Текст книги "Под красным солнцем не пересекай границ"

Под красным солнцем

1

Во дворе – дохлая ворона. Раньше ее не было, а теперь валяется возле прогнившей песочницы кверху лапами, загребает ржавую пыль растопыренными крыльями. Ворону мотает с боку на бок, потому что сверху сидит подружка и тычется клювом в развороченное брюхо.

"Наверное – жалеет", – думает Нано. Ему хочется похоронить несчастную, как полагается, он и на забор-то забрался, чтобы приглядеть место за городской оградой. Но мальчишка терпеливо ждет, пока подружка попрощается с мертвой и улетит. Мама говорила, что родных и друзей можно оплакивать, лишь бы солдаты не видели. Иначе сочтут слабым. А слабых забирают от родителей и учат быть сильными, потому что Городу нужны только сильные.

Если честно, Нано устал ждать, пока ворона наплачется. Он заметил мертвую гораздо раньше, вторая прилетела, когда он забирался на бетонный забор. А теперь и спрыгнуть на землю нельзя – птица испугается и улетит.

Сидеть на заборе скучно. Нано уже пятки о бетон отбил, болтая ногами, даром что в ботинках. И красное солнце печет сильно – защитная маска накалилась, липнет к голове. Маску Нано ненавидит, кажется, что воздух без нее вкуснее, через стекла видно хуже и чтобы услышать друг друга приходится говорить громко.

– Как ты туда залез? – кричат снизу, и Нано вздрагивает от неожиданности. Он никогда не видел в этом дворе других мальчишек.

В заброшенных пограничных кварталах всем гулять запрещают. Сюда не ходят даже взрослые; мама говорила Нано, что в развалинах домов прячутся привидения и выгнанные из Города отщепенцы, которые убивают и едят маленьких детей. Однажды Нано услышал, как папин друг рассказывал родителям про Фон, который идет из Института, родители очень испугались этого Фона и снова долго-долго ругали Нано за то, что однажды он принес домой красивые камушки, собранные в пограничных кварталах, хотя он уже отстоял за это в углу целый вечер. После Нано специально научился забираться на высокую бетонную городскую ограду, чтобы посмотреть, чего так боятся родители, но Институт был настолько далеко, что даже стен не разглядеть, а по рыжему каменистому полю между ним и Городом никакой Фон не ходил.

– Здесь нельзя гулять! – сердится Нано. – Иди отсюда.

Но мальчишка и не думает уходить, вместо этого он хватает с земли осколок кирпича.

– Не надо! – кричит Нано.

Он забывает, что нужно сначала повиснуть на руках, и только потом – спрыгивать. Соскальзывает с шершавого бетона, хотел – на спину наглому пацану, но промазал. И не успел. Камень описывает в воздухе дугу и падает почти в центр песочницы, но ворона все равно встрепенулась. Открыла рот, будто дыхнула в сторону обидчика, и раскинула крылья, взмывая в серое небо.

Падать с высоты забора на коленки – очень больно. Слезы брызжут из глаз против воли, хорошо, что за маской их не видно.

– Ты зачем это сделал? – Нано пытается найти вокруг еще один камень, чтобы отплатить жестокому мальчишке тем же, но кругом только земляные комья, которые рассыпаются в ладонях, да иглы мелкой сухой травы. Зато есть кулаки.

Нано замахивается и бьет так, чтобы попасть в голову, но мальчишка нагибается, и кулак Нано прошивает воздух. Уцепиться бы за маску обидчика, Нано тянет руки, в ответ мальчишка хватает его за рукава и тянет вниз, бьет по коленкам, заваливая на бок. Они катаются в рыжей пыли, и каждый норовит ухватиться за одежду покрепче.

– Зачем ты прогнал ее?! – кричит Нано, стараясь высвободить ногу и пнуть соперника.

– Она ее ела! – отвечает мальчишка. – Она же ее ела!

– Не ври!

– Я не вру! Это вороны, они едят мертвых.

– Едят? Мертвых? – замахнувшись, Нано замирает. Мальчишка, прижатый к земле, крепко держит его за молнию комбинезона – явно собирался дернуть и сбросить с себя. Но не торопится. И Нано не бьет. – Откуда ты знаешь?

– В книжке прочитал, – важничает мальчишка.

Нано быстро оглядывает маску пацана, но на ней нет отметки, что тот ходит в школу – только имя: Пин/xxxx.xxxx.2489. Салага. Да еще и с чужого района. На квартале Нано 2489-я семейная ячейка не живет.

– Ты врешь, – на всякий случай Нано сильнее прижимает мальчишку к земле, чтобы не вырвался. – Ты даже в школу не ходишь.

– Меня мама научила. У нас дома книжек много.

У Нано дома книжек совсем нет, только старые журналы отца с черно-белыми неинтересными рисунками.

– Если не веришь, могу показать.

– Не нужны мне твои книжки, – сердито бурчит Нано. Несильно бьет мальчишку по рукам, чтобы отцепился, и отпускает сам. Поднимается, вдруг почувствовав, как болят ноги и бока. Опять влетит за синяки вечером.

Нано не особо рвется дружить с умником, но все же бросает через плечо громко, так чтобы он расслышал: "Надо птицу похоронить".

На самом деле перелезть через бетонную ограду Города легко, если знать, где. Недалеко от песочницы, возле переломленных пополам качелей, и без того щербатый забор пошел настолько глубокими трещинами, что можно ухватиться и упереться ногой. Пока Нано карабкается наверх, умник терпеливо ждет внизу, прижимая к груди мертвую птицу.

– Давай, – оседлав ограду, Нано тянет руки принять тушку. Мясистые птичьи ошметки висят на измазанных перьях, пачкают перчатки мокрыми следами. Нано приходится уложить ворону поперек забора, чтобы она не свалилась на землю. – Я спущусь на ту сторону, потом ты залезешь и подашь мне ее сверху.

– Нельзя ходить за ограду, – напоминает мальчишка, но его сопротивление звучит жалко и неправдоподобно. Видимо, салаге и самому не терпится выбраться за границы Города. – А как мы назад залезем?

– Там, – развернувшись, Нано тычет пальцем в раскидистый, сгорбленный тополь. – По тому дереву.

Мальчишка долго глядит на кривые чешуйчатые ветки с жухлыми листьями, но больше не задает вопросов. Они вообще не говорят друг другу ни слова, оказавшись за чертой Города. В полнейшей тишине раскапывают сначала носками ботинок, потом – помогая руками, неглубокую ямку; засыпают рыхлой землей одеревеневшую тушку и, немного постояв над холмиком, не сговариваясь, идут к тополю.

По деревьям умник лазить не умеет. Нано приходится подсаживать мальчишку, подавать ему руку.

Возможно, Нано остался бы в пограничных кварталах до самого вечера: поискал бы в развалинах домов сокровища, покатался на виражах погнутой горки, порисовал бы древесными головешками на городской ограде. Но он любит делать это в одиночестве.

– Я пошел домой, – заявляет Нано и, деловито отряхнув испачканные лазанием коленки, топает прочь из пограничных кварталов.

На городских улицах сквозь маску пробивается грохот и гудеж машин. Нано вслух считает попавшиеся по дороге синие автомобили. Салага-то, поди, и цифр не знает, молча плетется следом, почти наступая на пятки.

На одном из перекрестков мальчишка дергает Нано за рукав и зачем-то представляется.

– Меня зовут Пин.

– Вообще-то я умею читать, – недовольно бубнит в ответ Нано. – Я уже в первый класс хожу.

Ему совсем не нравится прицепившийся салага, и мелкие камни так и лезут под ноги, так и просят пнуть их далеко и высоко, пусть взрослые вопят, что он поднимает с земли слишком много пыли – все равно. Может, выйдут родители этого пацана и заберут его домой. Нано совсем не хочет дружить с таким занудным умником.

Но, спустя два квартала он все-таки произносит:

– А я – Нано.

***

В магазине эта лампа казалась такой красивой: круглая, как мячик, со смешными осьминожками. Пин выпросил ее у мамы, и сам выбрал узкую лампочку синего цвета. Чтобы осветить «комнату Пина» – маленький угол, огороженный высокими, до потолка ширмами – много света не нужно.

Теперь, подвешенная под потолком, лампа выглядит иначе. Круглые бока похожи на большой водяной пузырь, который вот-вот лопнет прямо над кроватью, а тени осьминогов расползаются по стенам и ширмам жуткими чудовищами. Мама считает, что Пин забирается под одеяло с головой, потому что боится ночной темноты, но Пин прячется от чудовищ, которые остаются сидеть на стенах, даже если выключить свет. Они просто становятся незаметными.

И вообще-то, под одеялом – еще темнее.

– Где новый синяк заработал? – спрашивает мама, помогая Пину натянуть пижамные штаны. После стирки штаны жесткие, кажется, что можно порезаться об их края и совать в них ноги совсем не хочется. А еще они пахнут чем-то резким, неприятным. Пин поджимает под себя ноги, но маме удается натянуть на него сначала одну дубовую штанину, потом – другую. – Так откуда синяк, сын?

– Подрался.

– Разве вас воспитательница не учит, что драться – плохо?

Пин молча забирается под одеяло, не желая оправдываться. У нее самой две новые царапины на руках, но она никогда не рассказывает Пину, откуда. Так не честно.

– Ты должен помолиться, – говорит мама, подает Пину деревянные бусы с крестиком и читает наизусть молитву, заставляя сына повторять. – Спасибо, Господи, что я здоров. За этот день и за эту ночь спасибо тебе. И прости меня, Господи. За грехи отцов, за невежество братьев и за тщеславие выбранных нами вождей, прости всех нас, Господи, ибо не ведали, что творили. Ибо не слушали гласа твоего, пока не узнали гнев твой. А узнав, пали ниц и принимаем кару, тобой назначенную. Спасибо, Господи, что я здоров. Аминь.

В конце положено перекреститься, Пин всегда забывает к какому плечу сначала прикладывать ладонь, поэтому просто елозит руками под одеялом, чтобы мама подумала, будто он все сделал правильно. После она целует его в кончик носа сухими губами и, вернув бусы с крестиком в прикроватную тумбочку, оставляет наедине с притихшими на стенах чудовищами.

Сегодня Пин отчего-то боится сильнее обычного.

– Мам, а что будет, если выйти за границы Города?

Сквозь щель приоткрытой ширмы пробивается свет, мама замирает, держась за ручку, и Пин радуется, что хотя бы на чуть-чуть она передумала уходить. Если повезет, мама останется, снова присядет на край кровати и будет рассказывать что-нибудь, пока Пин не уснет.

– За границы Города? – переспрашивает она так строго, что Пин понимает – не повезло. – Если выйдешь за границы – сразу заболеешь и умрешь!

Мама уходит, задвинув ширму плотнее обычного, а Пин ныряет с головой под теплое одеяло и путано, пропуская слова, повторяет молитву. Ведь если мама так сильно на него рассердилась, Господь – и подавно.

2

На заднем дворе школы снова черные жирные полосы – следы от древесного угля. Завиваются абстрактными узорами по всему периметру вокруг газона с фигурной каменной кладкой. Художник злобно хохочет и тычет грязными пальцами в окуляры маски Нано:

– Ты нихуя не понимаешь в современном искусстве, придурок.

Нано не понимает. И, к сожалению, не знает урода, придумавшего этот «новый вид искусства»: надевать на третью ногу собаки металлическую трубку со вставленной с другого конца деревянной чуркой, а затем поджигать деревяшку, заставляя псину носиться от огня, вырисовывая на асфальте угольные узоры.

Нано рвется из пальцев, вцепившихся в его руки, чужой локоть сдавливает шею. Рядом дружки Художника пытаются скрутить юркого Пина.

– Далась тебе эта Швабра, – издевается Художник, бьет кулаком в живот – не сильно, просто чтоб прочувствовал.

– Далась, – глухо отхаркивает Нано.

Швабра – дворовая псина, прибившаяся к школе еще до поступления Нано – далеко не ушла. Забилась под скамейку на физкульт-площадке, и пытается содрать с третьей ноги железный набалдажник. Она бьется и, наверняка, скулит.

На соседней лавочке девчонки играют в куклы.

Нано читал, что раньше – до Ядерной Войны – собаки бегали быстрее, на четырех ногах.

Нано читал, что собачья третья нога была хвостом и «торчала вверх пистолетом».

– У тебя большие проблемы с обществом, ты знаешь? – Художнику надоело разминать кулаки, в ход пошли обутые в тяжелые ботинки ноги. – Ты кидаешься на людей… ты бьешь людей в отместку за какое-то… хвостоногое… животное.

– Это ты – животное, – хрипит сдавленным горлом Нано. – А она – живность.

Ему кажется, что еще один удар, и грудная клетка прогнется внутрь.

За эту хвостоногую Нано дерется все четыре года, сколько учится в школе.

На этот раз вышло совсем хреново. Пятеро против двоих – дурацкий расклад, особенно если учесть, что с их стороны – два старшеклассника, включая Художника, а со стороны Нано только Пин, который хоть и неплохо дерется, но все равно – салага.

– Сейчас чуть-чуть полежу и пойдем. – Нано не уверен, что сможет запросто встать. Руки-ноги не слушаются, будто не его вовсе, а оторваны у тряпичной куклы и пришиты к ноющему телу. Сложно дышать. Единственное, на что Нано еще способен – валяться в каменистой земле пришкольного газона и с закрытыми глазами отсчитывать секунды по ударам крови в голове.

Пин валяется рядом. Судя по возне, тут же мельтешит Швабра. Видать, освободилась.

– Слыш, Нано? Ты прикинь, нас так грамотно в узор из камней утрамбовали.

– Заткнись, – нашарив, не глядя, камушек Нано швыряет его в сторону Пина. – Знаешь что, Швабра? По законам древнего рыцарства ты теперь обязана всю жизнь мне прислуживать.

– Нифига! По законам древнего рыцарства она обязана выйти за тебя замуж.

– Урою, – грозит Нано, смеется, спустив на тормозах послестрессовую веселость. – Сча вот встану и урою нафиг.

– Ты сначала встань!

Встать Нано не может, и они еще несколько минут валяются посреди каменного орнамента, корчась и всхлипывая смеха и боли.

После, когда им удается поднять друг друга на ноги, Пин закидывает на плечи школьный рюкзак и предлагает:

– Пойдем ко мне? Предки на работе, можно спокойно почиститься.

Нано не дурак отказываться. Ему еще один повод для родительского бойкота не нужен.

Пин живет очень далеко от школы, в рабочем квартале возле Завода. Типовые двухэтажные дома строились специально для рабочих по принципу «минимум комфорта – максимум химзащиты», дезинфекторы узких подъездов, по шуткам жильцов, способны вытравить не только следы грязи или радиации, но и самих носителей из комбинезонов, если задать максимальные параметры.

Двенадцать секунд в тамбуре дезинфектора – и дворовой драки как не бывало. Только ушибленные места ноют, да кровь по-прежнему носится по венам, как угорелая.

Вырваться из тисков комбинезона – блаженство. В квартире Пина всегда пахнет жареной картошкой и аэрозолем «Сосновый лес». Нано шлепает голыми ступнями по теплому пластику пола, вскрикивает, наступив на что-то маленькое и острое.

– Что у тебя тут валяется? – возмущается он, подцепив пальцами впившуюся в пятку металлическую шайбу с двумя торчащими теперь уже в разные стороны зубцами.

– Не знаю. А ты знаешь, что это? – Пин глядит через плечо Нано, навалившись ему на спину и по неосторожности упираясь локтем ему между ребер – как раз на место одного из синяков. Скривившись, Нано выворачивается, отдает шайбу Пину, чешет ушибленный бок.

– Фиг знает. Может, с вентиляции открутилась.

– Надо предкам показать, чтоб ремонтников вызвали, – Пин хмурится, озабочено глядя на решетку вентиляции под потолком. – А то затаскают по больницам, как семнадцать-сорок пятых, помнишь, Сид с Маром в школе две недели не появлялись?

– Когда?

– В прошлом году. Это у них дома что-то с изоляцией случилось, заметили поздно. Так их из квартиры выгнали и в больницу заперли, проверяли на все, что можно. Сид вообще говорил, что на них там опыты ставили.

– На тебе они опыты ставить не будут, – серьезно заявляет Нано. – Я помогу тебе сбежать.

– Ладно, – соглашается Пин и уносит странную шайбу в кухню, оставляет на обеденном столе – на самом видном месте. Пусть родители разбираются.

У Пина нет собственной комнаты – на первого ребенка семейной ячейке площади не полагаются. Зато есть большой шкаф, заваленный печатными книгами, и окна выходят на один из заводских цехов.

Забравшись с ногами на непривычно широкий подоконник, Нано разглядывает куцый дворик между домом и бетонным полотном заводского забора.

– Обалдеть, у вас здесь земля почти синяя.

Пин садится рядом, поджав сизые от синяков колени. Без маски и защитного комбинезона он выглядит еще младше и постоянно дергает веснушчатым носом, будто принюхивается. Первое время Нано не переставая пялился на него из-за этого тика, теперь привык.

– Папа говорил, как это называется, но я забыл, – Пин пожимает плечами. – Какая-то фигня с Завода. Вроде плесени, только неорганическая. Когда она начала появляться, тревогу подняли, даже собирались Завод закрывать. Потом подумали – дома защищены даже от радиации, без масок на улицу никто не выходит, нафига грузиться из-за какой-то плесени?

Бетонный откос оконной ниши приятно холодит спину и хочется сидеть так целую вечность. Нано нравится смотреть на синюю неорганическую плесень, которая вот-вот выживет со двора привычную рыжую пыль Города. Ему видится в этом настоящий микроскопический бунт. Маленькая земляная революция.

– Я слышал, что никакой радиации уже нету, – говорит Нано.

– Тогда зачем мы ходим в масках?

– Не знаю, – Нано давит пальцем на стекло, оно прогибается наружу прозрачной тугой резиной и тут же возвращается на место. – Может, чтобы все были одинаковые. А зачем ты разговариваешь со своим Богом?

Пин снова дергает носом.

– Он спасет мою душу.

– Тебе так сказали, и ты поверил, – дотянувшись, Нано тычет Пина носком в ребра. – Разуй глаза!

– Люди прокляты, – говорит Пин.

И Нано закрывает ладонями уши.

***

Городской госпиталь – жуткое место.

Пин никогда не видел столько человеческих лиц сразу. Синюшные мешки под глазами, тонкая, едва не прозрачная кожа (чаще – сморщенная, как бумажный мешок), трясущиеся руки. И все так таращатся, будто собираются выскрести из твоей головы самые сокровенные тайны. У Пина настоящих тайн нет. Почти.

От рыдающей мамы пахнет спиртом и какой-то травой. Это лекарство. Сначала она кричала и била ладонями по стеклянной двери папиной палаты, теперь сидит на кушетке тихо, только иногда всхлипывает (совсем как Швабра после «рисования») и грызет кулак. Из приоткрытого рта по ее подбородку тонкой полоской течет слюна.

– Не раскисай, парень, – один из приставленных к папиной палате солдат положил огромную ладонь на голову Пина и треплет волосы. – Твоей матери нужна поддержка, поэтому тебе раскисать никак нельзя. Понял?

Он садится на корточки перед мальчишкой и заглядывает прямо в глаза.

– Твой отец – герой. Благодаря ему, мы найдем и посадим за решетку еще нескольких подонков из Братства.

Пину все равно. Сейчас его папа совсем не похож на героя: в этой чистой больничной рубашке, с прозрачными трубками во все стороны, с выбритым затылком, в том месте, где ему раскроили голову.

Доктора говорят, что папа выживет. Пин не понимает – зачем?

Маме принесли какие-то бумаги на больничном планшете. Пока она ставит подписи толстой, привязанной к планшету ручкой, старая медсестра говорит на непонятном медицинском языке.

– Сделайте все возможное, – просит мама.

Медсестра кивает:

– Конечно.

Когда старуха уходит, мама просит Пина подвинуться ближе и обнимает, прижимает лицом к вырезу своей кофты так, что шерстяные ворсинки щекотят ему нос и совсем нечем дышать. Мама плачет тихо и очень горько, Пин и сам бы заплакал, но он держится.

Он должен быть сильным. Он должен поддержать маму.

От ее слез волосы на макушке становятся мокрыми, она шепчет: «Все будет хорошо, папа обязательно к нам вернется». Дышать все тяжелее, и Пин отстраняется. Вывернув голову, смотрит в щель от приоткрытой двери, как старая медсестра протыкает папину руку еще одной иглой с длинной трубкой, по которой течет лекарство. Пину совсем не хочется, чтобы папа возвращался.

– Мам, если Ад на Земле, а после смерти мы попадаем в Рай, почему ты не хочешь отпустить туда папу?

Из другого конца коридора с грохотом везут металлическую тележку, и Пину не расслышать, что отвечает мама. Тем более, когда она закрывает ладонью рот и вся трясется от всхлипов.

3

Радиочастоты передают: «Братство будет уничтожено. Мирному поствоенному обществу не нужны социопаты и террористы. Вооруженные Силы Города обещают устранить внутреннюю угрозу в самые короткие сроки».

***

Из заводских труб летит пепел. Огромный, размером с тетрадный лист. Он наверно завалил бы заводскую территорию серебристо-черными сугробами, но ветер его разносит по всему городу. Невесомые струпья носятся над улицами, оседают чешуей на мостовые. Счетчик Гейгера на городской башне торжественно клянется, что радиация в пределах поствоенной нормы.

Прыжок одной ногой на скамейку, другой – на ее спинку, и рука Нано сбивает пролетающий мимо лоскут. Крошки сыплются Пину на голову, парень пытается стряхнуть пепел, но тот остается на перчатках и маске черными полосами.

– Жирное что-то, – Нано кривит нос, растирая пепел в пальцах. Подносит ближе к лицу, но разглядеть как следует все равно не выходит – в ветреную погоду окуляры маски мутнеют уже к полудню, если как любой нормальный старшеклассник с самого утра торчать на улице, забив на школу. – Вообще ни на что не похоже. Ни на бумагу, ни на дерево. Что еще горит до пепла?

– Не знаю, – Пин пожимает плечами. Еще один ошметок пикирует прямо в подставленную ладонь, Пин аккуратно касается уголка, и пепел липнет к перчаткам, рвется, как крыло кузнечика – вдоль перепонки. – Может, что-то органическое?

– Надо будет сходить хоть раз на химию, – Нано задирает голову, вглядываясь в свинцовое небо, где плывут пепельные ошметки, разрежая пурпурное зарево солнца. Отсюда самих заводских труб не видно, но Нано уверен, что они до сих пор кашляют в атмосферу прогоревшим… чем-то.

От новой отравы вымерли пауки. Почему именно они – остается загадкой. Крысы, птицы, мухи после пепельной атаки выжили, а пауки осыпались по углам квартир крохотными хитиновыми шариками. Кое-где трупы находят горками, будто умирающие намеренно сбивались в стаи, сползались в условное место ритуально сложить лапы. Будто показывали, как их на самом деле было много. И в каких неожиданных местах.

Рядом с мусоропроводами в домах появились контейнеры, подписанные «Специализированная утилизация специфических объектов органического происхождения». Кое-где на них рядом с трафаретной подписью маркерами приписано «для пауков».

Второй раз на утиль-базу за границу Города лезть не понадобится. С количеством Нано не прогадал – мешка «жирного» пепла как раз хватает на сочную, размашистую надпись «Суки, вам это зачтется» в полную ширину блока заводского забора – метра два, не меньше. Нано загребает пригоршней из мешка остатки и выводит рядом с надписью эмблему Братства.

– Они вообще-то моего отца убили, – напоминает Пин. В творческом процессе он не участвует, стоит на страже, пока Нано вазюкает испачканной ладонью по бетону, оставляя черные полосы.

– А у меня брат полумертвым родился из-за всей этой химической дряни с Завода, – отвечает Нано. – Я же твоим родителям не предъявляю, что он прожил всего месяц. Братство, вообще-то, за свободу борется. Мне жаль, что твой отец попался под руку. Ну не свезло ему. Что поделать? Зато мама твоя ушла с Завода вовремя. Мы ему войну объявили.

– Из-за чего? Из-за подохших пауков?

– Из-за того, что их убило. Пин, ты представь, они создали какую-то дрянь, которая не просто перетравила пауков, хер с ними. Она просочилась через защиту домов, – Нано чешет голову тыльной стороной ладони (проклятое солнце совсем сдурело так жарить, аж волосы от пота слипаются), и на маске остаются серебристо-черные разводы. – Мы знаем, что на заводе изобретают новое био-оружие. Радиацией-то уже не запугаешь. Если хочешь, расскажу. У нас там свои люди работают.

Пин смахивает с окуляра маски жухлый лист, прибитый поднявшимся ветром, но прозреть по-настоящему не рвется.

– Когда-нибудь, Нано, ты перейдешь все границы.

Пока никто по ту сторону забора не засек их присутствия, Нано молча выводит последние линии эмблемы, гордый, что не так давно получил полное право ее выводить.

***

– Люди прокляты. Люди отвечают за грехи отцов.

– Громче.

– Люди прокляты! Люди отвечают за грехи отцов!

– Громче, сын мой!

– ЛЮДИ ПРОКЛЯТЫ, ЛЮДИ ОТВЕЧАЮТ ЗА ГРЕХИ ОТЦОВ!..

Пин поднимается с колен, ощущая на плечах невероятную тяжесть. Во рту сухо, и язык липнет к нёбу. Ноет поясница. Зудят вмятины, продавленные на голенях грубо сбитой скамьей. Кажется, респираторы маски вообще не пропускают воздух.

Через стену слышны пения староверов в соседнем храмном зале. Там безопасно, как в домах, можно снимать комбинезоны и приносить на службу детей.

Они все еще едят плоть Христову, пьют его кровь и просят спасти их каннибальские души.

«Каждому по кресту, – шепчет Пин, пряча в карман деревянные четки. – Каждому по кресту. Пусть никто не уйдет обиженный».

3.1 Габ ничего не понимает в искусстве

Пятнадцать ноль-ноль – время обхода. Взяв планшет и табель, Габ выходит во двор Завода и оглядывает залитый светом асфальт.

Территория Завода огромна. Даже если смотреть сквозь стены корпуса, взгляда не хватит упереться в плиты забора, они так и останутся за линией горизонта. Участок, вверенный Габу, гораздо меньше: административные корпуса, столовая, парковка на двадцать экипажей. И треклятый участок забора, отсекающий Завод от жилых кварталов.

Назаборная живопись существует, сколько Габ себя помнит. Начинать день со звонка в Отдел чистоты уже стало привычкой, для рабочих не приходится проводить инструктаж, только указать изрисованный участок. Обычно террористы Братства расписывают забор только ночью, поэтому во время дневного обхода Габ не покидает периметр, за редким исключением, вроде вчерашней угрозы «Суки, вам это зачтется». Но это художество не в счет – лишь развлечение молодежи. Экспрессивность угрозы и размашистость черных мазков отражают скорее накипь эмоций, нежели гражданскую позицию, а неточность в передаче эмблемы выдает новичка с головой.

Впрочем, Габ ничего не понимает в искусстве.

Через три метра влево от центрального входа – кабина патрульного номер один. Патрульный на месте, как и положено. Габ козыряет служивому, направляясь дальше, к следующему посту. Пятнадцать ноль две.

В пятнадцать тридцать Габ поднимается по некрашеной бетонной лестнице на второй этаж административного корпуса. Инстинктивно задерживается возле информационного стенда, но ненадолго – новостей никаких, разве что уголок таблички «Снимать комбинезоны запрещается» загнулся, скоро ее заменят.

Ровно в пятнадцать тридцать три табель ложится на стол Полковнику.

– Все на месте? – спрашивает начальник. В табеле перед его носом все позиции отмечены, но Полковник переспрашивает, трет маску у подбородка и стучит по столу позолоченной шариковой ручкой.

Габ отвечает: «Да, босс».

Полковник по-генеральски размашисто подписывает табель, придвигает к себе настольные часы из резного дерева и выставляет в графе точное время. Пятнадцать тридцать пять, все по графику.

– Порядок – самое ценное в нашем угробленном мире, – изрекает Полковник, откинувшись на спинку кресла.

Вся эта демонстрация значимости предназначена не Габу. В кресле напротив Полковника сидит посетитель. Он сутулится и, закинув ногу на ногу, сжимает колено сцепленными в замок пальцами. На коленях – большая мешковатая сумка. На месте Полковника Габ не утруждал бы себя рисоваться перед такими людьми. Люди, одетые в комбинезоны, все похожи друг на друга, но гость Полковника давно не менял сумку и ботинки, истрепал их так, что кожаные перемычки испещрены трещинами, а пятна с покрытия уже вряд ли выведешь. Неряшливые люди вызывают у Габа презрение.

– Сержант, ты разбираешься в искусстве? – спрашивает Полковник.

– Нет, – признается Габ.

Гость меняет ноги и сжимает колено еще сильнее.

– Вот скульптор предлагает сделать нам бюст к юбилею генерала, – говорит Полковник, машет рукой. – Показывайте, что вы там за образцы принесли.

– Я, вот… – голос у Скульптора неожиданно высокий, какой-то писклявый. Он снимает гермозащиту сумки, копается внутри и выкладывает на стол перед Полковником статуэтки. Крыса с усами-лесками, глиняный череп с камнями в глазницах, корявое дерево из непойми-чего.

– Я люблю смешивать материалы. – Еще несколько изделий хаотично выстраиваются перед Полковником.

– А это из чего? – Полковник подцепляет за хвост крысу и поднимает над столом. Одна половина фигурки покрыта шерстью, вторая – оголенное гладкое тело молочного оттенка. Усы-лески топорщатся и подрагивают от малейшего колебания жирного тела на весу.

– Алебастр и мех, – отвечает скульптор.

Крысиный маятник проходит еще раз по амплитуде и небрежно опускается на стол.

Повисшее молчание свербит. Скульптор ерзает на стуле слишком громко и сам же смущается.

– Я подумаю, – наконец-то рубит Полковник. – С вами свяжутся.

Скульптор нервно и поспешно кивает, кажется, он рад убраться поскорее, и даже заказ уже не важен. Рука Скульптора тянется за статуэтками, но Полковник пресекает:

– Оставьте.

– Оставить? – переспрашивает Скульптор. Он так и стоит, нависнув над столом с протянутой рукой. В другой – разинувшая пасть сумка.

– Оставьте.

– Хорошо. Но, думаю, вот это вам вряд ли понадобится, – Скульптор тянется к белому квадрату с неровно отбитыми краями, что лежит между бюстом женщины-львицы и варварской имитацией статуи Мира.

– Все оставьте, – командует Полковник. Он вынужден повторить еще раз, прежде чем Скульптор отнимает руку. – Мы с вами свяжемся.

Когда за Скульптором мягко закрывается массивная дверь, Полковник кладет перед собой белый квадрат, склоняется над ним, подсветив настольной лампой, как хирургическим светильником. Он изучает квадрат несколько минут, ставит на ребро, меняет угол освещения. Затем, нервно вручает квадрат Габу:

– Исследуй.

У Полковника особое чутье на болевые точки и нездоровая тяга давить на них. Габ уверен, для таких мирное время – бесцельно прожитые годы, и не удивлен приказу. Раз Скульптор норовил забрать квадрат, значит, именно он – самое ценное из предъявленных безделушек.

Исследовательские возможности Завода велики, а особое распоряжение за подписью Полковника снимает любые пороги доступа. За несколько часов в лабораториях выясняют состав – гипс без примесей, без обработки, без покрытия. Химически чистый продукт. Цельный объект с постоянной плотностью и составом по всей площади. Просто необработанный кусок гипса с рваными краями и шершавой поверхностью. Сомнительный образец скульптуры.

Впрочем, Габ ничего не понимает в искусстве. И это взводит его тетивой арбалета.

На улице совсем темно и идет дождь. Сильный, лупит по капоту машины едва ли не громче рычания мотора. Ничего не видно на расстоянии вытянутой руки, и фары помогают слабо. В такую непогоду лучше вообще не высовываться, тем более – ехать в рабочий район почти у самых приграничных кварталов. Благо, от Завода совсем недалеко, а вот домой Габу добираться будет сложно.