Текст книги "Евреи в царской России. Сыны или пасынки?"

Два лика императрицы. Елизавета Петровна

«Не жалеть за целость веры и Отечества последней капли крови, быть вождем и кавалером воинства, собирать верное солдатство, заводить шеренги, идти грудью на неприятеля!» – с такими словами 24 ноября 1741 года обратились к красавице-цесаревне Елизавете гвардейцы Преображенского полка. И она, дщерь Петрова, их «кума» и «царь-девица», в золоченой офицерской кирасе, увлекла за собой на штурм Зимнего дворца 308 гренадеров – и постылое «немецкое» правление пало. Занималась заря нового царствования. Его декларируемый пафос очень точно передал историк Евгений Анисимов: «Именно [Елизавета], видя неимоверные страдания русского народа под гнетом ненавистных иноземных временщиков, восстала «на супостаты». И с нею на Россию взошло солнце счастья. Прежний мрак и нынешний свет, вчерашнее разорение и сегодняшнее процветание – эта антитеза повторялась все царствование императрицы Елизаветы Петровны».

И в самом деле, не прошло и месяца после гвардейского путча, как в Успенском соборе Кремля 18 декабря 1741 года архимандрит Заиконоспасского монастыря Кирилл Флоринский уже клеймил иноверцев, с коими связывалось прежнее правление, называя их «человекояды птицы со своим стадищем». А архимандрит Свияжского монастыря Дмитрий Сеченов в присутствии монархини гневно обличал супостатов-немцев, которые «прибрали к рукам Отечество наше, коликий яд злобы на верных чад российских рыгнули; коликое гонение на Церковь Христову и на благочестивую веру восставши, их была година и сила темная, что хотели, то и делали. А во-первых, тщилися благочестие отнять, без которого бы мы были горшия турок, жидов и арапов». Учитель Троицкой семинарии Иннокентий Паскевич произнес знаменательные слова: «Нейтралитета наш Христос не любит».

Портрет императрицы Елизаветы Петровны. Гравюра Е.П. Чемесова

С легкой руки Елизаветы политика церкви в те времена стала воинствующе ортодоксальной. Как отметил писатель Казимир Валишевский, «религиозное проповедничество, ничем не стесненное в выборе средств; борьба страстная и пламенная против ереси пользовались ее поощрением и постепенно вылились во все виды, не исключая наиболее насильственных». Было резко ограничено распространение нехристианских вероучений, прежде всего, мусульманства; возбранялось строить мечети в местностях, населенных православными и крещеными иноверцами (только в Казанской губернии в 1743 году было снесено 418 мечетей). Крещение магометан и язычников, по большей части насильственное, приняло небывалые масштабы и, по некоторым данным, с 1743-1760 составило около 410 тысяч обращенных, причем неофит, как правило, освобождался от рабства, податей, уголовного преследования и награждался деньгами. Гонениям подверглись и не православные христианские конфессии: сократилось число армянских церквей; предполагался также перенос с Невского проспекта на окраины протестантских кирх. И хотя браки православных с католиками и протестантами допускались, но дети их могли быть крещены только по православному обряду.

При этом отход от православия и богохульство оставались тяжкими преступлениями и наказывались смертной казнью (которую Елизавета, вступив на престол, чинить как будто зареклась, но отступников и беззаконников секли кнутом, батогами и розгами в буквальном смысле «смертным боем»). Как отметил Александр Солженицын, императрица осуществляла и «железо-огненное преследование старообрядцев». По подсчетам историка Николая Костомарова, в царствование Елизаветы было совершено не менее шести тысяч самосожжений религиозных сектантов.

К слову, монархиня упорно боролась с «кощунниками» и в своем окружении: распорядилась сажать на цепь тех придворных, которые посмели «громко разговаривать в церкви» (для высокопоставленных сановников эта цепь была позолоченной). А именной ее указ 1757 года вменял в обязанность судейским служителям принимать участие в крестных ходах.

Но наиболее суровым религиозным преследованиям подверглись в те времена иудеи: елизаветинское правление отмечено беспрецедентно жесткими антиеврейскими узаконениями. Сама же императрица заслужила репутацию «последовательной и принципиальной антисемитки» (Фортунатов В. Российская история в лицах. Спб., 2009, С.195).

И в самом деле, 2 декабря 174² года грянул «всемилостивейший» монарший указ: «Из всей Нашей Империи, как из Великороссийских, так из Малороссийских городов сел и деревень, всех мужеска и женска пола Жидов, какого бы кто звания или достоинства ни был… немедленно выслать за границу и впредь оных ни под каким видом в Нашу Империю ни для чего не впускать». Сия мера была вызвана фанатическим убеждением Елизаветы, что от евреев, «имени Христа Спасителя ненавистников, Нашим верноподданным крайнего вреда ожидать должно». При этом она объявляла себя правопреемницей «вселюбезнейшия Матери Нашей Государыни Императрицы Екатерины», которая указом 26 апреля 1727 года изгнала иудеев и запретила им въезд в Россию под любым предлогом. Хотя своих предшественников на троне (Петра II, Анну Иоанновну, Анну Леопольдовну) Елизавета не упомянула в своем указе, но таковое умолчание было весьма красноречивым, ибо это они, по ее разумению, неосмотрительно дозволили евреям торговать в ряде областей и городов, и вот теперь «Жиды в Нашей империи, а наипаче в Малороссии под разными видами… жительство свое продолжают». Терпеть врагов Христовых никак невозможно, их надлежит, наконец, всех выгнать вон, предварительно отобрав у них наличное золото и серебро. Укрывателям же евреев и прочим ослушникам грозит «высочайший гнев и тягчайшее истязание». А вот «кто из [евреев] захочет быть в Христианской вере Греческого вероисповедания», получит от монархини милость, благостыню и российское подданство.

Надо сказать, что нетерпимая политика монархини в отношении иудеев не оправдывалась ни экономическими, ни финансовыми резонами. Деловые люди Риги, Малороссии и прочих областей, где с помощью оборотистых сынов Израиля осуществлялась значительная доля коммерческих операций, свою выгоду знали и пробовали возражать. С мест полетели ходатайства в Сенат с просьбами разрешить евреям вести торговлю хотя бы в пограничных областях. И сенаторы выразили императрице «всеподданнейшее мнение», что из-за запрещения иудеям приезжать в страну не только купечество понесет убытки, «но и высочайшим интересам не малый ущерб приключиться может», и де не согласится ли государыня для «распространения коммерции» разрешить иудеям приезжать с товарами на ярмарки в Малороссию, Слободские полки, Ригу и другие прирубежные земли? На это 16 декабря 1743 года последовала знаменитая монаршая резолюция: «От врагов Христовых не желаю интересной прибыли». Вследствие сего указом Сената от 25 января 1744 года повелевалось категорически запретить евреям въезд в Россию «даже для торга на ярманки» и «о впуске их никаких ни откуда представлений не присылать».

Где же искать корни столь острой нетерпимости дщери Петровой к иудеям, беспрецедентной даже на фоне ее державных предшественников? Не ошибемся, если скажем, что она была впитана ею с молоком матери. Это подчеркивала и сама Елизавета, говоря, что выдворяя евреев из России, следовала «Всемилостивейшим матерним намерениям». Впрочем, известно, что антисемитские узаконения Екатерины I были в значительной мере внушены ей Александром Меншиковым, антисемитом самого непримиримого свойства, при котором она была лишь «карманной императрицей». А известно, что дочери Петра росли в семье Меншикова, в компании с его тремя чадами. И не исключено, что заскорузлая злоба и ненависть к евреям Меншикова, то и дело прорывавшиеся наружу, нашли в Лизетке (так ее называли домочадцы) самый горячий отзвук. И хотя Меншиков потом отстранит Елизавету от трона и станет ее злейшим врагом, все же преподанные ей уроки юдофобии легли на самую благодатную почву. Ведь и в подмосковном Измайлово, при Дворе благочестивой вдовы ее дяди – царя Иоанна V, Прасковьи Федоровны, где Елизавета воспитывалась вместе с двоюродными сестрами, они читали Святое Предание, затверживали поучения отцов Церкви о том, что евреи «нечистые и мерзкие», а синагога – «убежище демонов». Впрочем, Елизавета впитала в себя и европейский антисемитизм. В ее личной библиотеке наличествовали книги по истории средневековой Испании, а также Португалии и Польши. Она узнала и о кровавом навете и об отравлении колодцев и о прочих (мнимых) преступлениях потомков Иудиных, и все это множило ее высочайший гнев на «злокозненных жидов». Нет, конечно, устраивать показательные аутодафе, как это делали инквизиторы в Испании и Португалии, в России не следует, но с неверными надлежит расправиться со всей суровостью.

Предыдущие царствования, особенно правление регентши Анны Леопольдовны, ассоциировались у Елизаветы с непростительной терпимостью по отношению к нехристям. Более всего ее возмутила зловредная статейка в официальных (!) «Санкт-Петербургских ведомостях» (1741, № 45, 5 июня) о том, как «праздновали жиды с торжественною церемонию рождения Эрцгерцога». Сие действо, проходившее в основанном еще в XVI веке Еврейском квартале Праги, получило в газете самое подробное и детальное описание. И что особенно огорчительно, жиды представали здесь не как гарпагоны и изгои, а, подобно другим народам, во всем многообразии родов и званий. Ведь согласно газете, среди них были трубачи, скороходы, сапожники, мясники, позументщики, писари, сторожа, студенты с серебряными книгами в руках, меламеды, врачи, музыканты, скорняки, «перед которыми несли два щита, из мехов сделанные, на одном из оных изображены портреты королевы и принца, а на другом виден был Давыдов щит», акробаты, арлекины, шуты и т. д. Да и внешний вид иудеев автора статьи явно впечатлил: он назвал их «богатоубранными жидами», причем некоторые были с круглыми черными шляпами, иные в венгерском платье, кто-то был одет «самыми дорогими мехами всех сортов», другой в гусарской одежде публике «всякие приятные мины показывал». Зачем вообще подданным Российской империи, куда въезд евреям заказан, знать о каком-то там жидовском празднестве?! Да к тому же, благожелательный тон по отношению к христопродавцам совершенно недопустим. Уж не собиралась ли Анна Леопольдовна дать им какое послабление?

А в России главной костью в горле Елизаветы был некрещеный еврей-банкир Леви Липман. Этот финансовый воротила, поставлявший ювелирные изделия августейшим особам на астрономические суммы, куролесил при русском Дворе уже с десяток лет и казался непотопляемым. При этом, когда в Европе распространились слухи о его отставке, власти их опровергли: «Обер-комиссар господин Липман коммерцию свою по-прежнему продолжает и при всех публичных случаях у здешнего Императорского Двора бывает». Коммерция и впрямь выдалась знатная: правительница Анна Леопольдовна и ее окружение наперебой заказывали «придворному жиду» украшения и драгоценности на огромные суммы (один только принц Брауншвейгский Антон Ульрих остался должен ему 14 ООО рублей).

Писатель Евгений Маурин в историческом романе «Людовик и Елизавета» сообщает, что цесаревна, погрязшая в долгах во время правления Анны Леопольдовны, будто бы «пыталась обратиться к придворному банкиру Липману; но еврей поставил такие условия, что Елизавете Петровне, если бы она приняла их, пришлось бы запутаться на несколько лет». Подтверждения этому не находится – более того, нет сведений, что обер-комиссар ссужал царствующим особам деньги под большие проценты. Однако факт знакомства будущей императрицы с Липманом несомненен (уж больно приметной фигурой был он при Дворе), равно как и то, что еврейский толстосум вызвал у нее самые враждебные чувства. Ведь о том, сколь одиозной фигурой был Липман в глазах окружения Елизаветы, можно заключить из записок близкого к ней маркиза Жака-Иоахима де ла Шетарди. Тот повторяет миф о всемогуществе «придворного жида», говорит о его хитрости и способности «распутывать и заводить всевозможные интриги», и делает однозначный вывод: «можно сказать, что Липман правит империею!»

Впрочем, секрет долгожительства Липмана объясним: он угождал самым изысканным вкусам лакомых до роскоши царствующих особ. А что Елизавета? Ее фанатическая страсть к пышности и щегольству не только не уступала, но и превзошла своих венценосных предшественниц. По словам князя Михаила Щербатова, Двор ее «в златотканные одежды облекался, вельможи изыскивали в одеянии – все, что есть богатее, в столе – все, что есть драгоценнее, в питье – все, что есть реже, в услуге – возобновя прежнюю многочисленность служителей, приложили к оной пышность в одеянии их… Подражание роскошнейшим народам возрастало, и человек становился почтителен по мере великолепности его жилья и уборов».

Тон при этом задавала сама императрица-модница – обладательница пятнадцати тысяч платьев, тысяч пар обуви, сотен отрезов самых дорогих тканей. Она и сама переодевалась по семь раз на дню, и своим придворным наказала являться на бал или куртаг каждый раз в новом платье (по ее приказу гвардейцы даже метили специальными чернильными печатями одеяния гостей – чтобы впредь в старых костюмах показываться не смели!). А поисками самых модных вещиц для государыни были озабочены не только в России, но и за границей. Все парижские новинки сперва доставлялись во дворец; монархиня отбирала понравившееся, расплачивалась с поставщиками весьма скупо, и только после этого они получали право продавать оставшееся простым смертным. И не дай Бог нарушить сие правило: одна ослушница, некая госпожа Тардье, была за это арестована – в гневе императрица была страшна! Необыкновенная красавица в молодости, она страдала стойким комплексом нарциссизма; как сказал о ней историк Василий Ключевский, Елизавета «не спускала с себя глаз». Императрица страсть как была охоча до драгоценных камней, жемчуга, а особенно бриллиантов, которые вошли при ней в большую моду.

Казалось, расторопный и исполнительный обер-гофкомиссар Липман мог ей очень пригодиться, если бы… не оказался жидом. Исследователи говорят о мистическом страхе Елизаветы перед иудеями, приправленном к тому же брезгливым высокомерием. Ближайшая ее наперсница, болтунья-интриганка Мавра Шепелева (о ней говорили: «злая, как черт, и такая же корыстолюбивая») хорошо знала вкусы своей госпожи и умела подстроиться под ее капризный характер. Вот и в своих цидулках к Елизавете она писала лишь о том, что могло задеть ее за живое. «Жидов множество, и видела их, собак!» – сообщала она в письме из Нежина в 1738 году, подзадоривая августейшую подругу в ее нелюбви к евреям.

Получается, что императрица ненавидела этих «собак» больше, чем любила роскошь и пышность. Она не собиралась терпеть «христопродавца», да еще у кормила власти, и тут же прогнала его со Двора. Монархиня незамедлительно упразднила даже сами придворные должности обер-гоф-комиссара и камер-агента, напоминавшие о ненавистном инородце. Но, устранив Липмана, Елизавета не преминула воспользоваться четко отлаженным механизмом ювелирной работы при Дворе, пружины которого завел этот ненавистный еврей.

Для самой монархини и для сливок общества, не покладая рук, трудился ювелир Иеремия Позье, который имел к государыне более свободный доступ, чем генерал-прокурор или даже канцлер империи. Этот самый Позье был креатурой Липмана. Когда-то еврей угадал в нем, нищем, погрязшем в долгах швейцарце, будущего «Фаберже XVIII века», поддержал его в трудный момент и ввел в придворный круг. Позье, личный бриллиантщик Елизаветы, долгое время работал с евреем в тесной спайке и с благоговением вспоминал об их тандеме. Получилось так, что Липман, как заправский кукловод, делегировал Позье ко Двору новой императрицы, и тот продолжил его дело. Между прочим, отойдя в тень, этот еврей продолжал заниматься огранкой бриллиантов за границей (имел контору в Голландии), и не исключено, что его агенты поставляли камни в Москву и Петербург через христианских посредников.

И что же? – нигде в мире (разве что, кроме как в Индии, где «не счесть алмазов в каменных пещерах») не было такого обилия бриллиантов, как в России в елизаветинские времена! Они покрывали головные уборы и прически дам, украшали их платья, у мужчин камни сверкали на пряжках, орденских знаках, шляпах, тростях, табакерках, пуговицах, обшлагах камзолов. Мелкие солитеры лежали кучами при Дворе на карточных столах. Их приманчивый блеск говорил о неимоверном богатстве русской знати.

Иеремия Позье

Погрязшая в роскоши государыня все же немало радела и о духовном здоровье подданных. С ее именем связана так называемая Елизаветинская Библия (полный перевод Священных книг Ветхого и Нового Завета на старославянском языке), увидевшая свет в 1751 году. Она и сегодня, с некоторыми незначительными изменениями, продолжает использоваться Русской церковью в богослужении. По этому поводу один историк-почвенник язвительно заметил: «Интересно получается: Елизавета, как известно, жидов не любила и выпустила даже приказ об их высылке из России, но Библию, в составе которой был Танах, разрешила напечатать, очевидно, не связывая одно с другим или вообще не вникая в суть явлений». Замечание странное, если принять во внимание, что почитание христианами и церковниками Ветхого Завета никогда не исключало их антисемитизма. Ведь вполне очевидно, что в общественном и религиозном сознании преемственность между современными «жидами» и их библейскими пращурами вовсе не осознавалась. Кроме того, само по себе следование Ветхому Завету (а не последующим «превратным» его толкованиям) в царской России никак не дискриминировалось. И хотя в проповедях читались лишь Псалтирь и некоторые места из Пророков, к караимам власти проявляли исключительную терпимость.

Надо сказать, что и по мнению некоторых российских интеллектуалов той поры, евреи вполне заслужили изгнание. Известный историк, в прошлом член «ученой дружины», Василий Татищев назвал указ Елизаветы «мудрым» и «своевременным». Он взял на себя труд разъяснить монаршую волю и гневно шельмовал: «Изгнаны они, иуды, из России за великие и злые душегубства, убиения ядом лучших людей, людей русских. Распространение отравных зелий и тяжких смертельных заразительных болезней всяческими хитроковарными способами, за разложения, кои они в государственное дело вносят. […] Особливо опасны они, природные ростовщики-кровососы, тайные убийцы и всегдашние заговорщики для Великой России». Не вполне понятно, кто поведал Татищеву о помянутых душегубствах евреев и где он их наблюдал (а он мог встречаться с иудеями и на Украине, где служил в составе драгунского полка, и в Берлине, Дрездене, Бреславле во время учебы, и когда находясь в действующей армии под Кенигсбергом и Данцигом). Но вот на «злое душегубство» самого Татищева указать можно. Это по его представлению в 1738 году был сожжен заживо татарин Тойгильд за отступничество от православия и возврат в магометанство (как изъяснились доморощенные инквизиторы, «он, яко пес, на свои блевотины вернулся»). Аутодафе несчастного состоялось на глазах у толпы крещеных татар, чтобы другим неповадно было!

Воинствующий пафос инвектив Татищева достиг такой точки каления, что оставил далеко позади даже непримиримых к иудеям церковников, для которых преступления евреев состояли в распятии Христа и упорном отрицании его божественной природы. Польские же и западноевропейские приемы юдофобии – более изощренные и причудливые (частично взятые на вооружение Татищевым) – в России просто не понадобились, ибо и этого оказалось вполне достаточно, чтобы не пускать евреев в страну, о чем писал английский историк Джон Клиер. Примечательно, что и в великоросских пословицах, песнях, частушках евреи вообще не упоминаются. А знаток русского лубка Дмитрий Ровинский подытожил: «В прежние времена о евреях в Москве не слыхивали, поэтому не существует никаких смешных картинок, их изображающих». Единственное найденное им исключение для XVIII века представляет собой гравюра на дереве, изданная в Киеве Адамом Гошенским с надписями на польском (!) языке.

И все же именно в царствование Елизаветы в русском литературном языке слово «жид» стало употребляться с отрицательной экспрессивной оценкой и определилось как оскорбительное. Интересно в этом отношении свидетельство мемуариста Андрея Болотова, принявшего участие в прусском походе. В бытность под Кенигсбергом ему предложили «посмотреть на жидовскую свадьбу». И увиденное настолько не согласовалось с расхожими представлениями о евреях (с коими он никогда ранее не встречался), что россиянин воскликнул в сердцах: «Я смотрел тогда с особливым любопытством на сих новобрачных и не мог довольно надивиться всему поведению их, которое было столь порядочно, что я никак бы не подумал, что это жиды были, если б мне того не сказали». Болотов настолько был впечатлен «порядочными» еврейками, что беспрерывно танцевал с ними менуэт, польский, мазурку и «затанцевался» до полуночи. Так что ему пришлось сделаться толерантным к народу Израиля.

А вот дипломату и стихотворцу, князю Антиоху Кантемиру приписывают такие слова: «По мудрости Государей российских Великая Россия доселе есть единственное государство европейское, от страшной жидовской язвы избавленное. Но зело тайные иудеи, притворно в христианство перешедшие, в Россию ныне проникают и по телу ее расползаются. Особливо норовят и хощут сии лейбы и пейсохи вползти ко Двору в лейб-медикусы, пролезть в академию де Сиянс (Академию наук – Л.Б.), к пружинам и ключам державной махины подобраться. Посему за кознями и происками жидовскими зорко следить надобно»[8]8
  Публицист Олег Платонов, обнародовавший это высказывание, привел ссылку на книгу: «Приватные письма князя Антиоха Дмитриевича Кантемира к некоторым вельможам и ученым людям» (Спб., 1807, С.14). Однако таковое издание, согласно справке, полученной нами в группе «Сводного каталога русской книги 1801-1825 ^гг.» РГБ, не существует в природе и не находится ни в одной из библиотек России. На наш взгляд, весьма сомнительно, чтобы автором этого текста был Кантемир. Ведь речь идет здесь о тайном иудаизме лейб-медика и члена Академии наук, а таковым в ту пору был только один человек при Дворе – доктор Антонио Рибейро Санчес. Однако его приверженность религии Моисея открылась только в 1748 году, через пять лет после кончины князя. Другое дело, что Кантемир придерживался непримиримо юдофобских воззрений и вполне бы мог под этими словами подписаться.


[Закрыть]. Нет сомнений, что речь идет здесь о втором лейб-медике императрицы потомке марранов, значившемся католиком, Антонио Нуньес Рибейро Санчесе (1699-1782), талантливом враче и ученом. Монархиня часто прибегала к его квалифицированной помощи. Между прочим, среди его выдающихся заслуг перед империей есть одна, которую невозможно переоценить: в 1744 году он излечил опасно больную плевритом невесту великого князя Петра Федоровича, будущую императрицу Екатерину II (как потом писала она сама, «с Божьей помощью меня от смерти спас»). Иными словами, не будь этого еврея, Россия бы осиротела, ибо лишилась бы Великой Екатерины!

Когда лейб-медик Санчес из-за болезни глаз подал в отставку, его проводили из России во Францию с большими почестями. В выданном ему аттестате (абшиде) от 4 сентября 1747 года за подписью Елизаветы указывалось, что «в исправлении по искусству его медицинского дела, будучи в разных местах, доныне препроводил, как искусному доктору и честному человеку надлежит, добропохвально». Петербургская Академия наук поспешила избрать Санчеса «почетным членом физического класса, с определением Ея Императорского Величества жалования 200 руб. в год» с тем, чтобы он из-за кордона «для здешней Академии разные пьесы и диссертации присылал». Он отправился во Францию, чтобы после продолжительного отдыха снова практиковать медицину и писать научные трактаты. Выполнял он и поручения петербургских академиков: вел переговоры о поступлении на русскую службу видных ученых-иностранцев.

Антонио Нуньес Рибейро Санчес

Тем неожиданнее и обиднее стал для него полученный из России указ Елизаветы Петровны от 10 ноября 1748 года о том, чтобы Санчеса «из академических почетных членов выключить и пенсии ему с сего числа не производить». Лишившись ученого звания и важного источника существования, доктор пишет президенту Петербургской Академии Кириллу Разумовскому недоуменное письмо. И вот ответ: «Императрица полагает, что было бы против Ее совести иметь в Своей Академии такого человека, который покинул знамя Иисуса Христа и решился действовать под знаменем Моисея и ветхозаветных пророков». Отчаявшись, Санчес прибегнул к заступничеству известного математика-швейцарца Леонарда Эйлера, бывшего членом Петербургской Академии со дня ее основания. Но ни ходатайство Эйлера (написавшего: «Я сильно сомневаюсь, чтобы подобные удивительные поступки могли содействовать распространению славы Академии наук»), ни явное расположение к Санчесу Разумовского положения его не изменили: Елизавета Петровна была непреклонна.

Стоит подчеркнуть, что антисемитизм императрицы носил исключительно религиозный характер, в отличие, скажем, от Вольтера, питавшего к евреям расовую неприязнь, на что обратил внимание американский историк Джеймс Ф. Бреннан. В самом деле, французский просветитель говорил о «природной глупости и лживости евреев», аттестовал их народом «варварским, корыстолюбивым», «самым отвратительным на земле». Елизавета же этническими фобиями не страдала, всемерно поощряя обращение иудеев в православие, желала видеть таковых своими подданными. И в этом она была весьма принципиальна и последовательна. Подобно своему великому отцу, она возвысила многих крещеных евреев, причем некоторые из них сыграли заметную роль в ее жизни, да и в истории всего Дома Романовых. Христиане «жидовской породы», несмотря на наветы об их извечных кознях и происках, не вызывали у императрицы подозрений в тайном иудаизме. Казус с лейб-медиком Санчесом – единственный случай такого рода, да и произошел он из-за доноса: как полагает историк XIX века Михаил Шугуров, письмо Санчеса из Парижа с неосторожными высказываниями в пользу иудейской веры было перехвачено и доведено до сведения монархини, после чего тот и был подвергнут обструкции.

Забавно, что перлюстрацию корреспонденции из-за границы осуществлял тогда директор Петербургского почтамта лютеранин Федор Юрьевич Аш (1683-1783), тоже этнический еврей. Впрочем, это было вменено ему в должностные обязанности, в изветах же упражнялись совсем другие кувшинные рыла, поднаторевшие в кляузах. Федор Аш начал служить по почтовому ведомству еще при Петре и возглавил его при Екатерине I. Елизавета высоко ценила его за исполнительность, аккуратность и, главное, за столь редкую среди чиновников несклонность к мздоимству. В 1744 году она пожаловала ему полковничий ранг, а также вечное владение мызой Хотинец, что в Ямбургском уезде, с 296 крепостными душами. Окончил же он свои труды и дни в чине статского советника.

Весьма покровительствовала императрица и братьям-выкрестам Исааку и Федору Павловичам Веселовским. Исаак Павлович сыграл в жизни Елизаветы немаловажную роль, ибо в течение трех лет (с 1722-1725 гг.) обучал ее, тогда еще отроковицу-цесаревну, французскому языку, приобщал к французской словесности и культуре. Не здесь ли следует искать истоки той галломании, которая заполонит впоследствии Двор Елизаветы Петровны? Впрочем, карьера Исаака была крайне затруднена, сначала из-за противоборства с всесильным Меншиковым, а затем из-за каприза взбалмошной Анны Иоанновны. Из бумаг видно, что ему много лет не выплачивали жалования. В марте 1741 года он в чине коллежского асессора был отставлен от службы, как он писал, «за немощию». Но «немощь» разом покинула Исаака Павловича, как только на российский престол взошла Елизавета. Уже в декабре 1741 года Веселовский был произведен в действительные статские советники, перемахнув тем самым через целых четыре ступени в «Табели о рангах». Его назначают главой Секретной экспедиции Коллегии Иностранных дел. В 1745 году Веселовский был произведен в тайные советники, а в 1746 году ему был пожалован орден св. Александра Невского.

В 174² году императрица приставила Исаака к наследнику престола Петру Федоровичу для обучения его русскому языку, которым тот, живя в Голштинии, не владел. Если принять во внимание мнение некоторых современных писателей России о том, что постичь «глубокие корневые корни русского языка» может только натуральный русак, то выбор еврея в качестве учителя словесности было для «принципиальной антисемитки» Елизаветы поступком легкомысленным и даже беспринципным. Но Исаак Павлович – на удивление нынешним почвенникам! – ментором оказался превосходным, поскольку уже через год занятий порфирородный отрок свободно изъяснялся и грамотно писал по-русски. «Самый умный человек в России» (так назвал его один именитый иностранец), Исаак Веселовский жил передовыми идеями эпохи. Он был завзятым книгочеем и напряженно следил за современной ему литературой.

И Веселовский не побоялся перед лицом императрицы настойчиво ходатайствовать о своих соплеменниках. Какие только резоны он не приводил, объясняя все выгоды жительства иудеев в Российской империи! Он склонил на свою сторону даже канцлера Алексея Бестужева. Но монархиня к «врагам Христовым» была неумолима. Как же отреагировала она на это «дерзкое» прошение крещеного еврея? Во всяком случае, она его не наказала, не подвергла опале, демонстрируя к нему свою прежнюю приязнь. Скорее всего, она приняла его настойчивость за проявление наивного благодушия, впрочем, извинительного для христианина.

До генеральских чинов дослужился при Елизавете и брат Исаака, Федор Веселовский. Став в 1720 году дипломатом-невозвращенцем из-за укрывательства в Лондоне опального брата Авраама, он в 174² году получил, наконец, всемилостивейшее разрешение вернуться в Россию и стал (пожалуй, первым и единственным в российской истории!) евреем-церемониймейстером императорского Двора. Можно вообразить, как этот царедворец открывал торжественные церемонии, представительствовал на праздниках, куртагах! И никого, включая монархиню, почему-то не заботила его «жидовская порода», хотя она всем бросалась в глаза. Между прочим, в 1757 году он ездил в Женеву и вел переговоры с Вольтером о написании им истории царствования Петра Великого. Знаменательно, что просветитель и меценат Иван Шувалов привлек Федора, как человека энциклопедически образованного, в недавно основанный Московский университет – куратором. Труды Веселовского были отмечены государыней, которая в 1761 году пожаловала ему орден св. Александра Невского, а также высокий чин тайного советника.

Между прочим, императрица предлагала вернуться в Россию и Аврааму Веселовскому, посулив ему полное прощение и милости (правда, тот ехать не пожелал и остался доживать свой век в Швейцарии).

Елизавета всегда симпатизировала соратнику отца, обер-полицмейстеру Петербурга, красивому и ладному Антону Дивьеру, радушно принимая его при Дворе. И ее мать когда-то тоже была к нему более чем благосклонна – пожаловала графским титулом, чином генерал-лейтенанта, орденом св. Александра Невского; поговаривали даже об их с Екатериной романтических отношениях. А вот светлейший князь Меншиков испытывал к нему жгучую ненависть (не мог смириться с тем, что его родная сестра вышла замуж за этого жида). На излете царствования Екатерины I и схлестнулись интересы властолюбивого Меншикова и группы царедворцев, к коей примкнул Дивьер. Светлейший возжелал возвести на престол сына покойного царевича Алексея, малолетнего отрока Петра, женить его на своей дочери Марии, а самому стать при этом фактическим регентом империи. Дивьер же был сторонником того, чтобы Екатерина короновала цесаревну Елизавету или Анну, или обеих вместе. «Тогда государыне будет благонадежнее, потому что они ее родные дети», – настаивал он.