Текст книги "Калейдоскоп, или Наперегонки с самим собой"

Лев Альтмарк
Калейдоскоп, или Наперегонки с самим собой
Роман

КАЛЕЙДОСКОП – это…

• оптический прибор для демонстрации законов отражения в плоском зеркале в виде трубки с вставленными в неё под углом зеркальными стёклами и положенными между ними разноцветными кусочками стекла, бумаги и т. п., которые при поворачивании прибора отражаются в зеркале и создают разнообразные красивые узоры;

• (перен.) беспрестанная смена явлений, лиц, событий и т. п.

…В калейдоскопе событий мы зачастую не задумываемся над логической их связью, злоупотребляя нередко словом случайность…

(Игнатьев «Пятьдесят лет в строю»).

Какими бы мы ни были серьёзными и самодостаточными людьми, в самом потаённом уголке души у каждого прячется маленький давний секрет, которым дорожишь, но стараешься никому о нём до поры до времени не рассказывать. Чаще всего это какое-то воспоминание – о запомнившейся игрушке из детства, о первой прочитанной книжке, о поступке, перевернувшем твоё сознание… да мало ли ещё что!

У меня тоже есть заветная тайна. Это старая детская игрушка – калейдоскоп. Трубка, склеенная из картона с зеркальцами внутри, закрытая с обеих сторон круглыми стёклышками и заполненная небольшой горсткой разноцветных осколков и пёстрых камешков. Нужно было лишь навести калейдоскоп на свет и заглянуть в него, как сразу же, прямо на твоих глазах, начинали складываться дивные узоры. При повороте они изменялись и уже никогда больше не повторялись. Предугадать, что увидишь через мгновенье, было невозможно…

И хоть никакого секрета в появлении узоров не было, всё равно мне казалось, что в этом незамысловатом действе присутствует что-то сверхъестественное и загадочное. Сами по себе, без калейдоскопа, цветные осколки и камешки скучны и неинтересны, но стоило им сложиться вместе и попасть в прицел зеркал, как между ними словно проскакивала волшебная искорка, заставляющая их вспыхнуть и засиять у тебя на глазах…

Много лет прошло, и давно уже у меня нет старого доброго калейдоскопа. Да и вряд ли он сохранился бы после всех моих странствий, переездов и путешествий. Но это не важно, потому в памяти всё ещё не стёрлось переливающееся свечение этих скромных камешков и стекляшек, из которых до сегодняшнего дня складываются в воображении дивные меняющиеся узоры…

Жизнь каждого из нас состоит из всевозможных разрозненных событий – хороших и не очень, побед и поражений, встреч и расставаний, радостей и печалей… Может, по одиночке эти события ничто собой не представляют, но вместе, когда на них падает неизвестно откуда взявшийся лучик света, начинают играть и искриться, складываясь в удивительные и ранее невиданные узоры…

Этот несуществующий, но так никуда и не исчезающий калейдоскоп и есть наша жизнь. Красиво она прожита или нет – не нам судить. Главное, чтобы всё в ней наконец приобрело долгожданную ясность, осмысленность и логику… Но всё же жаль, что только у самого финала начинаешь понимать, как нужно было поступать когда-то, чтобы жизнь стала ярче и прекрасней, а складывающийся узор по-настоящему сверкал и не мерк даже долгие годы после тебя…

Одно и утешает: жизнь пока не закончилась, и в наш, существующий лишь в воображении калейдоскоп каждый день, каждое мгновенье укладываются новые искристые камешки и осколки событий. Какие узоры нам ещё предстоит увидеть впереди?

И только ли от нас это зависит? Главное, не забыть и не рассыпать их из памяти…

Часть 1
Наперегонки на одной ножке

1. Возвращение домой

Если следовать строгой хронологической последовательности, то любое жизнеописание следует начинать даже не с появления героя на свет, а гораздо раньше. Может, даже с пресловутых динозавров, бродивших по необъятным просторам будущей родины нашего персонажа. Для чего? А вдруг это как-то отразилось на его характере, мировоззрении, образе жизни. Тогда всё, может быть, станет понятней в его личной истории – запутанной и непредсказуемой, как, впрочем, и у каждого из нас… Никто точно не знает истины, но пофантазировать-то можно.

Что там было интересного, в эти доисторические времена? В том-то и дело, что ничего. Сплошная скукотища, и не за что зацепиться глазом дотошному биографу из будущего. Можно, конечно, повторяю, нафантазировать всякой ерунды, нагородить того, чего не было и быть не могло, но современного искушённого книжками и фильмами-фэнтези читателя этим не удивишь – сегодня любой, зная элементарную грамматику и таблицу умножения, может вполне наплести таких достоверных подробностей, что в конце концов и сам поверит в написанное. Однако читать этот словесный винегрет уже никто не станет, разве что самые близкие друзья и не очень далёкие родственники. И то из уважения, не более того.

Поэтому лучше начинать не с доисторических времён, и даже не с момента появления на свет нашего героя, ибо даже здесь не особо много любопытного, кроме разве что мокрых пелёнок и бессмысленного гугуканья. Лучше всего обмакнуть перо в чернильницу и вывести первую заглавную букву будущего шедевра именно с того момента, когда герой осознал себя личностью со всеми её прибабахами, открытиями и обломами. То есть стал не просто гомо, извините за выражение, сапиенсом по праву рождения, но и человеком, мыслящим самостоятельно – пускай не без врождённых или приобретённых стереотипов, тем не менее способным отличить белое от чёрного, сладкое от горького и доступное от недоступного, чтобы в итоге всё равно всё сделать по-своему.

Мой герой впервые ощутил себя человеком с большой буквы, как ни странно, именно тогда, когда за его плечами остались школа, дружба с дворовыми пацанами, первые поцелуи в полутёмных подъездах с местными девицами-оторвами, выпитый из горла дешёвый портвейн, подкреплённый водкой, склеенные ацетоном магнитофонные плёнки с песнями битлов и песняров… Да мало ли ещё что можно перечислять из того, что нашему читателю хорошо знакомо и вряд ли позабыто. Такое никогда не забывается и изредка вспоминается с теплом и нежностью.

Правда, всё же не лишне для полноты картины сделать маленькие раскопки в истории, которая, применительно к нашему герою, представляется не бесконечным полем чудес с закопанными в разных местах золотыми сольдо, а маленькой детской песочницей, и покопаться в ней – или даже не покопаться, а просто несколько раз зачерпнуть содержимое детской лопаткой. Это необходимо для того, чтобы протянуть тонкую ниточку из прошлого в настоящее, а потом в будущее. Это для нашего жизнеописания совсем не помешает.

Итак, звали нашего героя Яшкой… Фамилия? Ну, дадим ему, скажем, самую что ни на есть распространённую – Рабинович. Хоть герой наш и не совсем собирательный персонаж, как хотелось бы автору, чтобы придать сочинению некоторый оттенок эпичности, но и не будем долго ломать над этим голову. Фамилия у героя могла быть совершенно любой, но нам пока сгодится и эта. Не в фамилии суть, а в её носителе.

Своей родословной Яшка, к разочарованиям будущих биографов, почти не интересовался. Да и что в ней интересного, в этой родословной? Были бы там какие-нибудь генералы или политики, лорды или бароны, на худой конец, известные артисты и писатели, так ведь нет – один дед был сапожником в небольшом белорусском городке на границе с Польшей, второй – управляющим помещичьим хозяйством в Черниговской губернии. Такими предками толком не похвастаешься в тёплой компании! Лучше уж хвастаться не заслугами дедов, а успехами внуков. Именно это сегодня вызывает уважение у окружающих. Или зависть.

Но с чего-то ведь надо начинать, правда? Великие люди, судя по воспоминаниям современников, помнили себя чуть ли не с пелёнок. Яшка же, сколько ни пытался копаться в розовых клубах собственной памяти, ничего достопримечательного вспомнить не мог, кроме…

Сколько лет ему тогда было? Четыре или пять? Вероятней всего пять…

Итак, погнали вспоминать!

Вторые сутки он с родителями ехал на поезде с Урала домой. Где находится этот «дом», Яшка толком не представлял, потому что почти всю свою недолгую жизнь провёл на Урале, но ему не раз говорили, что, как только закончится какой-то непонятный срок, они с родителями вернутся в их по-настоящему родной город далеко от Урала, и там их давным-давно дожидаются бабушка с дедушкой.

Тринадцать лет назад закончилась война, но все вокруг постоянно вспоминали о ней, будто у взрослых не было других, более интересных тем для разговоров. Яшку удивляло: как можно помнить то, что происходило так давно? Сам он умел считать пока до десяти, а уж тринадцать лет – такая древняя древность, что в голове не укладывалась! Лишь папа с мамой не любили разговоры про войну, но это и хорошо – с ними хоть не так скучно разговаривать, как с остальными.

В поезде было шумно и интересно. Почти весь вчерашний день Яшка, не отрываясь, сидел у окна и разглядывал всё, что в нём проносилось. Сперва считал людей на перроне, махавших руками вслед поезду, потом принялся за мелькающие дома, но они быстро закончились, и пошли абсолютно неинтересные вещи, от которых только клонило в сон. Не любоваться же на телеграфные столбы и сидящих на проводах галок!

После обеда он впервые вышел самостоятельно прогуляться по вагону. Его внимание привлекла узкая ковровая дорожка, протянутая по коридору из конца в конец. Он попробовал громко топнуть, но мягкий зелёный ворс пружинил под ногами и заглушал звуки.

Потом ему встретился толстяк в сиреневой майке и широких парусиновых брюках, куривший у открытого окна. Толстяк оценивающе посмотрел на мальчика и, неторопливо пошарив в глубоком кармане, извлёк конфету «Мишка на Севере».

– Как тебя зовут, хлопчик? – поинтересовался он и стряхнул с конфеты налипшие табачные крошки.

– Яша.

– А фамилия?

Фамилию Яшка забыл. Ему не хотелось останавливаться и беседовать со взрослым, но упускать возможность получить конфету было глупо. Он замер перед парусиновыми брюками и взглянул поверх гигантского живота в узкие заплывшие глазки.

– Хотя все вы на одну фамилию, – захохотал толстяк, – Бронштейн какой-нибудь или Эпштейн, а то ещё позаковыристей!

Однако конфету дал и попытался потрепать Яшку по волосам, но тот, зажав добычу в кулаке и ощутив на мгновенье терпкий запах пота из-под мышек толстяка, проскочил под рукой и помчался по коридору, чуть не сбив с ног сердитого проводника, разносившего по купе чай в тонких стаканах и высоких серебристых подстаканниках.

Навстречу попалась незнакомая девчонка с распущенными редкими волосёнками и большой куклой в руках. Вытаращив глаза и раскрыв рот, девчонка проводила его взглядом, а он даже не взглянул в её сторону, потому что хотел поскорее заняться «Мишкой на Севере». Шоколадные конфеты он получал лишь по праздникам, а вот так, ни за что – ни разу.

Перед купе проводников он притормозил и, забыв про конфету, стал разглядывать диковинное сооружение, которое папа назвал вчера «титаном». Яшке было строго-настрого запрещено даже приближаться к титану, но сейчас никого из взрослых поблизости не оказалось. В блестящих трубочках и цилиндриках этого замысловатого прибора тысячекратно отразилась его любопытная мордашка, и это Яшку развеселило. Он дунул на одну из трубочек, и она тотчас запотела, изображение в ней пропало, но тут же появилось снова. Яшка оглянулся, но никого по-прежнему не было, и он качнул блестящий краник, очень похожий на самоварный. Шипящая струйка кипятка брызнула на пол, и он пулей выскочил в коридор. И вовремя – по коридору возвращался проводник с пустыми стаканами и бутылками из-под водки, собранными по купе.

Девчонки с куклой уже не было, но толстяк всё ещё курил. Мальчик присел на откидное сиденье и стал внимательно изучать съёмную металлическую пепельницу между окнами. Пепельница забавно хлопала крышечкой, но вдруг, выскользнув из пазов, с грохотом кувыркнулась вниз. Окурки и спички высыпались на ковровую дорожку, и тут уже Яшка не на шутку испугался. А если его поймает проводник и пожалуется родителям? Одними шлепками наверняка не обойдётся…

Он опрометью бросился мимо курившего толстяка в своё купе, плотно задвинул дверь и даже защёлкнул звонкий тугой замок.

Но в купе было душно и скучно. Папа спал на верхней полке, а мама штопала у окна Яшкины носки. Полки напротив были свободны, и, если бы сейчас с ними ехали какие-нибудь попутчики, было бы наверняка интересней.

Яшка попробовал вскарабкаться наверх к папе, но мама не разрешила, и оставалось только скрепя сердце сидеть у окна. Но и в окне ничего интересного по-прежнему не было: редкий перелесок, пологие холмы, усеянные пыльным белёсым кустарником, далёкие трубы заводов, коптящие у горизонта.

– Ложись спать, сынок, – сказала мама, – ехать ещё долго, успеешь набегаться по вагону.

– Я не просплю нашу остановку?

– Не проспишь, я тебя разбужу, – улыбнулась мама.

Проснулся он от яркого света, ударившего в глаза. До того Яшка уже разок просыпался от резкого толчка на каком-то полустанке, но тогда в купе плавала мертвенная голубая дымка, которую никак не мог рассеять мутный ночник на потолке, и он сразу же заснул снова.

Дверь в купе с шумом отъехала на своих скрипучих колесиках, пропуская долгожданных попутчиков. Первым внутрь протиснулся широкоплечий военный, следом за ним женщина в кокетливой шляпке с чёрной вуалькой, спускавшейся на глаза. Не обращая внимания на обитателей купе, военный с грохотом задвинул большой фанерный чемодан на верхнюю полку и крикнул что-то в коридор двум солдатам, которые волокли узлы и баулы. Потом военный с женщиной принялись неспешно раскладывать всю эту гору вещей по полкам. Яшка сонно наблюдал за ними из-за мамы, рядом с которой лежал, и даже по привычке попробовал сосчитать узлы и баулы, но досчитал до десяти и сбился. На верхней полке зашевелился папа – видно, и его потревожили бесцеремонные попутчики.

Военный вытащил из кармана галифе носовой платок, шумно высморкался и лишь после этого глянул на соседей.

– Не потревожил, граждане? – неизвестно отчего развеселился он. – Ну да ничего, утром побудки не будет, давите ухо хоть до обеда.

Яшка приподнялся, чтобы рассмотреть погоны военного. Совсем недавно он научился различать воинские звания и теперь с гордостью отметил, что с ними едет майор. Одно лишь не очень понравилось: новенькие погоны на офицерской гимнастёрке были чуть выгнуты и торчали вверх крылышками. Мальчик с восторгом принюхался к вкусному запаху кожаной командирской портупеи, плотно стягивающей широкую майорскую грудь.

Коротко свистнув в ночи, поезд тронулся, и майор глянул на часы.

– Пора и нам, Танюха, на боковую, – скомандовал он женщине, – уже полвторого. Чаю и кина не будет… Отбой!

А та долго копалась в волосах, откалывая вуальку и вытаскивая шпильки, а перед тем как положить на стол, зачем-то облизывала их языком. Одним махом майор забросил своё крепкое тело на верхнюю полку, и через минуту раздался его ровный богатырский храп. За их укладыванием следить было скучно, и Яшка закрыл глаза. Мама поправила сбившееся одеяло, и до утра он уже не просыпался.

Первое, что услышал он утром, был запах табачного дыма. При нём и маме папа никогда не курил, и Яшка сразу вспомнил ночных попутчиков. Он выглянул из-под одеяла и увидел завивающуюся колечками тонкую табачную струйку над верхней полкой. Мама недовольно зашевелилась рядом с Яшкой, а попутчица военного плаксиво протянула с полки напротив:

– Лёнечка, опять куришь натощак! Совсем не бережёшь здоровье! Сколько тебе можно повторять?!

– Ну что ты, жёнушка, с утра заскрипела? – загоготал майор сверху. – Нет чтобы пожелать мужу доброго утра, а ты сразу с претензиями! Не по уставу поступаешь, матушка, не по уставу!

Но ноги с полки всё же спустил, и перед Яшкиными глазами замаячили жёлтые с трещинами пятки и белоснежные завязки тонких шёлковых кальсон. Женщина брезгливо фыркнула и отвернулась к стенке, а майор кряхтя спустился вниз, нашарил тапки и отправился в коридор.

И тут Яшка вспомнил про конфету, подаренную толстяком в сиреневой майке и парусиновых брюках. Он пощупал карманчик рубашки, висевшей на крючке над головой, – конфета была цела, только немного размякла в тепле. Ничего, всё равно съедобна. Однако шуршать фольгой под одеялом стыдно, и можно, конечно, встать, но хотелось ещё немного понежиться в тепле рядом с мамой.

Незаметно он задремал и проснулся, когда за окном было уже светло. Вдоль железнодорожного полотна по-прежнему тянулся перелесок, скучные однообразные холмы бежали вдаль, но среди них всё чаще стали попадаться редкие пролысины ещё не засеянных весенних полей.

Родители уже не спали, и мама сказала:

– Просыпайся, соня, и иди умывайся. Пора завтракать. Скоро проводник чай принесёт.

Сущее наказание подниматься с постели сразу после пробуждения, но раньше, на Урале, мама каждый раз безжалостно стягивала с него одеяло, потому что опаздывала на работу. Сегодня торопиться некуда, и можно поваляться, сколько захочется, однако Яшка вспомнил, что почти ничего ещё не осмотрел за пределами купе, поэтому поскорее натянул рубашку, набросил на плечи лямки штанишек и сунул ноги в сандалии. Неплохо бы пропустить умывание и сразу приступить к котлете с хлебом, за которыми папа вчера бегал на какой-то станции и вскочил на подножку вагона, когда поезд уже тронулся. Но ничего не вышло: мама бдительно следила, и пришлось нехотя, с полотенцем через плечо, идти в туалет…

Эта часть самого первого Яшкиного воспоминания была как бы окутана каким-то розовым радостным флёром. Первые настоящие открытия, новые люди и новые места – всё это было здорово. Потому и запомнилось. А дальше… дальше уже было совсем не так весело и радостно, как поначалу. Самое первое детское воспоминание было омрачено чем-то крайне неприятным и тяжёлым, от чего не спрячешься, как ни старайся этого не замечать.

Неужели доброе и хорошее вспоминается реже, чем плохое? Его бы, это плохое, забыть, так ведь не получается никак… Почему так устроена память? Но об этом мы стараемся не задумываться, лишь разводим руками – ничего не поделаешь. Видимо, плохого и в самом деле всегда бывает больше, чем хорошего. Помнить же о нём отчего-то необходимо.

Так или иначе, но это мрачное и тяжёлое будет преследовать его долго и повсюду – и наяву, и даже во сне. В детстве он это воспринимал как что-то само собой разумеющееся, а задумываться о причинах стал намного позже, когда совсем уже становилось невмоготу.

Но сейчас он продолжал жить этим своим самым первым детским воспоминанием…

2. Сын зэка

Когда в то утро Яшка вернулся из туалета, в купе за столом уже сидели военный с женой и тоже готовились завтракать. Перед ними лежало множество кульков и свёртков, жареная курица аппетитно выглядывала розовым бочком из пергаментной бумаги, а рядом с ней стояла стеклянная банка с крупной красной икрой. Яшка даже не обратил внимания на плоскую баночку шпрот с золотисто-чёрной ленточкой сбоку, а уж шпроты он любил невероятно, и папа иногда покупал их специально для него. Он и икру тоже пробовал, но это было всего один раз и давно. Так давно, что вкуса икры он почти не помнил, а запомнил лишь, как странно и необычно было перекатывать языком во рту крупные полупрозрачные икринки. При нажатии они упруго лопались и прыскали вязким горьковатым соком.

Яшка невольно сглотнул слюну и присел рядом с мамой. Сухая котлета, с которой сыпались обжаренные хлебные крошки, в горло уже не лезла.

– Чарку за знакомство? – хлебосольно предложил майор соседям и вытащил из сумки бутылку коньяка. – Дорога дальняя, а ночка лунная…

И тут Яшка обратил внимание на папу, который неподвижно сидел у окна и старался не глядеть на стол. Видно, ему тоже хотелось икры, но не просить же первому!

– Мама, я потом! – мальчик положил котлету на стол и выскочил в коридор. Пускай майор с женою завтракают без него. Глядеть на то, как они уплетают икру, было выше его сил.

Навстречу попалась вчерашняя девчонка с распущенными волосами, но уже без куклы. Девчонка опять вытаращилась на него и даже сунула в рот палец.

– Ты кто? – поинтересовался Яшка.

– Валечка.

– А едешь куда?

– Туда, – девчонка неопределённо махнула рукой и поглядела в конец коридора.

«Совсем маленькая», – решил Яшка и с запинкой выговорил:

– А мы в город… забыл, как называется. Там у нас дом. И бабушка с дедушкой.

– Тебе сколько лет? – спросила девчонка.

Яшка немного подумал и на всякий случай прибавил для солидности год с лишним:

– Шесть. А тебе?

– Не знаю, – девчонка пожала плечами, но всё же вытянула четыре пальца, потом прибавила ещё один. – Вот сколько…

И тут Яшка вспомнил про конфету, всё ещё лежавшую в кармашке, и миролюбиво предложил, разворачивая фантик и серебристую фольгу:

– Хочешь укусить?

– Не-а, – ответила Валечка. – Мама не разрешает брать конфеты у чужих.

– Вот глупая, какие же мы чужие! Мы уже знакомые!

– Тогда ладно, – девчонка зажмурилась и укусила конфету.

В руках у него остался только кончик облитой шоколадом вафли. Впору обидеться, а то и наказать нахалку, но он не успел: дверь их купе отъехала в сторону, и папа, не глядя по сторонам, быстро зашагал в тамбур. Лицо его было непривычно бледным, и в руках он сжимал полупустую пачку «Беломора».

– Подожди, я сейчас, – Яшка моментально забыл обиду и помчался за папой.

В тамбуре было темно и сыро. На заплёванном полу полно мусора, а из неплотно прикрытой двери между вагонами тянуло пронизывающим холодным ветром, и он зябко повёл плечами. За дверью под рифлёным выпуклым переходом проглядывались ржавые лепёшки вагонных буферов. Через равные промежутки времени они с лязгом бились друг о друга, и этот грохот перекрывал все остальные звуки в тамбуре.

Мятая беломорина в папиных пальцах дымила и потрескивала весёлыми искорками, а папа этого словно не замечал, прижавшись лбом к запотевшему стеклу. Мальчик осторожно потрогал его за рукав, и папина ладонь легла на затылок.

– Ничего, папа, – попробовал утешить его Яшка, – вот приедем домой, и тоже купим себе икры, правда? Будем есть, сколько захотим.

– Конечно, сынок, – еле слышно пробормотал папа, но в тамбурном грохоте его почти не было слышно, – обязательно купим…

Некоторое время они стояли молча, и Яшке было совсем не холодно, потому что папа заслонял его от ветра, потом дверь в тамбур распахнулась, и появился военный из их купе с папиросой в зубах. На нём была не застёгнутая на пуговицы гимнастёрка, на которой по-прежнему смешно топорщились крылышки погон. Из-под распахнутой нижней рубахи выглядывала крепкая волосатая грудь.

– Танюха отправила курить в тамбур, – жизнерадостно доложил майор, стараясь перекричать лязг буферов. – Ох, эти бабы, всё им не так, всё им что-то мешает! Особенно мы, мужики…

Мальчик плотнее прижался к папе и принялся исподлобья разглядывать майора. А тот вкусно затягивался папиросой, колечками выпуская сизый дымок и смешно оттопыривая нижнюю губу. С его приходом по тамбуру распространился сладковатый запах выпитого за завтраком коньяка.

– Слушай, браток, – майор неожиданно перешёл на ты, обращаясь к папе, – что-то лицо твоё мне знакомо. Мы, случаем, не встречались где-нибудь?

– Встречались, – неохотно ответил папа, по-прежнему глядя в окно. Его пальцы стиснули беломорину, и табак вместе с дымящимися искорками и угольками посыпался на пол.

– Вот и я про то! Глаз у меня намётанный! – обрадовался майор. – Только вот не припомню, на гражданке или… как?

– Не на гражданке, – ответил папа и полез за новой папиросой, но папирос больше не было.

– На, закуривай! – майор протянул раскрытую пачку «Герцеговины Флор», однако папа отрицательно покачал головой. – Так где же?

– Не на гражданке, – повторил папа. – В лагере, гражданин начальник. В вашем лагере…

– Вот оно что… – лицо майора вытянулось. Заломив руки за спину и нахохлившись, словно ворона на ветру, он разок-другой прошёлся по тамбуру и уже другим, деревянным, голосом спросил:

– Запамятовал я… Ты – по амнистии освободился или от доски до доски?

– Полностью, всю десятку отбыл.

– Пятьдесят восьмая?

– Нет, приговор особого совещания. С сорок второго года, с фронта ещё…

– Ясно, – лицо майора помрачнело ещё больше. – Ну, и как собираешься жить дальше? Небось, думаешь, что за десять лет окончательно искупил свою вину перед Родиной?

Папа ничего не ответил, лишь погладил сына по голове:

– Иди, сынок, в купе, здесь холодно, простудишься. И мама ждёт…

Яшке очень не хотелось уходить из тамбура. Он чувствовал, что у папы с майором очень неприятный разговор, и хоть не совсем понятно, о чём они толкуют, оставлять папу наедине с этим человеком не хотелось. А вдруг понадобится помощь? Но папа, не обращая внимания на кислую мину, выпроводил мальчика из тамбура и плотно прикрыл дверь.

Он остановился в коридоре у окна и принялся раздумывать о папе. Сразу вспомнилось, как ребята из бараков, в которых они жили на Урале, часто дразнили его: «Сын зэка, сын зэка, батька хмырь, а мать доска». В «зэке» и «хмыре» ничего обидного он не видел, потому что так друг друга обзывали многие, а вот за «доску» дрался смертным боем. И хоть в драках чаще доставалось ему, с поля боя он всегда уходил как победитель.

Яшка уже знал, что зэками называют заключённых, а заключённые всегда в чём-то виноваты. Папа тоже был зэком… Однажды он не утерпел и попробовал расспросить, но папа ничего не ответил и только грустно просидел весь вечер у окна, как и сегодня, непрерывно дымя папиросой, а мама, наоборот, страшно рассердилась и долго не разговаривала с Яшкой, но перед сном шепнула на ушко:

– Запомни, сынок, папа ни в чём не виноват. Стыдиться за него нечего…

После её слов он долго не мог заснуть в ту ночь. Как же папа, такой спокойный и справедливый, никогда ни на кого не повысивший голоса, умудрился попасть в лагерь, словно обыкновенный вор или бандит? Разве такое бывает?

Его ещё долго не оставляла мысль осторожно расспросить родителей, но он больше не решался. Может, когда-нибудь потом сами расскажут обо всём? Пусть не сейчас, а позже, когда он станет старше…

Кто-то тронул его за плечо. Яшка вздрогнул и обернулся. Рядом стояла всё та же девчонка, только волосы её были теперь заплетены в две тоненькие косички. Она снова была с куклой и грызла большое красное яблоко.

– Ты чего? – удивлённо спросила девочка.

– Ничего! – ответил он и вспомнил вчерашнюю конфету. – Дай укусить яблочко!

– Не-а, мама ругаться будет.

Такого вероломства мальчик не ожидал. Мало ему загадок с папой, так ещё эта, с косичками…

Он опрометью бросился в купе и забрался с ногами на постель. Ему хотелось зарыться лицом в тёплые мамины колени и рыдать от несправедливостей, обрушивающихся на него одна за другой именно сейчас, когда вокруг столько радостного и интересного. Но мама была занята штопкой, лишь сунула ему в руку недоеденную котлету с хлебом и чуть погодя пошла к проводнику за новым чаем.

Сухая котлета не лезла в горло, но он с остервенением жевал, словно хотел отомстить ей и за папу, вынужденного отвечать на вопросы самоуверенного майора, и за конфету, которую так неосмотрительно дал укусить девчонке, и вообще за всё, что пока никак не находило своего объяснения, и оттого казалось вдвойне несправедливым…

Он даже не сразу заметил, как в купе вернулся пахнущий табаком и коньяком майор, который, почесав мохнатую грудь, лениво сказал жене, словно никого, кроме них, тут не было:

– Представляешь, этот наш сосед – бывший зэк! Отмотал червонец без амнистии, а последние два года – даже в нашем лагере. То-то, думаю, лицо его мне знакомо. Да разве их всех упомнишь?! Сколько ж этих сволочей прошло через наши руки…

– Фу, как грубо! – поморщилась жена и без интереса спросила: – И давно он освободился?

– Говорит, шесть лет назад, когда я только-только майора получил. Даже это запомнил! Эх, времечко было золотое…

А домой едет лишь сейчас – раньше ему, сама знаешь, не положено было. Супругу себе из эвакуированных подыскал, и ребёнка сварганил – мастак…

– Зачем их только с поселений выпускают? – зевнула майорша. – Жили бы подальше от порядочных людей, пасли бы полярных медведей – меньше с ними мороки было бы. А то вон каким зверем смотрит! Я это сразу заметила. Того и гляди ножом пырнёт – ты уж поосторожней с ним…

– Вот ещё! Испугался я какого-то бывшего зэка! – хмыкнул майор и ущипнул жену за подбородок. – Они меня пусть боятся – им не привыкать. Да и не опасны эти ребята, особенно те, которые полный срок на нарах откуковали. Лагеря бесследно не проходят…

Яшка внимательно прислушивался к разговору и по-прежнему ничего не понимал.

– Смотри, как его пацанёнок глазами зыркает, – заметила жена. – Небось, всё доложит своему драгоценному родителю…

– Ну и что? – махнул рукой майор и сладко потянулся. – Его папаша теперь по гроб жизни от страха не оправится. Уж это я гарантирую! Не первый он такой…

Наконец вернулась мама и принялась поить Яшку чаем. Отпив полстакана, мальчик выскочил из купе искать папу. Он вовсе не собирался пересказывать услышанное, просто больше не мог находиться вместе с людьми, которые за спиной говорили всякие гадости, а в присутствии мамы сразу замолчали. Они и походили-то больше не на взрослых, а на мальчишек из бараков, дразнивших его сыном зэка. Хотя сами-то эти мальчишки – кем они были?

Папа по-прежнему стоял в тамбуре и смотрел в окно.

– Скоро приедем? – спросил Яшка.

– Сегодня ночью.

– А спать будем ложиться?

– Конечно, – улыбнулся папа. – Да ты не волнуйся, не проспим.

Впервые за сегодняшний день мальчик обрадовался: он приляжет только для вида и закроет глаза, чтобы мама не ругалась, зато ночью, когда нужно будет выходить, никто уже не заставит его лежать в постели. Он хитро прищурился и заглянул в папины глаза:

– Тогда пойдём и ляжем прямо сейчас. Ночь быстрей наступит!

– Иди, сынок, – ответил папа, – я ещё немного покурю и приду. Договорились?

– Только поскорей возвращайся, – сказал Яшка и помчался в купе.

Не глядя на майора с женой, он быстро разделся и залез под одеяло. Глаза долго не хотели закрываться, но потом всё же закрылись, и он незаметно уснул.

Ему снилось, что он с родителями едет в каком-то другом поезде, на столе перед ними большая банка, доверху наполненная икрой, и её ни у кого не нужно просить, зато есть можно сколько захочется. В купе к ним заходят разные люди – и сердитый проводник, и толстяк в сиреневой майке, и девчонка по имени Валечка, пожалевшая яблоко, и даже противный майор с женой, – и всем им он великодушно разрешает угоститься из банки. Он и себя не забывает – достаёт чайной ложкой по одной икринке, самой крупной и светящейся, долго рассматривает её на свет, потом отправляет в рот и перекатывает языком мягкий упругий шарик до тех пор, пока тот не лопнет. Жаль, вкуса икры во сне не разобрать… Впрочем, это не беда, главное, что все вокруг довольны, благодарят его и пожимают руку как взрослому. И никто больше не дразнит сыном зэка…