Текст книги "Сплетение"

Джулия

Палермо, Сицилия

Джулия внезапно просыпается.

Сегодня ночью ей приснился отец. Ребенком она так любила совершать объезд вместе с ним. Рано утром они садились на «веспу», причем Джулия устраивалась не позади, а впереди, на коленях у отца. Ей нравился ветер, трепавший волосы, но еще больше нравилось это порождаемое скоростью пьянящее чувство беспредельности и свободы. Ей не было страшно, ведь ее держали отцовские руки – что же могло с ней случиться? На спусках она кричала от удовольствия и восторга. Она смотрела, как встает над сицилийским побережьем солнце, как постепенно оживают предместья, как пробуждается, потягиваясь, сама жизнь.

Но больше всего ей нравилось звонить в двери. Здравствуйте, мы за каскатурой, гордо говорила она. Вручая ей пакеты с волосами, женщины угощали ее иногда каким-нибудь лакомством или дарили картинку. Джулия гордо забирала у них «добычу» и отдавала папе. Тот доставал из сумки маленькие чугунные весы, которые всегда носил с собой, – они перешли к Пьетро от отца, а тому – от деда. Он взвешивал пряди, чтобы определить их стоимость, потом давал женщине несколько монет. Когда-то волосы обменивались на спички, но с появлением зажигалок такой торг постепенно прекратился. Теперь расплачиваются наличными.

Отец часто со смехом рассказывал о старушках, которые не могли уже выходить за пределы собственной комнаты и спускали корзину со своими волосами из окна на веревке. Он махал им рукой, забирал волосы, клал деньги в корзину, которая таким же образом поднималась обратно.

Джулия помнит, как смеялся отец, рассказывая это.

Затем они отправлялись в другие дома. Arrivederci! У парикмахеров им перепадало побольше. Джулии нравилось выражение, с которым отец брал в руки косу, сплетенную из длинных волос, – самый редкий и самый дорогой товар. Он взвешивал ее, измерял длину, оценивал на ощупь мягкость и густоту волос. Потом платил, благодарил и ехал дальше. Надо было поторапливаться: в одном только Палермо у мастерской Ланфреди была сотня поставщиков. Если поспешить, к обеду они уже будут дома.

Этот образ – девятилетняя Джулия на «веспе» – еще какое-то время присутствует в ее сознании.

Но постепенно он становится все более расплывчатым, смутным, словно только что увиденный сон мешается с реальностью, с трудом пробивающейся наружу.

Значит, это правда. Вчера, во время своего объезда, папа попал в аварию. По необъяснимой причине «веспа» съехала с проезжей части. А ведь он прекрасно знает эту дорогу, он ездил по ней сотни раз. Спасатели говорят, что какое-то животное могло выскочить на проезжую часть, но есть вероятность, ему самому стало плохо. Никто не знает. Сейчас он находится между жизнью и смертью в больнице Франческо Саверио. Врачи отказываются делать прогнозы. Надо быть готовыми к самому худшему, сказали они маме.

«К самому худшему». Джулии этого даже себе не представить. Отец – это что-то такое, что не может умереть, что-то вечное, скала, столп, на котором все держится. Тем более ее отец. «Пьетро Ланфреди – это сама природа, мы еще отпразднуем его столетний юбилей», – говорит обычно его друг, доктор Синьоре, попивая вместе с ним граппу. Пьетро, весельчак, жизнелюб, папа, любитель хороших вин, патриарх, хозяин, холерик, увлекающаяся натура – ее отец, ее обожаемый отец не может уйти! Не сейчас. Не так.

Сегодня День святой Розалии. Какая ирония, думает Джулия. Ликующие жители Палермо будут шествовать с процессией по улицам города в честь его небесной покровительницы. Праздник будет пышным, как и каждый год. По обыкновению, отец дал работницам свободный день, чтобы те смогли принять участие в празднествах – прошлись днем в процессии по Корсо Витторио-Эммануэле, а вечером с наступлением темноты полюбовались фейерверком на Форо Италико.

Джулии же не до праздника. Пытаясь не обращать внимания на радостную атмосферу, царящую на улицах города, она вместе с матерью и сестрами едет к отцу. Папа лежит на больничной койке, и по его виду не скажешь, что ему больно. От этой мысли ей становится немного легче. Его тело, такое сильное когда-то, сегодня выглядит хрупким, как у ребенка. Он кажется меньше, чем раньше, думает она, как будто его ушили. Может быть, так и бывает, когда душа покидает тело… Она поспешно прогоняет эту зловещую мысль. Отец здесь. Он жив. Этого и надо держаться. Врачи говорят: черепно-мозговая травма. Это значит: ничего не известно. Никто не может сказать, выживет он или умрет. Он и сам, кажется, еще не решил.

Надо молиться, говорит мамма. Сегодня утром она попросила Джулию и ее сестер сходить вместе с ней на процессию святой Розалии. Святая дева творит чудеса, говорит она, в прошлом она показала это, когда спасла город от чумы, надо пойти и попросить о помощи. Джулии не очень-то по душе подобные проявления религиозного рвения, да и толпа с ее непредсказуемостью внушает опасения. Кроме того, она не верит во все это. Конечно, она крещеная и конфирмацию проходила: она помнит этот день, когда в традиционном белом платьице принимала первое причастие под внимательными и благочестивыми взглядами родных. Это одно из лучших воспоминаний ее жизни. Но сегодня у нее нет никакого желания молиться. Ей хочется побыть рядом с папой.

Однако мать настаивает. Когда медицина бессильна, помощи можно ждать только от Бога. Она говорит с такой убежденностью, что Джулии вдруг становится завидно: она завидует ее простодушной вере, которая никогда не оставляла ее. Мать – самая благочестивая из известных ей женщин. Каждую неделю она ходит в церковь послушать мессу на латыни, из которой не понимает ни слова. «Чтобы вознести благодарность Господу, понимать совсем не обязательно», – любит она повторять. В конце концов Джулия уступает.

Вместе они присоединяются к кортежу и толпе почитателей святой Розалии между собором и площадью Куатро Канти. Именно туда устремляется людской поток, чтобы почтить святую деву, гигантскую статую которой только что пронесли по улицам города. В июле в Палермо жарко, на улицах и проспектах стоит изнуряющая духота. Джулия задыхается в толпе, в ушах у нее гудит, в глазах помутилось.

Мать останавливается, чтобы поздороваться с соседкой, которая интересуется папиным здоровьем – весть о несчастье уже облетела всю округу, – и, воспользовавшись этим, Джулия отстает от процессии. Она укрывается в тенистом переулке, чтобы освежиться водой из фонтана. Дышать становится легче. Она понемногу приходит в себя, но тут на улице, чуть дальше, раздаются голоса. Два карабинера грубо останавливают какого-то крепкого темнокожего мужчину. На голове у него черная чалма, и стражи порядка велят ему ее снять. Мужчина протестует на прекрасном итальянском языке с легким иностранным акцентом. У него все в порядке, заверяет он, показывая свои документы, но жандармы не желают слушать. Они раздражаются, грозятся отвести его в участок, если он будет упорствовать в своем неповиновении властям: под головным убором может быть спрятано оружие, говорят они, а в день праздника такие вещи нельзя пускать на самотек. Мужчина стоит на своем. Чалма означает принадлежность к определенной религии, ему запрещено снимать ее на людях. Кроме того, она не мешает идентифицировать его личность, продолжает он, ведь на удостоверении он снят в том же виде: эта привилегия предоставлена сикхам итальянским правительством. Джулия с волнением наблюдает за сценой. Мужчина очень красив: у него атлетическое сложение, тонкие черты, смуглая кожа и неожиданно светлые глаза. На вид ему не больше тридцати. Карабинеры переходят на повышенные тона, один из них даже начинает толкать его. Затем они хватают его и тащат в сторону жандармерии.

Незнакомец не сопротивляется. Выражая всем своим видом достоинство и в то же время покорность, он проходит в окружении двух жандармов мимо Джулии. На какой-то миг их взгляды встречаются, Джулия не опускает глаз, иностранец – тоже. Затем он исчезает за углом, Джулия смотрит ему вслед.

– Che fai[10]10
  Что ты делаешь? (ит.).


[Закрыть]?!

Франческа незаметно подходит к ней сзади, и она вздрагивает от неожиданности.

– Тебя повсюду ищут! Andiamo! Dai[11]11
  Давай! Скорее! (ит.).


[Закрыть]!

Джулия следом за старшей сестрой нехотя возвращается к кортежу.

Вечером ей не спится. Снова и снова видит она мужчину с темной кожей. Ей хочется узнать, что же с ним было дальше, что сделали с ним жандармы. Может, избили? Выслали из страны? Она теряется в пустых догадках. Но больше всего ее мучит один вопрос: может, ей надо было вмешаться? Но что она смогла бы сделать? Джулия чувствует себя виноватой из-за пассивности. Непонятно, почему ее так волнует судьба этого незнакомца? Когда он посмотрел на нее, ею овладело странное чувство, раньше она ничего подобного не знала. Что это – любопытство? Сопереживание?

А может, что-то совсем другое, чего она не умеет определить?

Сара

Монреаль, Канада

Сара только что упала. В зале суда, посреди защитительной речи. Она вдруг умолкла, тяжело дыша и оглядываясь по сторонам, как будто внезапно перестала понимать, где находится. Потом попыталась вернуться к своей аргументации, несмотря на бледность и дрожь в руках, которые и выдавали ее состояние. Затем в глазах у нее потемнело, ей стало тяжело дышать. Сердечный ритм замедлился, кровь отлила от лица, будто река, покинувшая русло. И Сара рухнула со всего роста – как считавшиеся несокрушимыми башни-близнецы Всемирного торгового центра. Падение произошло в полной тишине. Она не вскрикнула, не позвала на помощь. Упала бесшумно, можно сказать, почти изящно, как карточный домик.

Когда она вновь открыла глаза, над ней стоял склонившись человек в форме врача «скорой».

– Вам стало плохо, мадам. Мы отвезем вас в больницу.

Мужчина сказал: «Мадам». Сара только-только приходит в себя, но эта деталь от нее не ускользнула. Она терпеть не может, когда к ней обращаются «мадам». Это слово обжигает, будто пощечина. В офисе все это знают – ее можно называть «мэтр», «мадемуазель», но только не «мадам». Какая она «мадам»? Два замужества и два развода давно уже нейтрализовали друг друга. А еще Сара ненавидит это слово за то, что оно говорит: вы уже не девушка, не мадемуазель, вы перешли в другую возрастную категорию. Ее также бесят анкеты, где надо помечать галочкой возрастную группу, к которой ты принадлежишь. Ей уже пришлось отказаться от замечательной группы «30–39 лет» и перейти в гораздо менее привлекательную «40–49». Сара и не заметила, как к ней подкралось сорокалетие. А ведь ей было сначала тридцать восемь, потом тридцать девять, но вот сорока она никак не ожидала. Не думала, что это наступит так скоро. «После сорока молодости уже нет», – она помнит, как прочитала эту фразу Коко Шанель в каком-то глянцевом журнале и как сразу его захлопнула. Она не успела тогда дочитать продолжение: «Но неотразимой можно быть в любом возрасте».

«Мадемуазель», – немедленно поправила врача Сара и села. Она попыталась встать, но мужчина мягким и одновременно властным жестом остановил ее. Она протестует, говорит что-то о деле, в котором выступает защитником. Дело срочное и очень важное – как всегда.

– Падая, вы поранились. Необходимо наложить швы.

Рядом с ней стоит Инес, сотрудница, которую она сама принимала на работу и которая помогает ей в ведении дел. Она сообщает, что заседание суда отложено на другой день. Она только что позвонила в офис, чтобы перенести ближайшие встречи. Инес, как всегда, действует быстро и эффективно: одним словом, не ассистентка, а само совершенство. Она кажется обеспокоенной, предлагает Саре поехать вместе с ней в больницу, но та отправляет ее обратно в фирму. Там от нее будет больше проку: надо подготовить вызов свидетелей на завтра.

Дожидаясь своей очереди в приемном покое Университетского больничного центра Монреаля, Сара думает, что, несмотря на милое название[12]12
  Французское сокращение CHUM (Centre Hospitalier de l’Université de Montréal – Университетский больничный центр Монреаля) выглядит так же, как квебекское жаргонное словечко «chum» – приятель, кореш.


[Закрыть], напоминающее о друзьях-приятелях и даже с намеком на любовные отношения, это не слишком приятное место. В конце концов она встает с намерением уйти отсюда. Не собирается она торчать тут два часа из-за трех шовчиков на лбу, хватит обычной повязки, ей работать надо. Какой-то врач догоняет ее, усаживает обратно на место: надо подождать, пока ее не осмотрят. Сара возмущается, но выбора у нее нет, и она подчиняется.

У интерна, который наконец приступает к осмотру, длинные, тонкие пальцы. Он сосредоточенно задает ей множество вопросов, на которые Сара дает лаконичные ответы. Ей непонятно, зачем все это нужно, она нормально себя чувствует, повторяет Сара, но интерн продолжает осмотр. Нехотя, словно подозреваемая, из которой вытягивают признание, она наконец соглашается: да, сейчас она ощущает усталость. Да и как может быть иначе, когда на ней трое детей, дом, за которым надо следить, холодильник, который надо время от времени заполнять продуктами, и все это при работе на износ?

Сара не говорит, что вот уже месяц, как она встает по утрам совершенно изнуренной. Что каждый вечер, придя домой с работы, выслушав отчет Рона о том, как дети провели день, поужинав с ними, уложив близнецов и проверив уроки Ханны, она валится на диван и засыпает, так и не добравшись до пульта недавно купленного гигантского телевизора, который она никогда не смотрит.

Не упоминает она и об этой боли в груди слева, которую ощущает с некоторых пор. Ерунда, конечно… Ей не хочется говорить об этом, не здесь, не сейчас, не с этим незнакомым человеком в белом халате, который так холодно смотрит на нее. Неподходящий момент.

Интерн тем временем кажется озабоченным: давление низкое, и потом, эта бледность. Сара приуменьшает проблему, притворяется, изворачивается, она прекрасно умеет это делать. В конце концов, в этом и состоит ее работа. Всем в офисе известна шутка: «Когда можно понять, что адвокат лжет? Когда у него шевелятся губы». Она справлялась с самыми хитроумными судьями города, так что этому молодому интерну ее не взять. Она немного переутомилась, вот и все. Перегорела? Это слово вызывает у нее улыбку. Модное выражение, но оно тут не к месту, слишком уж оно сильное для определения простой усталости. Плохо позавтракала, недоспала… Недопереспала, хотелось ей пошутить, но строгий вид интерна отбил у нее всякую охоту идти с ним на сближение. А жаль, он довольно красив со своими очочками и вьющимися волосами, почти в ее вкусе. Хорошо, если он так этого хочет, она попринимает витамины. Она с улыбкой говорит ему про убойный коктейль, секрет которого известен ей одной: кофе, коньяк плюс кокаин. Очень действенное средство, ему тоже не мешало бы попробовать.

Но интерн не в настроении шутить. Он советует ей отдохнуть, взять отпуск. «Слинять куда-нибудь» – так он выразился. Сара смеется. Значит, и у врача может быть чувство юмора. Слинять? А как? Продать детей через интернет? Решить, что с этого дня они больше не едят? Объявить клиентам, что у нее забастовка? Она ведет дела такой значимости, что их никому не передать. Остановиться на бегу – это не вариант. Взять отпуск… Да она уже забыла, что это такое, ей и не вспомнить, когда она последний раз была в отпуске: в позапрошлом году или годом раньше?.. Интерн бросает пустую фразу, на которую она предпочитает не отвечать: «Незаменимых нет». Он явно не представляет себе, что это такое – быть партнером у «Джонсона и Локвуда». Не представляет, каково это – быть Сарой Коэн.

Ей надо идти. Интерн пытается задержать ее, чтобы продолжить обследование, но она убегает.

Сара не из тех, кто любит откладывать дела на завтра. Она хорошо училась в школе, была «прилежной ученицей», как говорили про нее учителя. Она терпеть не могла делать уроки в последнюю минуту, ей нравилось приготовить все «наперед», по ее собственному выражению. У нее вошло в привычку посвящать домашним заданиям самые первые часы уик-энда или школьных каникул, чтобы после чувствовать себя свободной. И на работе она всегда на голову опережала остальных, что и способствовало ее столь быстрому продвижению по службе. Она никогда не полагается на случай, у нее все всегда предусмотрено.

Но не здесь. И не сейчас.

Потому что сейчас – момент неподходящий.

И Сара уходит, чтобы вернуться в свой мир – к встречам, телеконференциям, спискам, папкам, защитительным речам, совещаниям, запискам, отчетам, бизнес-ланчам, повесткам, судебным определениям, к трем детям. Она возвращается на передовую, как бравый солдат, надевает привычную маску, которая так ей к лицу, – маску жизнерадостной, преуспевающей женщины. Ей ничего не сделалось – этой маске, на ней по-прежнему ни царапинки. Сейчас она вернется в офис, успокоит Инес и других сотрудников: все в порядке, ничего страшного. И все пойдет как раньше.

В ближайшие недели она сходит на контрольный осмотр к гинекологу. Да, что-то такое есть, скажет та, прощупывая Сару, и на лице ее проступит тревога. Она выпишет ей несколько направлений на обследования с жуткими названиями, от одного звучания которых становится страшно: маммография, МРТ, сканирование, биопсия. Обследования, которые сами по себе – почти диагноз. Приговор.

Но пока еще «момент неподходящий». Сара уходит из больницы, вопреки советам интерна.

Пока все еще хорошо.

Пока о проблеме не говоришь, она как бы и не существует.

 
Комната не больше детской:
Встанет узкая кровать.
Здесь за тонкой занавеской
Мне работать и мечтать.
 
 
Кто-то наше производство
Смело ставит на поток.
Но гордиться тем уродством
Я б, наверное, не смог.
 
 
Глаз боится – руки строят.
Мысли где-то далеко…
В жизни самое простое
Достается нелегко.
 
 
Можно выучить науку,
Но еще нужна сноровка.
Набивай нещадно руку:
Часть победы – тренировка.
 
 
Пусть спина моя крючком,
И в груди теснится ком, —
Только пальцев дивный танец
Мне по-прежнему знаком.
 
 
Иногда от мастерской
До чудес подать рукой:
Под землей и в небесах
Слышу чьи-то голоса.
Повторяю, не ленюсь:
Просто эхом становлюсь.
 

Смита

Деревня Бадлапур, штат Уттар-Прадеш, Индия

Едва войдя в хижину, Смита замечает странное выражение на лице дочери. Она так спешила поскорее закончить рабочий день, что, вопреки обыкновению, даже не зашла к соседке, чтобы поделиться с ней объедками джатов. Она сбегала на колодец за водой, убрала на место тростниковую корзину и помылась во дворе – ведро, не больше, ведь надо оставить воды Лалите и Нагараджану. Каждый день, прежде чем переступить порог дома, Смита трижды намыливается с головы до ног. Она не желает вносить в дом мерзкий запах, не хочет, чтобы у мужа и дочери эта вонь ассоциировалась с нею. Этот запах, запах чужого дерьма… Она не хочет иметь к нему отношения, не хочет окончательно слиться с ним. И вот она трет, трет, трет изо всех сил руки, ноги, лицо, трет, чуть ли не сдирая кожу, спрятавшись за обрывком ткани, служащим ей ширмой, в глубине двора на самом краю деревушки Бадлапур, на границе штата Уттар-Прадеш.

Смита вытирается, надевает чистую одежду и входит в хижину. Лалита сидит в углу, прижав колени к груди, и не отрываясь смотрит в пол. На лице ее мелькает выражение, которого мать раньше никогда не видела: смесь гнева и грусти.

– Что с тобой?

Девочка не отвечает. Сидит стиснув зубы.

– Скажи. Ну, рассказывай. Говори же!

Лалита продолжает молчать, уставившись в пустоту, будто разглядывая какую-то воображаемую точку, которая видна ей одной, где-то далеко-далеко, в каком-то недоступном месте, где ее никто не смог бы достать, даже мать. Смита нервничает.

– Говори!

Девочка сжимается в комок, прячется внутрь себя самой, словно напуганная улитка в раковину. Чего проще – встряхнуть ее, накричать, заставить говорить. Но Смита знает свою дочку: так из нее ничего не вытянуть. Бабочка у нее в животе превращается в краба. Ее душит тревога. Что же случилось в школе? Этот мир ей совсем незнаком, однако она послала туда свою девочку, свое сокровище. Может, не надо было? Что там с ней сделали?

Она оглядывает Лалиту: сари на спине, похоже, разорвано. Прореха, да, точно, прореха!

– Что ты наделала? Ты испачкалась! Где ты шлялась?!

Смита хватает дочку за руку, отрывает от стены и притягивает к себе. Новое сари, которое она шила часами, ночь за ночью, отказывая себе во сне, только чтобы поспеть вовремя, – это самое сари, которым она так гордилась, теперь порвано, выпачкано, испорчено!

– Ты порвала его! Смотри!

Охваченная бешенством, Смита переходит на крик, но вдруг застывает как вкопанная. В душу закрадывается страшное сомнение. Она тащит Лалиту во двор, на свет, – внутри лачуги темно, свет туда почти не проникает. Она принимается раздевать ее, резкими движениями стаскивая с нее сари. Лалита не оказывает никакого сопротивления, ткань легко разматывается, сари ей чуть великовато. Увидев спину девочки, Смита вздрагивает: она вся исполосована красными метинами. Это следы ударов. Местами кожа рассечена до мяса, и там зияют открытые раны. Кроваво-красные, как бинди у нее на лбу.

– Кто тебя?! Скажи! Кто тебя побил?!

Девочка опускает глаза, и с губ ее слетает одно слово. Только одно.

– Учитель.

Лицо у Смиты становится багровым. От гнева на шее вздувается вена. Лалите делается страшно, она боится этой выпирающей жилы: мать всегда такая спокойная. Смита хватает девочку, трясет, голое тельце качается в ее руках, как былинка.

– За что? Что ты сделала?! Ты не слушалась?!

Она взрывается: ее дочь плохо вела себя в первый день учебы! Теперь, конечно же, учитель не захочет принимать ее обратно. Все надежды рухнули, все старания пошли прахом! Она-то знает, что это означает: снова отхожие места, грязь, чужое дерьмо. Снова корзина, эта проклятая корзина, от которой ей так хотелось уберечь дочку… Смита никогда не бывала грубой, она ни разу в жизни никого не ударила, но тут вдруг почувствовала, как накатывает волна безудержного бешенства. Это новое чувство охватывает ее всю целиком, прорывая дамбу благоразумия и накрывая ее с головой. Она бьет девочку по щекам. Лалита вся съеживается под ударами, защищается как может, закрывает лицо руками.

С полей возвращается Нагараджан. Он слышит во дворе крики и бросается туда. Встает между матерью и дочерью. «Прекрати! Смита!» Он отталкивает ее, берет Лалиту на руки. Та сотрясается от рыданий. Он видит следы ударов у нее на спине, кровавые полосы на израненной коже. Прижимает девочку к себе.

– Она не слушалась брахмана! – кричит Смита.

Нагараджан обращается к дочке, не спуская ее с рук.

– Это правда?

Помолчав немного, Лалита наконец произносит фразу, которая для обоих звучит как пощечина:

– Он хотел, чтобы я подметала класс.

Смита окаменела. Лалита так тихо это сказала, она наверняка не расслышала. Она велит дочери повторить.

– Что ты сказала?!

– Он хотел, чтобы я подметала при всех. Я сказала, что не буду.

В страхе, что ее снова будут бить, девочка сжимается в комок. Она вдруг становится совсем маленькой, словно уменьшившись от страха. Смита с трудом переводит дыхание. Она притягивает к себе девочку, прижимает ее так сильно, как позволяют хрупкие детские плечики, и громко плачет. Лалита прячет лицо на шее у матери, ища забвения и покоя. Так они стоят долго-долго под растерянным взглядом Нагараджана. Он впервые видит свою жену плачущей. Та никогда не сгибалась под ударами судьбы, не сдавалась, всегда была сильной и волевой женщиной. Но сегодня… Прижавшись к своей избитой, униженной девочке, она сама стала таким же ребенком и громко плачет, оплакивая свои обманутые надежды, эту жизнь, которую она так мечтала, но не смогла подарить ей, потому что всегда найдутся джаты и брахманы, которые напомнят, кто они такие и откуда.

Вечером, уложив и убаюкав наконец-то уснувшую Лалиту, Смита дает волю возмущению. Почему он так поступил, этот учитель, этот брахман? Он ведь согласился принять Лалиту вместе с остальными детьми джатов, он взял их деньги и сказал: «Ладно!» Смита знает этого человека, знает его семью, знает их дом – в самом центре деревни. Она каждый день чистит их отхожее место, а его жена дает ей иногда рис. Так почему же?!

Ей вдруг вспоминаются пять озер, которые Вишну наполнил кровью кшатриев. Он тогда защищал касту брахманов. Они образованные, просвещенные, они – жрецы, выше всех остальных каст, выше всех людей на земле. За что же такому набрасываться на Лалиту? Ее девочка не представляет для них никакой опасности, она не несет угрозу ни их знанию, ни их положению, зачем же было вот так вот снова втаптывать ее в грязь? Почему бы не научить ее читать и писать, как других детей?

Подмести класс означает: тебе здесь не место. Ты – неприкасаемая, уборщица, такой и останешься на всю жизнь. Ты умрешь в дерьме, как твоя мать, как твоя бабка. Как твои дети и внуки и все твое потомство. Ничего другого для вас нет и не будет, вы – далиты, человеческое отребье, ваш удел – только жуткая вонь, только чужое дерьмо, дерьмо со всего света, которое вы будете убирать веками.

Лалита не покорилась. Она сказала «нет». При этой мысли Смиту переполняет гордость за дочку. Шестилетняя девочка, чуть выше табуретки, посмотрела брахману в глаза и сказала: «Нет». Тот схватил ее, исхлестал деревянной указкой прямо посреди класса, перед всеми. Лалита не плакала, не кричала, она не проронила ни звука. Когда настало время обеда, брахман лишил ее еды, он отнял железную коробку, которую приготовила для нее Смита. Девочке даже не позволили сесть, ей было разрешено только стоять и смотреть, как едят другие. Она не стала ничего просить, не стала унижаться. Так и осталась стоять одна. Полная достоинства. Да, Смита гордится своей дочкой, может, она и ест крыс, но она сильнее всех брахманов и джатов, вместе взятых, они не покорили, не сломили ее. Они избили ее, исполосовали ей спину, но вот она – какая была. Цельная, не сломленная.

Нагараджан не согласен с женой. Лалита должна была уступить: подумаешь, ну, помахала бы метлой, что тут такого страшного, в конце концов, деревянной указкой-то по спине похуже будет… Смита выходит из себя. Как он только может говорить такое?! Для чего существуют школы? Чтобы учить людей, а не ломать. Она пойдет и поговорит с ним, с брахманом, она знает, где он живет, там есть такая потайная дверца с обратной стороны дома, она каждый день ходит через нее со своей корзиной, чтобы убирать за ним грязь. Нагараджан отговаривает ее: ничего она не добьется, идя на конфликт с брахманом. Он сильнее ее. Все сильнее ее. Если Лалита хочет вернуться в школу, ей придется смириться с насмешками. Только такой ценой она научится читать и писать. В этом мире так водится: за пределы своей касты безнаказанно не выйдешь. За все надо платить.

Смита смотрит на мужа и вся трясется от негодования: она не позволит брахману делать из своего ребенка козла отпущения. Как он может даже представить себе такое? Как может думать об этом?! Ему бы принять ее сторону, возмутиться, восстать против всех на свете – разве не так должен поступать отец ради блага своего ребенка? Да Смита скорее умрет, чем отправит Лалиту снова в школу – ноги ее там больше не будет. Будь проклято это общество, которому ничего не стоит раздавить слабого, женщину, ребенка – всех, кого следовало бы, наоборот, всячески оберегать.

Пусть, отвечает Нагараджан. Лалита больше не пойдет туда. Завтра Смита возьмет ее с собой на работу, научит ремеслу, которым занимались ее мать и бабка. Вручит ей свою корзину. В конце концов, женщины ее рода занимались этим веками. Это их дхарма. И напрасно Смита надеялась, что у Лалиты будет иначе. Она захотела свернуть с предначертанного пути, но брахман своей деревянной указкой загнал ее обратно. Разговор окончен.

Вечером Смита молится перед маленьким алтарем, посвященным богу Вишну. Она знает, что не уснет. Снова думает она о пяти кровавых озерах: интересно, а сколько озер надо наполнить их кровью – кровью неприкасаемых, – чтобы освободить от этого тысячелетнего гнета? Таких, как она, миллионы, смирившихся, покорно ожидающих смерти. В следующей жизни будет лучше, говорила ее мать, главное, чтобы не прервалась эта адская цепь перерождений. Нирвана, последняя, высшая ступень, – вот, на что она уповала. Умереть на берегу священной реки Ганг – было ее заветной мечтой. Говорят, что после этого цикл перерождений прекращается. Не рождаться больше, раствориться в абсолюте, в космосе – вот высшая цель. Такое не всем дается, говорила она. Другие обречены на жизнь. И это надо принимать как божью кару. Вечность надо еще заслужить, такой порядок.

Вот далиты и гнут спину в ожидании вечности.

Но только не Смита. Сегодня – нет.

Для себя самой она приняла такую судьбу, как фатальную действительность. Но ее дочку они не получат. Она дает в этом обет, здесь, перед алтарем Вишну, во мраке жалкой лачуги, где уже заснул ее муж. Нет, Лалиту она им не отдаст. Ее протест молчалив, никому не слышен, почти не виден.

Но он есть.