Текст книги "Калейдоскоп, или Наперегонки с самим собой"

10. Картофельная страда(ние)

Всё хорошее рано или поздно заканчивается. Никогда не бывает так, чтобы оно длилось вечно. Хоть эти неприятные фразы и давно навязли у всех в устах, но так, к сожалению, и есть. Беззаботные детские годы подходят к концу, и, какие бы проблемы и неудачи ни случались с нами в школе, всё это сущие пустяки по сравнению с тем, что ждёт нас впереди. Об этом тоже все прекрасно знают, даже несмотря на самые радужные ожидания.

Конечно, во многом подводят (ну, или кому-то помогают!) гены, заложенные в нас предками. Известны случаи, когда, предположим, в потомственных профессорских семьях вырастали откровенные негодяи, недостойные даже дедовского аристократического мизинца. Или в роду хронических алкоголиков и бездельников неожиданно расцветал гений чистой красоты и мощного интеллекта. Но чаще всего мы послушно наследуем основные качества предков. Как бы ни отнекивались от своих корней, но эти гены не выпускают нас за рамки, отведённые природой. Можем сколько угодно играть чужие роли, напяливать на себя чужие пиджачки, но ушки-то рано или поздно вылезают наружу.

Потому, наверное, и государство рабочих и крестьян, благодаря своим недальновидным и кровожадным вождям, истребив поначалу аристократию и интеллектуальную во многих поколениях элиту, терпело впоследствии постоянные политические, военные и экономические неудачи, даже не пытаясь разобраться в глубинных причинах провалов. Если чего-то государство и добивалось, то очень высокой ценой, кровью и невосполнимыми человеческими потерями…

Впрочем, так далеко в подобных рассуждениях Яшка не заходил ни тогда, ни потом. Поболтать об этом в тёплой компании под водочку и хорошую закуску он ещё мог, но не более этого. Его устраивало относительно устойчивое состояние, в котором он находился. Все свои победы он откладывал на будущее, если уж сейчас они особо не удавались. На поддержку предков особо не рассчитывал, так как твёрдо помнил, что ни великих деятелей культуры, ни политиков или полководцев в его роду не было, а кто же всё-таки был? Очень хотелось надеяться, что не было прохвостов, подонков или негодяев. В общем-то, так оно, по всей вероятности, и было. Но… кто мог утверждать такое с точностью? В том-то и дело, что никто.

Да и в Яшкином окружении, среди одноклассников и друзей, не было достойных внуков героических дедов, потому что в их провинциальном городе, разросшемся в конце девятнадцатого века вокруг большого рельсопрокатного завода, если и проявлялись какие-то знаменитости, то это были выходцы не из интеллектуальной элиты, а всего лишь из знатных рабочих династий. Гордиться принадлежностью к передовикам производства и стахановцам было скучно и неинтересно, как бы рабочий класс ни возвеличивали и ни называли движущей силой общества, благоразумно замалчивая, кто по-настоящему вершил, вершит и будет вершить народные судьбы. Иными словами, чем тут, спрашивается, гордиться?

А уж ему-то, еврею, хвастаться и вовсе было нечем. Были бы у него в роду хотя бы бухгалтеры, инженеры или продавцы дефицитных товаров – какие-никакие провинциальные публичные люди! – это ещё бы куда ни шло, но и таковых среди предков, по всей видимости, не было. С пролетариями была вообще форменная неувязка. Маловато евреев трудилось простыми работягами. Экономистами и заводскими руководителями, да, работали, но сколько стоило трудов пробиться на желанную звёздную должность…

По этой причине генеалогические исследования Яшку с некоторых пор почти не интересовали. А со временем и вовсе перестали интересовать. Того, что ему было уже известно, хватало вполне, и никак не могло отразиться на настоящем, так что лучше устремить свой пытливый взор не назад вглубь веков, а вперёд в светлое будущее. Не предки красят человека, благоразумно рассудил он, а потомки, которых ещё предстоит сварганить и направить на путь истинный…

После окончания школы выбор вариантов дальнейшего продвижения по жизни, несмотря на громкие декларации, на самом деле не особенно велик. Тем более для юноши, не сильно блиставшего на поприще точных и гуманитарных наук. Естественное продолжение, как и у многих его одноклассников, – машиностроительный институт, находившийся по соседству со школой и его домом. Стоило бы, наверное, задуматься о каком-то более престижном вузе – медицинском, юридическом или гуманитарном, более подходящем Яшке по складу характера. Но в них были изначально большие конкурсы, плюс приём Рабиновичей и прочих коганов осуществлялся не без традиционных подношений «сами знаете кому». Но это были уже обходные пути, а было тогда и такое негласное, но почти официальное правило – не принимать евреев в престижные вузы. До революции это называлось процентной нормой, а сегодня не называлось никак, но что это меняло? Запрет – он и есть запрет. На то и соответствующие инструкции имелись. Правда, для служебного употребления.

Тайком от родителей, которые этого, безусловно, не одобрили бы, он отправил свои стихи на творческий конкурс в Литературный институт в Москву, однако ответ оттуда пришёл неожиданно быстро и оказался отрицательным.

Короче говоря, как ни крути, оставался всё тот же машиностроительный институт, куда принимали всех без разбора, лишь бы человек не завалил приёмные экзамены. И принимали всех, в том числе и евреев, но вовсе не по причине особой любви к вышеозначенным владельцам замечательных фамилий, а скорее, по причине хронических недоборов и, развивая мысль дальше, невысоких заработков будущих творцов новых машин и механизмов. Об этом абитуриенты, безусловно, знали, но к инженерной специальности всё равно стремились. Не в силу её престижности, а в силу доступности. Дальше – куда кривая выведет.

К тому же, как пророчески рассудили Яшкины родители, не оставаться же, чёрт побери, приличному мальчику из хорошей еврейской семьи без высшего образования! Какая девочка из не менее приличной еврейской семьи на него потом посмотрит? Да ещё без традиционного голубого поплавка на лацкане пиджачка! То-то и оно, поступать куда-то в любом случае было надо. А не поступишь – не только здесь облом, но ещё и два года в армии едва ли прибавят оптимизма молодому человеку, стремящемуся сделать первый шаг на длинной карьерной лестнице на неизвестно какие доступные высоты…

А теперь поместим нашего героя в ситуацию, когда он впервые и по-настоящему всерьёз задумался о своём будущем месте во вселенной. Конечно же, мы раздумываем об этом постоянно, день за днём, но всегда это происходит на уровне беспочвенных мечтаний и туманных предположений, однако рано или поздно мечты обязаны закончиться и смениться чётким планом действий. Тут уже выбор не так широк, как казалось ранее, но при этом более различимы границы, заступать за которые не то чтобы нельзя, а просто не удастся. Эйфория из головы пока не выветрилась, но уже реальней начинаешь оценивать свои возможности и силы. Отсекаешь то, что тебе явно не по плечу и не по интересам, хоть и не оставляешь тайных надежд пробить нависшие над головой стеклянные непробиваемые потолки. Кому-то же такое удаётся!

К слову сказать, будущая инженерная стезя вовсе не была в числе приоритетных в Яшкиных планах по завоеванию своего места в мире. Правда, и выбор после отсеивания лишнего и недоступного оставался не сильно большой – техника, литература или музыка, но с последними он благоразумно решил повременить… Вот бы когда-то удалось органично совместить все эти три вещи в одной будущей профессии!..

Но пока, не забегая вперёд, вернёмся в Яшкины студенческие годы. Итак, место действия – колхоз, картофельное поле. Время действия – осенняя уборочная страда, на которую каждый сезон с начала сентября и до белых мух, то есть почти до декабря, выезжают студенты с первого курса по пятый. В пустынных институтских аудиториях и коридорах всё это время уныло гуляет холодный ветер и хлопает незакрытыми ставнями окон. Счастливчики, избежавшие осенней колхозной барщины, даже не являются в аудитории, лишь приходят для каких-то непонятных «работ на кафедре», чтобы, отсидев положенные часы до обеда, спокойно удалиться домой.

А у студентов, обречённо и беспрерывно сравнивающих свою незавидную участь с участью бесправных рабов на плантациях, одна отрада – поскорее бы световой день прошёл и наступил вечер. А может быть, беспрерывно моросящий дождь усилится до такого ливня, что работать на поле уже будет невозможно, и тогда можно с чистым сердцем отправляться к себе в избу засветло, где хозяйка уже наварила большой чугун холостых щей без соли и специй, вывалила на сковороду большой шмат мяса, слегка отваренный в тех же щах, а чуть позже вытащит из печи другой чугун – уже поменьше – с разваренной до клейковины картошкой. Всё, пора развешивать на печи промокшие насквозь фуфайки, сушить сапоги и приступать к долгой вечерней трапезе.

Хотя стоп! Какая же вечерняя трапеза без местного самогона? Никак без него нельзя! Да и вообще в деревне без него нельзя. Могут неправильно понять, если откажешься, когда наливают. Хорошо, если посмеются. Хуже, если чужаком сочтут, а с чужаками здесь разговор короткий…

Были бы у студентов деньги, можно было бы заранее купить в сельмаге настоящей водки или даже аристократической старки какого-нибудь дикого чечено-ингушского разлива, а так остаётся лишь покупать самогон у той же хозяйки. Для своих родичей да сельчан она, конечно, гонит хороший и даже процеженный сквозь грязную марлю первачок, а студентам, чуть ли не силой навязанным на постой председателем, можно впарить и тот, что поплоше. Всё равно они будут морщиться лишь после первого стакана, а потом разгуляются, непременно вытянут из загашников свои последние мятые рубли и попросят ещё. А куда им, соколикам, деваться? Не в сельмаг же на другой конец деревни бежать, который к тому же давно закрыт. Пить-то вечером всё равно будут, никуда не денутся! При этом станут непременно бренчать на старой раздолбанной гитаре, привезённой с собой из города, и орать дурными голосами всякие похабные городские песни. Короче, как всегда.

Яшка с друзьями, конечно, прекрасно понимали хозяйскую жадность и могли её объяснить годами и десятилетиями бесправного сельского существования, но не понимали лишь того, что местные жители воспринимают как должное, когда каждый вечер их доблестная шестёрка и все остальные коллеги из студенческой братии, возвращаясь с работы, притаскивают с поля по ведру украденной картошки и ссыпают в хозяйские погреба. К концу их пребывания на сельхозработах погреба будут заполнены с верхом, но это дармовое богатство вредная старуха-хозяйка, как и остальные деревенские жители, совершенно никак не оценят, и на качестве, количестве и стоимости ежедневно выпиваемой гостями самогонки это никак не отразится. Воровать колхозное добро и тащить к себе в погреб – это норма здешней жизни. Что-то само собой разумеющееся и незыблемое. Не студенты, так кто-то другой притащит с поля колхозное добро.

А сейчас они, выхлебав по плошке холостых щей с отварным мясом и опустошив по тарелке толчёной картошки под мутную водянистую самогонку, мстительно приступили к своему основному вечернему развлечению, мешающему спокойно почивать завалившимся на печке ещё засветло хозяевам, – хоровому распеванию песен под старую расстроенную гитару в переводных немецких картинках полуобнажённых красоток, привезённую с собой. Откуда только силы берутся у этих городских иродов так истошно драть горло после тяжёлого трудового дня?!

Теперь, наверное, пора поближе познакомиться с участниками этих не очень сытных, но весьма песенных и в какой-то степени судьбоносных для нашего героя застолий. Главный заводила всему – Вовка Лобзик. Прирождённый лидер, правда, несколько чапаевского или даже махновского авантюрного типа, не всегда последовательный и взбалмошный, но искренний и дружелюбный, не жалеющий живота своего ради друзей, считал себя неплохим рок-музыкантом, и был абсолютно уверен в том, что отсутствие слуха вполне можно компенсировать громкостью пения. Притом, чем больше он не дотягивал до нужной ноты, тем громче пел.

Его верная подруга Галка – довольно миловидная особа, беззаветно преданная своему атаману и старающаяся не блистать красноречием, особенно в его присутствии. С момента их знакомства ещё в школе она была свято уверена, что их будущий союз предначертан свыше, поэтому даже откровенные и довольно частые измены Лобзика воспринимала не иначе как мальчишеские забавы перед неминуемой женитьбой. Куда он денется с подводной лодки, усмехалась она, когда многочисленные подруги сообщали ей о похождениях ветреного жениха. Тем не менее стоически терпела все его выходки в надежде, что рано или поздно тот остепенится и будет верен лишь ей одной.

В самый первый день, когда группу студентов в количестве тридцати человек привезли на центральную усадьбу колхоза, она твёрдо заявила, что жить в девчачьей компании не собирается, и при расселении по хозяевам отправилась с нашей мужской шестёркой. Остальным дамам из группы, попробовавшим удивиться смелости её выбора, она твёрдо и во всеуслышание заявила, что муж и жена одна сатана, и пускай товарки придержат свои язычки, иначе она пожалуется своему кумиру. Кумир не кумир, решили дамы, однако связываться с ней не стали, лишь хитро поглядывали, но ничего больше не говорили. Видно, решили, что так будет себе дороже.

К слову сказать, выполнения будущих супружеских обязанностей она требовала от Лобзика уже сейчас и регулярно, к чему он, честно признаться, был не всегда готов. Особенно трудно было выполнять эту быстро опостылевшую функцию после вечернего застолья, да ещё в хате, где не было ни одного закутка для новобрачных, а постояльцы спали вповалку на матрасах, постеленных на полу впритык друг к другу. Самое укромное и хлебное место – на печке за занавеской – было занято хозяйкой и её дедом. Если хозяйка хотя бы пару раз в день спускалась с полатей, чтобы накормить скотину и приготовить еду, то дед спускался лишь тогда, когда его звали к столу опрокинуть со студентами пару-другую стаканов собственной самогонки. Ходил ли он когда-нибудь в туалет, для всех оставалось загадкой. Поэтому Галка нашла единственный вариант реализации собственных прав: утром, когда все, продрав глаза и позавтракав остатками вечерней трапезы, накидывали непросохшие телогрейки и выбирались на свежий воздух выкурить по первой утренней сигарете, она задерживала упирающегося Лобзика и почти насильно укладывала на ещё неостывшее ложе.

Все настолько уже привыкли к этой обязательной утренней процедуре, что даже не зубоскалили, лишь послушно докуривали сигареты до самого фильтра и понуро топали на плантации, не оглядываясь на отставшего Лобзика, еле волочащего ноги, и Галку, широко улыбавшуюся и победно поглядывающую по сторонам.

Третьим и четвёртым членами этой сплочённой группы были два неразлучных друга, водивших компанию с Лобзиком ещё задолго до института. Звали их Триха и Аноха. Своего предводителя они любили беззаветно, хоть и каждый из них был на полголовы его выше и на полплеча шире. Триха был парнишкой довольно цыганского вида с несколькими передними вставными золотыми фиксами. Вдобавок к внешности, не внушающей доверия, он очень не любил бриться, что придавало его физиономии крайне бандитский вид. При виде печальных колхозных лошадок он всегда почему-то многозначительно качал головой, и те отвечали ему взаимностью – ржали и не давали себя погладить. Однажды Яшке случайно попал в руки его паспорт, где было чёрным по белому написано «Илья Израилевич», а до графы «национальность» добраться он не успел, потому что Триха выхватил свой документ из его рук.

– Так ты… это… из наших? – удивлённо спросил Яшка.

– Кому-нибудь расскажешь – убью! – пообещал Триха и погрозил смуглым костлявым кулаком. – Пусть лучше останусь для всех цыганом! Понял?

В отличие от него Аноха ничего ни от кого не скрывал. Да ему и нечего было скрывать. До знакомства с Лобзиком он был обыкновенным уличным хулиганом, с кем-то постоянно ходил выяснять отношения и драться смертным боем, в результате чего лишился части передних зубов. Вставить золотые взамен утраченных он не мог по причине тотального отсутствия денег, зато приспособился мастерски плевать сквозь прорехи и при необходимости страшно скалиться на обидчика. Как правило, после взгляда на такой жуткий оскал никто конфликтовать с ним не хотел, хоть по натуре он был совсем не злым и даже компанейским парнем. Аноха быстро разобрался, как можно использовать свою устрашающую внешность и, став поначалу добровольным телохранителем у слабосильного, но заводного Лобзика, быстро перешёл в ранг лучших друзей. Может, он никогда в жизни и не стал бы поступать в институт, но тут уже пошёл на поводу у предводителя, помогшего ему сдать вступительные экзамены.

Пятым членом команды был сентиментальный и молчаливый Петя Булкин, услышав имя и фамилию которого, все почему-то принимались хихикать, но он каждый раз устало заявлял, что фамилия у него самая что ни на есть настоящая и уходящая корнями в глубокую старину, однако кем были его предки, он в точности не ведал. Но корни – несомненно дворянские, о чём ему по великому секрету рассказала на смертном одре родная бабушка. В отличие от харизматичного Лобзика и хулиганистых Трихи и Анохи Петя был спокойным, задумчивым, и в какой-то степени даже стал мозговым центром компании. Хоть и был младше всех по возрасту.

Ну, и, конечно, шестым был сам Яшка. Неизвестно за что, но его в компании нежно любили и ценили, Лобзик чутко прислушивался к его словам, даже к самым пустяшным, Триха и Аноха оберегали от всех напастей и пару раз нещадно отлупили каких-то студентов из соседних групп, опрометчиво обозвавших его «жидом пархатым». Особенно старался Триха, награждая свою жертву довольно увесистыми плюхами и приговаривая почему-то при этом непонятную фразу «так вы, сволочи, скоро и до цыган доберётесь!».

11. «Кант бай ми ло…»

Эта разнокалиберная, но такая сплочённая компания сложилась ещё до поездки на картошку, практически сразу, едва будущие кандидаты на гордое звание инженера перезнакомились между собой на вступительных экзаменах в институт. Сие наверняка произошло не случайно, а по велению рока (или рок-н-ролла!), посему Лобзик сразу же предложил это увековечить, то есть сперва выпить за знакомство, а потом создать собственную рок-группу, тем более это было по нынешним временам модно и привлекало внимание окружающих. Стоять на сцене в лучах софитов, слышать восторженные вопли фанаток, уклоняться от букетов, со всех сторон летящих тебе в лицо, записывать пластинки в крутых лондонских студиях и гастролировать по городам и весям – всё это, оказывается, было его голубой мечтой, а вовсе не скромная инженерная должность в каком-нибудь бюро за кульманом. Раздавать автографы, коллекционировать поцелуи поклонниц, проводить мировые туры, сниматься в видеоклипах – что может быть лучше этого? Становиться же по окончании учёбы никому не известным инженером, вкалывающим весь световой день на заводе за гроши и погружающимся каждую осень в подобное колхозно-картофельное болото, Лобзику, ясное дело, хотелось куда меньше. А точнее, совсем не хотелось.

С чего начинать вожделенное восхождение на Олимп? Да хотя бы с того, что, не откладывая в долгий ящик, уже сейчас приступать к музицированию! Потому и была прихвачена с собой в колхоз старая, дышащая на ладан гитара, с помощью которой Лобзик намеревался сочинить и отрепетировать десяток песен, а уже дальше, по возвращению с сельхозработ, приступить к триумфальному восхождению поначалу на сцену институтского актового зала, а потом, пробиваясь всё выше и выше, недалеко и до Карнеги-холла с мировыми турами, автографами и букетами.

И сразу же выяснилась одна крайне неприятная вещь – песни, которые принесут успех новоявленной рок-группе, сами собой в репертуар не придут. Нужно, оказывается, сперва написать музыку и слова. Кто это должен сделать? Сами исполнители. Перепевать чужие сочинения – нет, это не для них. Самому же Лобзику никакие мелодии в голову как назло пока не приходили. Триха и Аноха, побренчав на гитаре пару вечеров, тоже бессильно развели руками. Петя даже браться за это не стал, заявив, что не барское это дело – сочинять песни без соответствующей музыкальной подготовки, и максимум, чем он может помочь, это подыграть в будущей рок-группе на бас-гитаре. Этот инструмент казался ему самым простым и не требующим музыкального образования. Яшка заявил, что, так и быть, берёт на себя тексты будущих песен, но сочинять их вместе с музыкой – да что же в конце концов я вам Пол Маккартни какой-нибудь или Боб Дилан?

Услышав фамилии всеобщих любимцев не только студенческой аудитории, но остального просвещённого мира, Лобзик ухватился за подброшенную идею:

– Почему бы нам, братцы, не взять готовые мелодии, например, известных западных хитов, а Яшка сочинит на них русские слова, и мы их выдадим за своё творчество? Аранжируем по-своему, и никто их не узнает!

– А не наваляют по шее за кражу чужих мелодий? – осторожно предположил Петя. – Рано или поздно всё равно разберутся в авторстве.

Но Лобзик легкомысленно отмахнулся:

– Когда я их буду петь со сцены, никто не узнает в них оригинала! Гарантирую на сто процентов.

– Это точно! – в один голос подтвердили Триха и Аноха. – Мы их так сыграем и подпоём, что их не узнает даже настоящий автор музыки! Зуб даём, не узнает!

На том и порешили. Яшка принялся срочно сочинять тексты будущих хитов, но тут опять возникла некоторая закавыка. Писать-то нужно было стихи на какие-то хорошо знакомые мелодии, притом, чтобы они понравились всем членам зарождающейся рок-группы без исключения, а таковых мелодий оказалось очень немного. Более того, когда удовлетворяющие всех мелодии всё-таки находились, то вставала другая весьма неприятная проблема: главный вокалист Лобзик мог вытянуть голосом очень немногие вокальные партии. Несколько спасало то, что Триха с Анохой, охотно подпевавшие своему лидеру, искажали мелодию до неузнаваемости, как, впрочем, и обещали вначале. Тут и стараться особенно не приходилось. Но это всё равно был не выход.

– Ничего страшного! – пророчески рассудил Лобзик. – Вот поедем скоро на картошку, там ничто не будет отвлекать нас от творчества. На свежем воздухе среди грядок и коровников разгуляемся во всю ивановскую! Споёмся и отточим мастерство! Подготовим убойную программу! Берегись, Карнеги-холл!

И надо сказать, за оттачивание мастерства друзья принялись с гораздо большей охотой, нежели за вытаскивание убыточной социалистической экономики из глубокой… Впрочем, о проблемах, стоящих перед страной, никто из друзей не задумывался – музыка была несомненно важнее, потому что с помощью музыки можно было хоть как-то попытаться выбиться в люди, а вливаться в стройные ряды колхозных передовиков – ноль по массе, то есть здесь ты хоть разорвись пополам, все усилия пойдут псу под хвост, а толку не будет. И это понимали все, не только Лобзик с компанией.

Самая первая и всеми единогласно одобренная мелодия была, естественно, битловская. А разве могло быть иначе? Не копировать же повсеместно популярную Аллу Пугачёву или каких-нибудь тоскливых «Голубых гитар»! Лобзик с друзьями напрочь отвергали всё связанное с советской эстрадой и даже с только-только нарождающимся русским роком. Правда, Яшка несколько раз приносил на прослушивание добытые у знакомых магнитофонные записи «Аквариума», «Зоопарка», «Динамика» и «Весёлых ребят», но Лобзик и здесь резонно подвёл черту:

– Неплохо бацают пацаны… Но один к одному мы их песни исполнять не станем, значит, нечего их и слушать. Мы пойдём другим путём! Пиши, Яша, как обещал, стихи на музыку битлов! Для начала. А там, глядишь, и до «Пинк Флойда» доберёмся…

Яшка ничего тогда не ответил, лишь пожал плечами, однако послушно отправился слушать битлов, которых любил ничем не меньше, чем, скажем, недавно услышанный «Аквариум».

Но стихи на битловские песни почему-то не писались. Ливерпульская четвёрка заняла суровую круговую оборону. Дальше двух-трёх строчек дело не шло. Ни до поездки на картошку, ни во время полевых работ, когда даже сама природа намекала, мол, сядь спокойно у окошка деревенской избы, согрей душу стаканчиком-другим бабкиного самогона, погляди на моросящий за окном дождик, разверзший на много дней хляби небесные, и сочиняй потихоньку песенные тексты. Благо, кассетный магнитофон под рукой, слушай хоть сто раз подряд одну и ту же песню, пока рифмы сами собой не сложатся в кучку. А друзья – Лобзик с Галкой, Триха, Аноха и Петя будут тихо сидеть в стороне и дожидаться твоих стихотворных откровений, попивая тот же хозяйский самогон и не забывая при этом подносить тебе очередной стаканчик…

А друзья тем временем, не дожидаясь будущих шедевров, после двух-трёх тостов принялись напевать одну из наиболее любимых народом битловских песен, но уже с собственными пришедшими кому-то на ум совершенно бессмысленными словами:

 
Кант бай ми ло-о…
Я куплю себе весло!
Кант бай ми ло-о…
Врежу им тебе в сусло!..
 

Что такое сусло, никто в точности не знал, но это непонятное словечко хорошо вписывалось в задорную мелодию песни и придавало энергию её новому неожиданному содержанию. Более того, складывающаяся песня настолько понравилась, что уже назавтра её распевали хором в кузове грузовика, каждое утро отвозившего студентов на дальнее картофельное поле. А вскоре её запели все – не только участники будущей рок-группы, но и те, кто были с ними на картошке. Посмеивались и даже тайком крутили пальцем у виска, но пели. Все тридцать с лишним человек. Даже Яшка невольно подпевал, хоть и отнёсся с подозрительностью к этой бессмыслице.

После такого неожиданного успеха Лобзик ходил с высоко поднятой головой и горящими глазами, насмешливо поглядывал на погрустневшего Яшку, так и не продвинувшегося дальше двух-трёх строчек, однако ничего при этом не говорил. Друзья помалкивали тоже, лишь Петя философски изрёк:

– На каждый фрукт находится свой потребитель! И даже на такое сусло…

Это прозвучало не совсем понятно, но не оскорбительно, поэтому Яшка никак не отреагировал на слова Пети, лишь задумался о том, что и в литературном творчестве, как ни странно, успех приходит не к самым лучшим и выстраданным стихам, а к тому, что подано к столу вовремя и едва ли годится на что-то большее. Подобное «сусло» можно орать в полное горло только в кузове грузовика, когда тебя трясёт и подбрасывает на разбитых сельских дорогах, а из головы ещё не выветрился вчерашний хмель. Творения любимых Бродского, Мандельштама и Цветаевой едва ли будут распевать с подобным ажиотажем и в подобных условиях. Под какую бы мелодию их стихи ни распевали, даже под самую что ни на есть битловскую. Что же касается самого Яшки, то хоть он изначально и не ставил высокую планку для будущего текста, но даже её не сумел преодолеть.

Если понадобится написать что-то по-настоящему серьёзное и на музыку, не украденную у популярных рок-музыкантов, а на оригинальную, только что сочинённую, то он и стараться будет по-другому, а мелодия непременно вдохновит его на действительно замечательные и проникновенные строки. Жаль, что ему пока неоткуда взять такую мелодию…

Именно эта утешительная мысль не давала погрузиться в пучину безысходности и неверия в собственные литературные способности. Всё это временно, уверял он себя, нужно только набраться терпения и дождаться… Чего? Он бы и сам в точности не сказал. Хотелось поговорить о сокровенном и наболевшем с кем-то из близких друзей, но с Лобзиком, ясное дело, делиться этим невозможно, потому что ему, изначально запрограммировавшему себя на победу любой ценой, такие рассуждения были бы совершенно непонятными и лишними, да и при Галке, не отходившей от него ни на шаг, раскрывать душу было почему-то неловко. Всё-таки Яшка – какой-никакой мужик. Хоть и не альфа-самец, как некоторые, но и не последняя буква в греческом или любом другом алфавите… С Трихой или Анохой такое тоже не прокатило бы. Они первым делом предложили бы с готовностью начистить рожу кому-то из потенциальных обидчиков, но кто в данном случае обижал Яшку? Никто. Разве что изменчивая и высокомерная Муза, не пожелавшая преждевременно делиться с ним великими рифмами и тащить за уши на литературно-музыкальный Олимп с таким убогим материалом… Петя Булкин – он, может, и был ближе по духу, но тоже не вариант. У того свои тараканы в голове, и наверняка он что-то тайком сочиняет – это по косвенным признакам Яшка чувствовал. Может, те же самые песенные тексты на битловские мелодии. Хоть они друг другу по большому счёту не конкуренты, тем не менее пускать в свою творческую лабораторию чужака никому не хотелось. Даже если это и самый близкий друг.

Оставалось переживать в одиночку и, может быть, ещё раз серьёзно задуматься о своём будущем. А чем не повод? Новые обстоятельства вносили очередные коррективы в планы.

Что его ждёт? В тысячный раз твердил он себе: нужно реально оценивать свои силы. Ни на какой большой успех в рок-музыке рассчитывать, конечно, не стоит. Несерьёзно всё это. Что-то необходимое для настоящего и долговременного успеха ускользало от него, как бы он ни ломал голову. Ну, напишет, предположим, слова к каким-нибудь песням, и о них даже узнает аудитория более широкая, нежели та, что раскатывает в кузове разболтанного колхозного грузовика. Едва ли тексты к чужим песням пригодятся ещё кому-то, кроме Лобзика со товарищи. И даже если пригодятся, то это мало что изменит. Лично ему от этого будет ни жарко ни холодно. А дальше что?

И тут уже мысли, перескочив сочинение песенок, неслись дальше. Рано или поздно он окончит институт, станет инженером и пойдёт работать на тот же машиностроительный завод. Как каждому амбициозному человеку, – а таким Яшка себя уже давно ощущал! – ему кровь из носа понадобится подниматься выше и выше по тамошней карьерной лестнице. И тут очередной раз встанет набивший оскомину вопрос: дадут ли ему, еврею, это сделать? Он далеко не простачок и от многих слышал, что такое, если и возможно, то с очень большим трудом. Всю жизнь на это положить надо, и то без гарантии на успех. На такие отчаянные жертвы он пока не готов. Успех тут так же далёк, как и на песенном поприще.

Пример собственного отца постоянно стоял перед глазами. Яшка очередной прокручивал его в памяти. Тот до войны умудрился единственным из большого еврейского семейства из белорусской глубинки поступить в престижный ленинградский экономический вуз, окончить его и даже поработать пару лет экономистом, но потом началась война, и отец ушёл на фронт. А там попал в плен, бежал, и когда вышел на своих, то схлопотал десять бесконечно долгих лагерных лет как враг народа. Ну каким он был врагом на самом деле, спрашивается? Однако он был офицером, бежавшим из плена и вышедшим из окружения, к тому же евреем, а такие по разумению тылового начальства должны были лечь костьми в бесконечных белорусских болотах, чтобы потом не морочить голову армейским особистам. Если от немцев убежать удалось, то уж от своих бежать было просто некуда. Колючая проволока, которой были опоясаны воркутинские лагеря, едва ли более серьёзная преграда, нежели та невидимая, что окружала целую страну. Лагерь-то был не только внутри этой колючки, но и снаружи…