Текст книги "Сплетение"

Сара

Монреаль, Канада

Звонит будильник, и начинается обратный отсчет. Сара постоянно воюет со временем, с момента пробуждения до отхода ко сну. В тот самый миг, когда она открывает глаза, ее мозг включается, словно процессор компьютера.

Каждое утро она встает в пять часов. Поспать подольше у нее нет времени, каждая секунда на счету. Ее день расписан по минутам, расчерчен по миллиметрам, как те листы бумаги, что она покупает в начале учебного года детям для уроков математики. Далеко в прошлом остались те беззаботные времена, когда в ее жизни не было еще ни карьеры, ни семьи, ни ответственности. Тогда один телефонный звонок мог изменить все планы на день: «А что, если мы вечером?.. Может, съездим?.. Может, сходим?..» Сегодня все организовано, известно заранее. Никакой импровизации, роль заучена, сыграна, и теперь она исполняет ее изо дня в день, из недели в неделю, из месяца в месяц – год напролет. Мать семейства, ответственный работник, working-girl, it-girl, wonder-woman, – ярлыки, которые женские журналы наклеивают на таких женщин, как она, тяжелым грузом ложатся на плечи.

Сара встает, принимает душ, одевается. Ее движения точны, энергичны, слаженны, словно партии в военном оркестре. Она спускается в кухню, накрывает стол к завтраку, всегда в одном и том же порядке: молоко, пиалы, апельсиновый сок, шоколад, блинчики для Ханны и Саймона, мюсли для Итана, двойной кофе для себя. Затем идет будить детей. Сначала Ханну, потом близнецов. Одежду для них еще накануне приготовил Рон, им надо только умыться и одеться, а Ханна наполнит им ланчбоксы, тут все в порядке, все работает без перебоев, как мотор машины, на которой Сара развозит детей по школам – Саймона и Итана в начальную, а Ханну в колледж.

После поцелуев и бесконечных «ты ничего не забыл?», «надень шапку», «успехов тебе на математике», «перестаньте трещать там, сзади», «нет, ты пойдешь на физкультуру» и, наконец, традиционного «в выходные вы идете к вашим отцам», Сара берет курс на свой офис.

Точно в восемь часов она ставит машину на стоянку перед табличкой с ее именем: «Сара Коэн, Джонсон и Локвуд». Эта табличка, которую она с гордостью созерцает каждое утро, обозначает нечто большее, чем место, отведенное ее машине; это – титул, звание, ее место в мире. Достижение, работа на всю жизнь. Ее успех, ее сфера деятельности.

В холле с ней здоровается охранник, затем секретарша – ритуал всегда один и тот же. Здесь все ее уважают. Сара входит в лифт, нажимает на кнопку восьмого этажа, быстрым шагом проходит по коридорам к своему кабинету. Народу еще немного, она часто приходит на работу первой, а уходит последней. Такой ценой она делает карьеру, только такой ценой и можно стать Сарой Коэн, полноправным партнером престижной адвокатской фирмы «Джонсон и Локвуд», одной из наиболее котирующихся в городе. Большинство сотрудников там составляют женщины, однако Сара стала первой из них, кто дослужился до уровня партнера компании, известной своими мачистскими взглядами. Бо́льшая часть ее сокурсниц по адвокатской школе уперлись в стеклянный потолок. Некоторые даже оставили карьеру, сменили профессию, несмотря на долгую и нелегкую учебу. Но только не она. Не Сара Коэн. Стеклянный потолок разлетелся вдребезги под натиском дополнительных рабочих часов, проведенных в кабинете выходных, ночей, посвященных подготовке защитительных речей. Ей вспоминается, как десять лет назад она впервые вошла в этот мраморный холл. Она приехала тогда на собеседование и оказалась лицом к лицу с восемью мужчинами, в том числе с самим Джонсоном, учредителем и управляющим фирмы, – господом богом, который ради такого случая покинул свой кабинет и спустился в конференц-зал. Он не произнес ни слова, только пристально и строго посматривал на нее, внимательно вчитываясь в каждую строчку ее резюме и воздерживаясь от каких-либо комментариев. Сара почувствовала себя не в своей тарелке, но не показала виду, прекрасно владея искусством ношения маски, в котором практиковалась уже не один год. Из конференц-зала она вышла с чувством смутного разочарования: Джонсон не проявил к ней ни малейшего интереса, даже ни одного вопроса не задал. В течение всего собеседования лицо его оставалось совершенно бесстрастным, как у опытного игрока во время партии в покер, лишь в самом конце он расщедрился на сухое «до свидания», оставлявшее мало надежды на будущее. Сара знала, что кандидатов на это место много. Сама она работала в другой фирме, поменьше и поскромнее, где ей ничего не светило. Конкуренты были опытнее, напористее, им и должно было повезти.

Позже она узнала, что Джонсон сам выбрал ее, указал именно на Сару среди всех остальных кандидатов, не посчитавшись с мнением Гэри Кёрста. С этим ей предстояло свыкнуться: Гэри Кёрст не любил ее, а может, наоборот, слишком любил, может быть, ревновал или желал как женщину – какая разница, в любом случае при всех обстоятельствах он выступал против нее, без каких бы то ни было оснований, и ничего с этим нельзя было поделать. Сара знала таких честолюбцев, которые ненавидели женщин, видели в них угрозу для себя, вокруг было немало таких, но она не слишком обращала на них внимание. Прокладывая свой путь, она оставляла подобных типов на обочине. Работая у «Джонсона и Локвуда», она поднималась по иерархической лестнице со скоростью пущенной галопом скаковой лошади и вскоре сколотила себе солидную репутацию в суде. Это была ее арена, ее территория, ее колизей. Едва войдя в здание суда, она превращалась в воительницу, несгибаемую, безжалостную к врагам. Произнося речь, она слегка изменяла голос, делала его чуть ниже, торжественнее. Она говорила короткими, колючими фразами, быстрыми и резкими, как апперкоты. Используя малейшую слабину в аргументации противников, она быстро отправляла их в нокаут. Материалы дел она знала наизусть. Никогда не позволяла выбить себя из седла, никогда не теряла лица. С начала работы в маленьком офисе на улице Уинстон, куда она поступила сразу после получения адвокатского диплома, ею было выиграно подавляющее большинство дел. Сарой восхищались, ее побаивались. В свои неполные сорок лет она была образцом успеха для адвокатов своего поколения.

В фирме поговаривали, что следующим управляющим будет она: Джонсон уже немолод, ему нужна замена. Этого места вожделели все партнеры. Они так и видели себя в его кресле – халифы, пришедшие на смену другому халифу. Этот пост был своего рода посвящением, этаким Эверестом в мире адвокатуры. У Сары было все, чтобы получить его: образцовый послужной список, несгибаемая воля, работоспособность вне всякой конкуренции – нечто вроде булимии, заставлявшей ее постоянно пребывать в действии. Это был спорт, она, будто альпинистка, не успев покорить одну высоту, уже шла на приступ следующей. Она так и представляла свою жизнь – как длительное восхождение, спрашивая себя иногда, что будет, когда она достигнет вершины. Этого дня она, конечно, ждала, но не слишком надеялась на удачу.

Конечно, карьера потребовала от нее определенных жертв. Она стоила ей немало бессонных ночей, а также двух разводов. Сара часто повторяла, что мужчины любят только тех женщин, которые не могут их затмить. И соглашалась, что два адвоката в одной семье – это уже перебор. Однажды она прочитала в иллюстрированном журнале (которые практически никогда не читала) жестокую статистику относительно долговечности браков среди адвокатов. Она показала статью своему тогдашнему мужу, они вместе над ней посмеялись, а через год развелись.

Из-за занятости в фирме Саре часто приходилось отказываться от общения с детьми. Школьные мероприятия, праздники по случаю окончания учебного года, танцевальные спектакли, дни рождения, каникулы, которые проходили мимо нее, стоили ей гораздо больших моральных сил, чем она готова была признать. Сара знала, упущенные моменты невосполнимы, и эта мысль огорчала ее. Ей было прекрасно знакомо чувство вины, которым страдают работающие матери, оно не покидало ее с рождения Ханны, с того ужасного дня, когда ей пришлось оставить ее, пятидневную малышку, на попечение няни, чтобы заняться срочной работой в компании, где она тогда служила. Она быстро поняла, что в той среде, где она вращается, ее материнским переживаниям не будет места. И Сара стала, отправляясь на работу, прятать слезы под густым слоем крем-пудры. У нее разрывалось сердце, но ей не с кем было поделиться своими терзаниями. Как завидовала она тогда легкомыслию своего мужа, этому очаровательному легкомыслию, свойственному мужчинам, которые, как это ни странно, похоже, не испытывают подобных чувств. Без всяких мыслей переступают они порог своего жилища. Отправляясь утром на работу, они уносят с собой только папки с делами, тогда как на нее постоянно давит груз вины, который она повсюду таскает за собой, словно черепаха тяжелый панцирь. Сначала она пыталась бороться с этим чувством, отталкивала его, отрицала, но у нее ничего не получилось. В конце концов она отвела ему определенное место в жизни. Чувство вины стало ее верным спутником, появляясь внезапно, без приглашения. Оно – как рекламный щит в чистом поле, как бородавка на носу – ненужное, бесполезное, но реальное, и от этого никуда не денешься. С ним надо жить.

Перед своими сотрудниками и партнерами Сара не показывала виду. Она взяла себе за правило никогда не говорить о детях. Даже не упоминала о них, не держала на столе их фотографий. Когда ей надо было уйти с работы, чтобы побывать у педиатра или на родительском собрании, которым она не могла пренебречь, говорила, что у нее встреча с клиентом. Она знала, что ранний уход с работы, «чтобы пропустить по стаканчику», будет встречен с бо́льшим пониманием, чем проблемы с нянькой. Лучше соврать, что-то придумать, вывернуться – все, что угодно, только не признаваться, что у тебя есть дети, иными словами, цепи, путы, заботы. Помеха свободе, помеха карьере. Сара помнит одну женщину в фирме, где она работала прежде: та только-только была введена в состав партнеров, но стоило ей объявить о своей беременности, как ее тут же отставили, понизив до простого сотрудника. Это было насилие, скрытое, невидимое, обычное насилие, в котором никто не признается. Сара извлекла из этой истории полезный урок. Оба раза, когда она ждала ребенка, она ни о чем не сказала начальству. Живот у нее оставался незаметным на удивление долго: почти до седьмого месяца никто и не подозревал о ее беременности, даже когда она носила близнецов, как будто дети внутри ее почувствовали, что им лучше не показывать своего присутствия. Это был их маленький секрет, нечто вроде тайного соглашения. Отпуск по беременности Сара взяла самый маленький, какой только можно было взять. Через две недели после кесарева сечения она вышла на работу: безупречная фигура, бледное, но тщательно загримированное лицо, идеальная улыбка. По утрам, прежде чем поставить машину в подземный гараж под зданием офиса, она заезжала на парковку ближайшего супермаркета, чтобы убрать с заднего сиденья два детских автокресла и спрятать в багажник. Коллеги, конечно, знали, что у нее есть дети, но она старалась не напоминать им об этом. Вести разговоры о горшках и режущихся зубках позволительно секретарше, но никак не партнеру фирмы.

Таким образом Сара воздвигла непроницаемую стену между своей профессиональной жизнью и семейной, которые шли обе своим чередом, не пересекаясь, как две параллельные линии. Стена эта была хрупкой, ненадежной, иногда она давала трещину, а в один прекрасный день могла и вовсе рухнуть. Ну и пусть. Ей нравилось думать, что ее дети будут гордиться тем, чего она добилась, кем стала. Количество минут, проведенных с ними, она старалась компенсировать качеством. В семейном кругу Сара была любящей, заботливой матерью. Для всего остального существовал Рон – «Волшебник Рон», как прозвали его ребята, а он смеялся над этим прозвищем, ставшим уже чуть ли не титулом.

Сара наняла Рона через несколько месяцев после рождения близнецов. С предыдущей няней, Линдой, она не поладила. Та постоянно опаздывала, да и вообще не проявляла слишком большого рвения в работе. А однажды и вовсе совершила серьезный проступок, повлекший за собой немедленное увольнение: заехав домой за забытой папкой, Сара обнаружила девятимесячного Итана одного в кроватке в пустом доме. Линда с Саймоном вернулась с рынка час спустя как ни в чем не бывало. Застигнутая врасплох, она стала оправдываться, говоря, что гуляет с близнецами по очереди – через день, поскольку выводить их на прогулку сразу обоих ей трудно. Сара рассчитала ее в ту же секунду. Сославшись в офисе на приступ ишиаса, она за несколько дней перепробовала множество нянь, среди которых оказался и Рон. Обнаружив среди претендентов на такой пост мужчину, Сара сначала отклонила его кандидатуру: в газетах столько всякого пишут… Кроме того, оба ее мужа не слишком отличились в искусстве смены подгузников и кормления из соски, и теперь она сомневалась в том, что мужчина вообще способен преуспеть в таких делах. Но потом она вспомнила собственное собеседование при поступлении к Джонсону и Локвуду, то, что́ ей пришлось совершить как женщине, чтобы ее приняли в эту среду. В конце концов она пересмотрела свое решение. Рон, как и все остальные, имел право попытать счастья. У него было безупречное резюме, солидные рекомендации. Он сам был отцом двоих детей и жил в соседнем квартале. Было совершенно очевидно, что он обладает всеми качествами, необходимыми для этой работы. Сара устроила ему двухнедельный испытательный срок, в течение которого Рон проявил себя с самой лучшей стороны: он часами играл с детьми, божественно готовил, ходил за покупками, занимался уборкой, стирал, освобождая ее от самых тягостных повседневных забот. Дети сразу приняли его – и близнецы, и пятилетняя Ханна. Сара тогда только что рассталась со вторым мужем, отцом мальчиков, и ей подумалось, что мужчина будет кстати в такой неполной семье, как у нее. Кроме того, беря его в няньки, она, возможно, неосознанно защищала свои материнские права от посягательств. Так Рон и стал Волшебником Роном, без которого теперь невозможно было представить себе ни ее жизнь, ни жизнь ее детей.

Когда Сара смотрелась в зеркало, она видела там преуспевающую сорокалетнюю женщину: у нее было трое прекрасных детей, дом в шикарном квартале, карьера, которой многие завидовали. Ее словно срисовали с тех вполне состоявшихся женщин, что улыбаются со страниц глянцевых журналов. О ее ране никто не знал, она была невидима, почти неразличима под безупречным макияжем и элегантными костюмами от лучших модельеров.

И тем не менее рана была.

Как тысячи женщин по всей стране, Сара Коэн была разодрана надвое. Она была бомбой, и эта бомба готова была вот-вот взорваться.

Смита

Деревня Бадлапур, штат Уттар-Прадеш, Индия

– Иди сюда. Умойся. Поторопись. Сегодня важный день. Нам нельзя опаздывать.

Во дворе своей лачуги Смита помогает Лалите умыться. Девочка во всем ее слушается, не говоря ни слова, даже когда вода попадает ей в глаза. Смита расчесывает ее длинные, до пояса, волосы. Она никогда не подстригала их, здесь так принято: свои первые волосы женщины сохраняют долго, иногда до самой смерти. Она разделяет волосы на три пряди и привычными движениями ловко заплетает косу. Затем подает девочке сари, которое шила сама по ночам. Ткань подарила ей соседка. Купить школьную форму ей не на что, но это неважно. Ее девочка пойдет в школу нарядной.

Она встала на заре, чтобы приготовить завтрак: столовой в школе нет, и учащиеся должны приносить еду с собой. Она отварила рис, добавив в него немного карри, которое держит для особых случаев. Пусть Лалите будет вкусно в ее первый школьный день. Чтобы научиться читать и писать, ей понадобится много сил. Смита положила еду в самодельный ланчбокс – тщательно вымытую железную банку, которую собственноручно раскрасила. Лалите не должно быть стыдно перед другими. Она научится читать, как и они. Как дети джатов.

– Попудрись. Займись алтарем. Быстро.

В единственной комнате лачуги, служащей одновременно и кухней, и спальней, и храмом, в обязанности Лалиты входит приводить в порядок маленький алтарь. Она зажигает свечку и ставит ее перед изображениями божеств. Она же звонит в колокольчик после окончания молитв. Смита с дочкой вместе молятся Вишну, богу жизни, хранителю мироздания, защитнику всех людей. Когда нарушается мировой порядок, он спускается на землю, чтобы восстановить его, воплощаясь то в рыбу, то в черепаху, то в вепря, то в человекольва, а то и просто в человека. Вечерами Лалита любит посидеть после ужина у алтаря, слушая рассказы матери о десяти воплощениях Вишну. Воплотившись в первый раз в человека, он защитил касту брахманов от кшатриев[8]8
  Представители второй по значимости (после брахманов) варны индуистского общества, состоящей из владетельных воинов. Из этой варны в Древней Индии обычно выбирались цари.


[Закрыть], наполнив их кровью пять озер. В этом месте рассказа Лалиту всегда пробирает дрожь. Играя, она старается не раздавить ни одного муравья, ни одного паучка: кто знает, а вдруг Вишну где-то рядом, вдруг как раз сейчас он воплотился в одно из этих жалких существ… Бог на кончике ее пальца – подумать только! Эта мысль и радует, и пугает ее. Нагараджан тоже любит слушать Смиту, сидя вечерами у алтаря. Жена у него, хоть и неграмотная, но рассказывать мастерица.

Однако сегодня утром на рассказы нет времени. Нагараджан, как обычно, ушел из дома, как только рассвело. Он крысолов, крысоловом был и его отец. Работает он на полях у джатов. Это древнее ремесло, его навыки – как поймать крысу голыми руками – передаются по наследству. Грызуны уничтожают урожаи, портят землю своими норами и подземными ходами. Нагараджан научился распознавать эти характерные дырочки в земле. Тут нужно внимание, говорил ему отец. И терпение. Только не бойся. Сначала тебя будут кусать. Но ты научишься. Он вспоминает, как в первый раз ухватил крысу, засунув руку в нору. Ему было тогда восемь лет. Острая боль пронизала все его тело. Крыса укусила его в самое нежное место – между большим и указательным пальцем, где кожа такая тонкая. Нагараджан закричал и отдернул окровавленную руку. А отец засмеялся. Ты все неправильно делаешь. Быстрей надо, чтобы застать ее врасплох. Попробуй еще раз. Нагараджану было страшно, он с трудом сдерживал слезы. Еще раз! Шесть попыток, шесть укусов, но он все же вытянул из норы эту огромную крысищу. Отец схватил тварь за хвост, размозжил ей голову о камень, а потом снова протянул сыну. Ну вот, просто сказал он. Нагараджан схватил мертвую крысу, словно охотничий трофей, и отнес домой.

Мать сначала перевязала ему руку, а затем зажарила крысу, и они все вместе съели ее на ужин.

Далиты, такие, как Нагараджан, не получают платы за свой труд, но они могут брать себе то, что ловят. Это такая привилегия, ведь крысы принадлежат джатам, как и поля, и все, что на них находится, – на земле и под землей.

В жареном виде крысиное мясо даже вкусное. Похоже на курицу. Так говорят. Это – курица для бедных, для неприкасаемых. Единственное мясо, которое они могут есть. Нагараджан рассказывает, что его отец съедал крыс целиком, со шкурой и шерстью, оставляя только хвост. Он насаживал зверька на палку, жарил на открытом огне, а потом проглатывал. Лалита смеется, когда он рассказывает об этом. Смита шкуру снимает. Вечерами пойманных за день крыс они едят с рисом, а воду, в которой он варился, Смита использует как соус. Иногда у них бывают еще объедки со стола тех, у кого Смита чистит уборные, она приносит их и делится с соседями.

– Не забудь про бинди[9]9
  В индуизме – знак правды, цветная точка, которую индианки рисуют в центре лба, так называемый «третий глаз».


[Закрыть].

Лалита роется в своих вещах и достает флакончик с лаком, который раздобыла как-то, играя на обочине дороги. Она побоялась тогда сказать матери, что видела, как он выпал из сумки проходившей мимо женщины. Флакон скатился в канаву, и девочка подобрала его и спрятала, прижимая к груди, как сокровище. Вечером она принесла свою добычу домой, сказав, что нашла его. Ее переполняла радость пополам со стыдом: если бы Вишну знал…

Смита берет флакон из рук дочери и рисует у нее на лбу алый кружок. Окружность должна быть абсолютно правильной, это дело тонкое, тут нужна сноровка. Она осторожно постукивает по лаковому кружку кончиком пальца, после чего закрепляет его пудрой. Бинди – «третий глаз», как его здесь называют, – удерживает энергию и способствует сосредоточенности. Лалите сегодня это будет особенно нужно, думает мать. Она рассматривает ровный кружок на лбу девочки и улыбается. Лалита – красавица. У нее тонкие черты, черные глаза, четко очерченный ротик похож на цветок. И как хороша она в своем зеленом сари. Смиту переполняет гордость: ее дочка – школьница. Пусть она питается крысятиной, зато будет уметь читать. Она берет девочку за руку и ведет к большой дороге. Ей придется самой перевести ее на ту сторону: здесь с самого утра носятся грузовики и нет ни дорожных знаков, ни пешеходных переходов.

Пока они идут, Лалита с тревогой поглядывает на мать: ее пугают не грузовики, а этот незнакомый ее родителям новый мир, куда ей предстоит проникнуть в одиночку. Смита чувствует на себе жалобный взгляд дочери; проще всего было бы вернуться сейчас назад, взять тростниковую корзину, отвести девочку с собой на работу. Но нет, никогда она не увидит, как Лалиту рвет у канавы. Ее дочка пойдет в школу. Она научится и читать, и писать, и считать.

– Будь старательной. Слушайся учителя. Слушай, что он будет говорить.

У девочки растерянный вид, она выглядит такой слабенькой, что Смите хочется взять ее на руки и никогда больше не выпускать. Ей приходится сделать над собой усилие, чтобы побороть это желание. Когда Нагараджан ходил на встречу с учителем, тот сказал: «Ладно». Посмотрел сначала на банку, в которую Смита положила все их сбережения – все монеты, которые она много месяцев старательно откладывала специально для этой цели. Потом взял банку и сказал: «Ладно». Смита знает: все так и делается. Деньги здесь – самый убедительный довод. Нагараджан вернулся к жене с хорошей вестью, и они порадовались вместе.

Мать и дочь переходят дорогу, и вот настает момент, когда Смите надо выпустить руку Лалиты. Ей столько хочется сказать своей девочке: радуйся, у тебя будет другая жизнь, не такая, как у меня, ты будешь здоровой, ты не будешь кашлять, как я, ты будешь жить лучше, дольше, тебя будут уважать. От тебя не будет нести этой позорной вонью, этим неистребимым, проклятым духом, ты будешь достойной женщиной. Никто не будет бросать тебе объедки, как собаке. Ты никогда не будешь склонять голову, опускать глаза. Смите так хотелось бы сказать ей все это. Но она не умеет выражать свои мысли, не знает, как поведать дочери о своих надеждах, о своих чуточку безумных мечтах, как рассказать ей о бабочке, что трепещет внутри ее.

И тогда она наклоняется к Лалите и просто говорит:

– Иди.