих рогах по стенам, только чтобы не чувствовать резкого запаха лосьона после бритья, которым обдавал её стоявший рядом священник. Он носил эспаньолку и очки по последней моде, не сочетавшиеся со старинным покроем его сутаны. С ним – она даже вздрогнула, заметив его, – стоял пожилой господин с военной выправкой, которого она видела вчера утром из окна рафаэлевского дома; сейчас он не сводил глаз с графа.

– Дубль восьмой.

Паоло, от которого не ускользнуло, как напряжено лицо Донны и что под мышками у неё расплылись тёмные круги, хотелось как-то помочь ей. Опустив глаза, стиснув кулаки, он переживал все её ошибки как собственные; он желал ей успеха. Когда Джеймс бросил оператору что-то едкое на её счёт, Паоло зло посмотрел на него, так глубоко его ранило замечание, словно предназначалось ему. Он говорил себе: она слишком молода для этого, они её доконают. Ему хотелось увести её, пока её окончательно не уничтожили.

– Девятый.

Голова и руки Донны дёргались, как у пластмассовой куклы.

Десятый… Одиннадцатый… Двенадцатый…

Цифры и слова отзывались пульсирующей головной болью. Язык повиновался с трудом. Обыкновенные слова – «палец», «рама» – звучали бессмысленно, словно иностранные. Все прикрывали ладонью улыбку или зевок. Неужели даже уборщица смеётся? Вот, даже подошла ближе, чтобы получше разглядеть запинающуюся канадку, поставившую себя в глупое положение.

Только после четырнадцатого дубля Джеймс спросил Донну, не нужен ли ей перерыв.

– Нет, я в порядке. Думаю, думаю… – Голос у неё дрожал, она готова была расплакаться. «Возьми себя в руки, несчастная». – Думаю, надо окончательно разобраться с этой фразой. А потом начну сначала, если необходимо. – Она опустила глаза на носки своих туфель и взмолилась: «Господи, ну пожалуйста, если проскочу на этот раз, обещаю, что никогда не скажу ни единого дурного слова об этой старой суке… о Шарлотте, и сегодня же вечером напишу длинное письмо маме, и…»

Она подняла голову и увидела Паоло, единственного, на чьём лице было написано сочувствие. Донне, сознающей свою красоту и не упускающей лишний раз утвердиться в этом сознании, подобно людям в новых туфлях, поглядывающим на себя в стекле витрин, Паоло был подтверждением, что она больше не толстая нелепая девчонка из Торонто. Его глаза, желающие ей успеха, придали сил, и ей удалось произнести весь текст с начала; ни одной проклятой точки с запятой не упустила. Она вся взмокла, колготки прилипли к заднице, бог знает как она выглядела, когда пересекла финишную…

Чёрт! Последнюю фразу произнесла слишком быстро. Она больше не может… не при этих физиономиях… Граф кивает и улыбается, кивает и улыбается…

Когда и оператор одобрительно подмигнул, в мониторах вспыхнула ослепительная улыбка Донны; вслед за ней с облегчением улыбнулся и Паоло. Джеймс прокручивал плёнку назад, проверяя звук и свет, но группа, Шарлотта, все в зале знали: у неё получилось. Озвучивая «Муту» дрожащим голосом невольной свидетельницы, Донна привнесла душу в скучный сценарий, живая говорящая красавица словно слилась с безмолвным образом, о котором рассказывала. Две женщины в кадре: одна на холсте и в деревянной раме, другая на киноплёнке.

Отказ Донны сдаваться даже у Шарлотты вызвал сдержанное уважение. Это было отвратительно, отвратительно, говорила она себе, каждый замечал малейшую ошибку, считая, что может сделать твою работу лучше. Она старалась судить о девушке объективно. Лицо, которое, несомненно, понравилось бы Рафаэлю, но что он открыл бы в этих чертах? «Кого она напоминает мне… другую фатально притягательную женщину. Эмму Гамильтон, вот кого! Ромниевский[49]49
  Ромни Джордж (1734–1802) – модный в Англии конца XVIII в. салонный художник-портретист. Избегал любого проникновения в характер и чувства изображаемого человека. Был болезненно увлечён Эммой Харт (ставшей впоследствии леди Гамильтон) и написал более пятидесяти портретов «божественной Эммы» в самых разных видах, от вакханки до Жанны д'Арк, почти всё по памяти.


[Закрыть] красочный портрет возлюбленной Нельсона: то же чувственное, с полными губами и румяными щеками, тёмными бровями и римским носом, треугольное, сужающееся к подбородку лицо. Хотя Шарлотта сомневалась, что Донне на роду написано трагически умереть, как Эмме. Если канадка[object Object] глупой, то она просто «разыгрывает из себя дурочку», как выразился кто-то в съёмочной группе, и с её несомненным даром мимикрии вполне возможно, что новые идеи и новый словарь, поначалу отскочив от неё, в конечном счёте могли к ней прилипнуть… как ком грязи, брошенный в стену, подумала Шарлотта, тут же отказавшись от смягчившегося было мнения о Донне.

– Превосходно, Донна! – крикнул Джеймс. – Теперь представь графа Маласпино, затем выйди из кадра, и он отдёрнет покрывало.

«О, этот граф не смутится», – сказала себе Донна, не сомневаясь, что на этой церемонии он чувствует себя так же легко и свободно, как в своём английском костюме. Сама любезность и очарование, привыкший к всевозможным официальным мероприятиям (как она знала), он послал камере улыбку профессионального лицемера-политика, а затем заговорил о том, с каким восторгом он и его супруга оказывали финансовую поддержку реставрации.

Бла-бла-бла… Донна сладко смотрела на него, подняв брови в простодушном внимании. «С каким наслаждением, – думала она, – я вонзила бы свои пятидюймовые шпильки в его сонные глаза. Наступила на его длинный нос. Как это Шарлотта назвала его? Патриций. Я б схватила за его длинный патрицианский член, такой же, наверно, длинный, как его патрицианский нос, и отхватила бы то и другое обычными ножницами».

Граф Маласпино протянул руку, ни на миг не отводя глаз от объективов телекамер, и отдёрнул бархатный занавес, скрывавший «Муту».

– В заключение.

Секунду пожилая уборщица стояла в толпе зрителей, в следующую прыгнула вперёд – то ли к портрету, то ли к графу или к ним обоим. Яростно ударила графа в лицо, которое залилось кровью, пронеслась дальше, так велика была сила прыжка, и пропорола кремовое горло рафаэлевской «Муты», выхватив дюймов шесть холста. Потом повернулась к толпе собравшихся: грудь тяжело вздымается, на руках кровь, дикие глаза прищурены. Это был миг фатального всеобщего оцепенения, один из тех, что, когда к ним возвращаешься в памяти, растягиваются в часы. Затем уборщица рванулась прочь.

– Нож! У неё был нож!

– Нет! Это её ногти, я видела их – когти!

Донну не слишком шокировало, что в душе она радовалась тому, как была прервана речь Маласпино. Теперь граф Неотразимый просто стоит там, на неотразимой харе кровь, и на неотразимом костюмчике кровь, сегодня уже больше не повитийствует, нет, сэр! Девушка обвела взглядом взволнованные лица вокруг. Скандал! Насилие! Все довольны, надоела им эта бесконечная говорильня, никого не колышет, что стало с картиной… кроме Шарлотты. Донна не могла поверить. Мисс Щепетильность смотрела на Рафаэля такими глазами, белыми, пустыми глазами! Можно подумать, зарезали ребёнка!

В полной тишине, повисшей в зале, отчётливо слышалось эхо шагов убегавшей уборщицы, которая была уже в холле. Вдруг все закричали, засуетились. Двое охранников бросились вдогонку уборщице. Шарлотта увидела, что Лоренцо говорит с тремя мускулистыми мужчинами в неброских тёмно-серых костюмах, и вскоре троица двинулась вниз, в холл, вслед за охранниками. Донна пыталась протиснуться сквозь толпу к Паоло, обычно оживлённому, но так переживавшему за неё, когда она боролась со сценарием. Всё, что она хотела, – это поблагодарить его за поддержку. Или… может, не только. Но публика, жаждавшая увидеть, что случилось с графом, останавливалась, чтобы пожать ей руку, поцеловать в щёку, потрепать по волосам, похлопать по плечу и сказать, какая она brava ragazza, bella ragazza,[50]50
  Смелая девочка, красивая девочка (ит).


[Закрыть] словно хорошенькая девушка послужила талисманом, уберёгшим высокого аристократа от большей беды.

Паоло хотелось стиснуть Донну в объятиях, погладить, увести куда-нибудь, где они могли бы быть одни. Он представлял, как слизывает с неё пот под грудями, между ног. Он на секунду зажмурился и попытался думать о чем-нибудь другом. Лак. Грунтовка. Когда снова открыл глаза, стена урбинских VIP-персон надвинулась на Донну, отжав её назад, в круг людей вокруг графа и его озабоченной жены, жадно пялясь на кровь на его пиджаке и поздравляя Донну с мужественным поступком.

Мута остановилась перевести дыхание и почувствовала, как пол под её ногами сотрясается. Погоня быстро приближалась. Она повернулась и побежала, ведя их из зала в зал, из комнаты в комнату, и за её бегством следили стены с ангелами, святыми и шепчущимися придворными, которые, знала она, никогда не выдадут её. Она стирала пыль с каждой улыбки и раны, с каждого измученного тела в этих рамах.

Здесь, на северной стороне, самой дальней от Двора Славы, дворец сдавливался скалой, огромным каменным отростком которой казался сам. Комнаты принимали необычные формы, огибая её, и самые необычные были вокруг второго двора. Они становились всё меньше и меньше, образуя путаный лабиринт гардеробных, вестибюлей и личных часовенок, соединённых винтовыми лестницами внутри дворцовых башен-близнецов. В центре этого лабиринта находилась самая маленькая из всех комнат дворца – крохотный кабинет герцога, где некий маг инкрустации сумел уместить все символы ренессансной культуры в пространстве размером не более приличного буфета. В кабинете не было мебели, не было ничего, кроме идей; его стены от пола до потолка были покрыты сценами со сверхъестественной перспективой, преодолевавшей плоскость поверхности. Стенные шкафы trompe l'oeil[51]51
  Изображение, создающее иллюзию реальности (фр.).


[Закрыть] с решётчатыми экранами, казалось, открываются в комнату с полками, уставленными trompe l’oeil мандолинами и trompe l'oeil измерительными инструментами. Trompe l’oeil белка грызла орех на trompe l'oeil балконе, а дальше простиралось целое trompe l'oeil царство, славящее превращение Федериго из воителя в мирного человека. Это был центр, сердце дворца. Без всякого преувеличения.

Мута, спрятавшись за массивной створкой двери в кабинет, смотрела на входящих охранников. Людей, новых во дворце; она не узнавала их лиц. Охранники застыли на месте и озирались вокруг.

– Глянь-ка, Микеле! – сказал тот, что постарше, указывая на доспехи, которые, казалось, висят на крюке, прибитом к двери.

Его молодой напарник изучал инкрустацию, изображающую кипу книг, как бы небрежно разбросанных в шкафу, которых игра света делала объёмными.

– Ты это видел, Лео?

Они должны были увидеть её, спрятаться было негде. Стискивая нож, Мута прижалась к стене и представила себе, что она такая же неподвижная и коричневая, как Деревянные книги. «Я была многим, пока не стала такой, как сейчас. Я была узким лезвием, улыбкой на портрете, словом в книге».

Охранники ушли, даже не взглянув на дверь, которая едва скрывала, а по правде сказать, совсем не скрывала её. Когда пол перестал сотрясаться, она скользнула вниз по спиральной лестнице внутри башни; в кармане у неё лежал ключ, который открыл дверь в зеркальный подземный мир дворца, сводчатые кирпичные подвалы, похожие на холодные катакомбы, в которых Мута знала место, где никто не станет её искать, а если станет, то не найдёт.

Поскольку дворец сегодня был закрыт для всех, кроме сотрудников и VIP-персон, свет везде был выключен, горели только указатели аварийных выходов. Единственным проводником в тёмном сыром пространстве был ей лоскут синего неба, синего, как плащ Мадонны.

Снаружи на двери комнаты висело предупреждение, которое она не читала или не могла прочесть:

PERICOLOSO![52]52
  Опасно Погреб-ледник (ит.).


[Закрыть] В этой комнате находится neviera[53]53
  для жизни! (ит.)


[Закрыть] глубокий сужающийся колодец, который наполняли снегом из висячего сада наверху. Остерегайтесь приближаться к отверстию колодца, который обветшал за столетия и может обрушиться.