Текст книги "Война, любовь и психология"

Ленинград – Сыктывкар

Мама уехала в Сыктывкар в августе пятидесятого года работать в пединституте. Как она сама вспоминает, это был совершенно дикий край, к тому же место расположения колоний, где сидели опасные уголовные преступники, а также и политические заключенные. Из-за этого маме, и так боявшейся Сыктывкара потому, что она там будет без своего мужа, становилось еще страшнее. Вот такой напуганной она сошла с поезда в Котласе. При этом она почти всю дорогу проплакала, да еще на нижних полках ехала супружеская пара, тоже выпускники ЛГУ, биологи, по направлению, как и она. И жена тоже боялась, а муж ее нежно успокаивал. А маму успокаивать было некому. Надо еще было долго ехать в кузове грузовой машины по совершенному бездорожью. Первая сыктывкарская картинка: мама сидит в кузове, машина отъезжает от вокзала, и за ней бежит человек в белой рубашке и совершенно окровавленный – после какой-то драки, затем запрыгивает в кузов. Понятно, что это не прибавило маме энтузиазма, который и так уже был на нуле. А прибавить ко всему этому то, что она очень скучала по мужу, да осознание того, что это так надолго… Но надо было, чтобы отец закончил аспирантуру. «Надо» – это слово всю жизнь сопровождало маму, и она покорно ему подчинялась. Это была тяжелая разлука для обоих, которая тем не менее не только не смогла разрушить, но и, напротив, укрепила связь родителей. Это все видно из их писем в этот период – удивительный сплав любви и профессионального сотрудничества. Терпение и нежность, с которыми отец помогал маме пережить разлуку, – ярчайшие составляющие этого сплава. А ведь он и сам наверняка скучал не меньше… Мне нечего вспомнить о том периоде – меня еще не было. Но письма родителей друг другу рассказывают о многом.

«Дорогая моя девочка! Спешу догнать тебя – ведь одному так тоскливо! Вся наша комната еще полна тобой: чисто подметенный пол, аккуратно застланная кровать, цветы, которые ты так любишь; словом, везде так чувствуется наведенный тобой и не тронутый еще мной порядок, что кажется, вот-вот откроется дверь, и раздастся родной голос забежавшей из кухни Ани: „Павлик, руки мыть – сейчас завтрак…“ Тихо, уютно, меня ласкает каждая вещь, а вокруг так и носится твое нежное: „My dear“… (родители часто так называли друг друга). Вчера успел закрепить за собой одну школу, сейчас иду насчет второй (отец преподавал психологию и логику, чтобы зарабатывать). Зайду заодно и к Гельману (однокурсник родителей), чтобы взять у него брошюру Васильева, которую вместе с этим письмом и отправлю к тебе авиапочтой. Любимая, жду от тебя писем, писем, писем… Крепко-крепко целую моего лучшего друга. Павел. 30.8.50».

«Любимый, когда же я теперь увижу тебя? Понимаешь — я совсем одна. Все коллеги — семейные, пожилые люди, так что мне остается ждать твоих — бесчисленных! — писем и тебя. Конечно, если ты будешь в аспирантуре, то останешься в Ленинграде, а если нет, то обязательно нам нужно быть вместе. Зачем нам столько мучений! Ты говорил, провожая меня: „Варенье — тебе, когда будешь скучать — полакомишься“, но я ничего не могу есть. Все взятое в дорогу я привезла сюда, и все лежит. Ничего мне не хочется, только был бы ты… Я понимаю, для нашего будущего лучше, чтобы ты закончил аспирантуру, но сейчас так тяжело, так страстно мечтаю быть с тобой — лучше бы вместе работать…»

«Анечка, родная моя, сегодня первое письмо, в котором ты сообщаешь, что получила мое письмо. Наконец-то! Теперь уже пойдет все хорошо. А у меня экзамены опять отложили — до 17-го. (Аспирантура отца долго была под вопросом: профессор Ананьев оставил его у себя в НИИ на свой страх и риск, но еще надо было сдать экзамены, и – главное – окончательное решение было за идеологическим партийным отделом.) Обо всем скажу тебе по телефону. …Не жалей денег на яички, хоть они и стоят 25 руб. Вообще, на питание денег не жалей. Если с деньгами туго – обязательно сообщи телеграфом, я вышлю (мамино примечание: «У самого денег нет, значит, возьмет в долг»). Ну, счастливо, моя любимая, иду к кабинам – сейчас услышу твой голос.

…Добрый день, дорогая моя. А дни действительно настали добрые: ведь каждый из них приближает нашу встречу! (Отец всегда находил повод подбодрить маму!) И я становлюсь все нетерпеливей. Я вот сейчас думаю: все научились люди изменять, но только не время. А ведь как было бы хорошо: на разлуку мы время укорачивали бы, на встречу – удлиняли бы. Мечты… Я сейчас все время учу марксизм, у меня на уме только марксизм и ты… Целую тебя, моя любимая девочка…»

«Мой дорогой, мой учитель! Вот уже месяц моему боевому крещению в Сыктывкаре! Как хорошо мы с тобой поговорили. Ты доволен, что я бодрая. Я очень чувствую твою любовь, заботу. И я очень хочу, чтобы ты остался в аспирантуре, хотя мне ужасно тоскливо, часто просто невыносимо без тебя… Любимый, хочу знать о каждом часе твоей жизни! А когда получаешь от меня деньги, отмечай это — выпей пива или еще то, что тебе хочется. Я всегда-всегда с тобой! Но… очень хочу, чтобы ты в аспирантуре был. Целую, целую…»

«Девочка моя, я очень хорошо понимаю, как тебе плохо одной. И хорошо, что ты обо всем мне пишешь, не скрываешь. Но не упрекай — мы же доверяем друг другу!..»

«Счастье мое, сейчас такой хороший вальс исполняли… и мне представилась наша встреча. Какое это будет прекрасное время! В такие моменты я даже забываю, где нахожусь, опомнюсь, а тебя нет…

…Любимый мой, как ты себя чувствуешь? Как нога? Голос мне твой не понравился — не скроешь, не молчи! Я ведь тебе обо всем пишу. Не уверена, как объяснять деятельность мозга, скажу о развитии интегративных полей, раскрою теорию Павлова. …Письма твои — радость высшая! Но и печаль — кратко ты пишешь, а мне хочется долго-долго говорить с тобой. …Ты для меня – все, что необходимо для моей жизни. Как дождаться дня нашей встречи?..»

«Моя любимая девочка прислала мне такое хорошее письмо, что даже предстоящий сегодня урок в школе не может испортить мне настроение, – все сознание охвачено мыслью, что тебя так сильно любят… Родная моя, я очень рад, что у нас все так ХОРОШО! получается. Ты – главная виновница нашего успеха! И пожалуйста, не говори, что я незаслуженно называю тебя самоотверженной, это действительно так, и я тебя очень ценю за это, дорогая моя девочка: ведь мне хорошо здесь, в Ленинграде, разглагольствовать, а ведь основная тяжесть разлуки легла на тебя, мою маленькую. У меня много было угрызений совести из-за этого, но теперь я вижу, что все хорошо, и я очень благодарен тебе за это. Мои мысли все больше вращаются вокруг будущего, нашего самого радужного будущего. У меня всегда основное – это будущее, такой взгляд очень помогает пережить все испытания настоящего. Правда, Анька! Это здорово помогает.

…Любимая моя, ты глубоко ошибаешься, полагая, что мои письма лишь долг по отношению к тебе. Для меня наши письма тоже единственная радость, девочка моя!»

«…Любимый, ты говоришь, что все острее чувствуешь разлуку, а у меня наоборот: я сначала просто задыхалась, была в отчаянии, мне казалось, что не выживу! Страшно вспоминать! А теперь… я спокойна и готовлю себя работать еще и еще. Конечно, я очень скучаю, мне не хватает тебя, но теперь я могу рассуждать!.. …Как меня спасает классическая музыка! Вот сейчас Бах – плачу и постепенно успокаиваюсь…

…Впервые выступала с публичной лекцией! По настоятельной просьбе парт. организации города и института для «актива» (людей, занятых воспитанием). Организаторы попросили слушателей написать отзывы. Представь — только положительные! Один, более пространный, посылаю: «Лекция великолепна. Отличная дикция лектора, личная обаятельность в сочетании с высоким умением доходчиво, убедительно преподнести материал является примером для подражания. Считаю лектора отличным специалистом и педагогом. И женщина она красивая!..»

«…Я только что с гор. станции: взял билет! Достался последний, боковое место. Начинаю упаковываться! Чемодан возьму у Ваньки (однокурсник и приятель отца по университету и аспирантуре), не покупать же. Это мое письмо ведь последнее, девочка моя, „прощальное“. Скоро ты получишь меня самого! Я только боюсь, как бы наша встреча не оказала плохое воздействие на тебя. Мы должны будем, Анечка, после нее расстаться с самым лучшим настроением! Иначе наша встреча не принесет нам никакой пользы. Ну, я, конечно, надеюсь на тебя — ты ж у меня умница… Прими, любимая, мой последний бумажный поцелуй и жди настоящего…»

Их встреча состоялась через три месяца после отъезда мамы в Сыктывкар. Чемодан отец взял другой – тот, с которым мама приехала с Дальнего Востока в Ленинград, деревянный. Собрал, каких мог, продуктов и отправился. Был ноябрь, в Сыктывкаре настоящая зима, а у отца было только старое осеннее пальто, купленное на рынке после того, как у него украли одежду по возвращении из госпиталя, летние ботинки и кепка. Прямого сообщения с Сыктывкаром не было, вообще никакого не было. Надо было доехать до Котласа, а там искать машину, такую грузовую открытую машину, на которой еще ехать в кузове около полутора часов. Приехав в Котлас, отец узнал, что ближайшая машина будет через 10 часов, но разве мог он ждать, когда времени на свидание – всего неделя?! Он узнал, что можно пойти напрямую через реку по льду – четыре километра. И вот он, в легкой одежде, с тяжеленным деревянным чемоданом (вез маме продукты и что-нибудь вкусненькое!), на протезе, от которого постоянные боли, пошел через реку по льду. Чемодан привязал веревкой и катил его. Можно представить, как он замерз! Но ведь он спешил! Мама как будто знала, что так будет, – она заранее заказала баню, припасла бутылочку водочки… Это была счастливая неделя, которая пролетела мгновенно.

«…Ты покинул меня, родной, как мне опять трудно без тебя жить, сон и аппетит пропали, но должна терпеть, надеяться, что станет легче со временем…»

Конечно, после разлуки опять стало тяжело, но все же самый трудный этап – период до первой встречи – был пройден. Дальше стало легче.

«Родной мой! Сегодня твой день (день артиллерии), ты мог бы вспомнить о своей фронтовой жизни, а мне так приятно было бы слушать тебя. Как мне не хватает тебя.

«Подумай, Анек, прихожу в школу, а завуч говорит, что уроков у меня не будет: весь класс «самоосвободил» себя от последних 3-х уроков, сбежали, сорванцы! До моего 6-го урока еще час. Я сказал, что категорически против срыва, – урок должен состояться, надо вызвать учеников! У классного руководителя этого класса безнадежное отношение — дисциплина ужасная на всех уроках. Я такого не допускаю. Строгость считаю непременной и соединенной с надеждой, любовью. На урок собралось большинство, провел!

«Как мы хорошо поговорили! Настроение боевое! А психология у меня не выходит из головы, себя тоже ищу в ней. Хорошо, что я не изучала медицину, — заболела бы всеми болезнями.

Пишу «Речь», объясни мне 2-ую сигнальную систему, казалось, знаю, но не для студентов. И еще — как сделать переход от «Личности» к «Психическим процессам»? …Звучит ария Роберта, помнишь, вместе слушали в Большом? Когда звучит любимая музыка, у меня лучше пишется. …Павлик, со следующей стипендии тебе надо рубашку купить. Умоляю, чтобы ты был красивым, аккуратным!»

Почти все следующее лето – пятьдесят первого года – они провели вместе, были в Ленинграде, ездили к маминым родителям в Гжатск, а осенью отец еще был в Сыктывкаре и работал там целый месяц вместе с мамой. Результатом столь плотного сотрудничества, кроме профессиональных достижений, конечно, стало рождение их дочери Наташи, моей старшей сестры. Мама родила ее в Ленинграде 25 апреля 1952 года, она специально приехала туда к родам, чтобы отец и его мама, моя бабушка Ева, могли помогать. После этого мама вместе с Наташей уехала снова в Сыктывкар – то есть опять по этой сложной дороге с пересадками (с трудом все это можно представить!). Там деревянный чемодан, который отец в свое время тащил по льду через реку, стал для Наташи ее первой кроваткой. Расскажу, кстати, о том, как Наташе было выбрано имя. Наташей звали мамину младшую сестру, мою тетю, которая была удивительным и прекрасным человеком – открытая, честная, высочайшей порядочности личность. После ее смерти мама написала книгу «Наташа, девочка из Гжатска» – замечательная книга, которой зачитываются даже те, кто совсем тетю Наташу не знал. Так вот, тетя Наташа очень радовалась маминому выбору, а отец очень радовался, что у мамы такая сестра, – они всегда радовались друг другу и были настоящими друзьями. Иногда они встречались – то у родителей в Гжатске, то в Ленинграде. Однажды они встретились в Москве, каждый куда-то ехал: тетя Наташа – в Гжатск, а отец – в Ленинград. Перед отправлением поезда они сидели на вокзале и разговаривали, мечтали о будущем, которое, конечно же, всегда представлялось светлым. Они заговорили о детях – кто сколько хочет иметь детей. И тут они договорились до того, что отец назовет свою первую дочь Наташей, а тетя Наташа своего первого сына – Павлом. Вот так их и назвали – задолго до их рождения. Так что у меня есть старшая сестра Наташа и старший двоюродный брат Павел, который родился в феврале пятьдесят восьмого года в Праге. Вообще, в нашей родне все очень уважают моих родителей и называют в их честь своих детей. Так что у нас, кроме моего отца, есть еще три Павла, а кроме мамы – еще три Ани.

«…Эни66
  Отец иногда так называл маму.


[Закрыть], что-то ты иногда очень уж восхваляешь меня — прямо неудобно я себя чувствую. Это, конечно, по сравнению с тамошними мужчинами. Так ты пиши все, что о них знаешь, — я очень хочу знать о людях, с которыми ты работаешь, с которыми приходится сталкиваться… Целую мою любимую девочку! Береги себя! Твой Павел».

Отец никогда не ревновал маму к другим мужчинам – я думаю, это результат его собственной уверенности в себе и в маме. И все же к этому вопросу относился серьезно – правда, в другом, совершенно неожиданном контексте. Приведу письмо, которое отец написал маме в ответ на ее письмо о том, что она ехала в машине и какой-то попутчик обнял ее, чтобы ей не было холодно. Рассуждения отца по этому поводу, думаю, будут интересны всем, а тем, кто хорошо знал отца, наверняка будет приятно еще раз встретиться с его мыслями, с его логикой и прямотой – чертами, по которым его легко узнать.

«Здравствуй, Му!77
  Англ. «мой, моя» – родители часто обращались к друг другу так.


[Закрыть] Наконец-то получил от тебя письмо из Сыктывкара. Очень рад, что ты хорошо доехала и что тебя почти не тошнило. А еще больше рад, что ты еще ни разу не плакала, хотя – я знаю это – тебе и тяжело. Но, родная моя, как бы тебе ни было тяжело, ты все же держись так и дальше – ведь как-никак, а эмоциональная теория Ланге кое-какие основания имеет. Анечка, а то, что ты доехала одна, это тоже неплохо – я тебе писал уже об этом. Ну, а насчет того, что Иван Федорович обнял тебя в машине и что ты благодаря этому не простудилась, то я против этого ничего не могу сказать, т. к. знаю, что ты в это время думала только о том, чтобы не простудиться, а не о том, как я посмотрю на это, – или если ты и думала обо мне, то, наверное, считала, что и я посмотрю на это так же, как и ты, т. е. что и для меня самое важное – чтобы ты не простудилась. Но это не так, Эни. Во-первых, ты должна иметь в виду, что я – твой муж, и для меня органически не переваримо, чтобы мужские нечистые руки (а когда мужчина обнимает женщину, то, для чего бы это ни делалось, руки в это время у него грязные всегда) обнимали дорогое мне тело моей дорогой жены. В этом отношении мне, как мужу, безразлично, целует ли тебя мужчина, обнимает ли или даже просто пожимает руку (и в таких даже случаях нередко, что рука мужчины грязная), – для меня все это не переваримо. Даже больше того: один грязный взгляд на тебя со стороны мужчины может заставить меня сказать ему что-либо грубое. Отчего это — не знаю, может быть, оттого что во всех этих случаях в той или иной степени оскорбляется мое чувство полного обладания тобой – как твоей душой, так и твоим телом. Но, отчего бы это ни было, это присуще всем любящим мужчинам. Но если бы все это касалось меня только лишь в этом смысле, то я бы даже сам посоветовал тебе пойти на это (ну, скажем, если бы вопрос стоял между твоей жизнью и поцелуем и если бы этот вопрос касался меня только лишь в том смысле, о котором я выше говорил). Но ведь все это имеет еще и другую сторону, Эни. Дело в том, что я представляю тебя слишком строгой и принципиальной в этом отношении (Эни, мы ведь откровенны, верно?), и за это-то тебя я особенно люблю. И мне кажется, я в этом отношении в тебе не ошибаюсь, за это говорит уже то, что тебя каким-то образом волнует то, на что другая женщина вообще не обратила бы внимания, как на пустяк, о котором не стоит и думать. В самом деле, Эни, в принципе, какая разница между женщиной, благосклонно позволяющей мужчинам некоторые вольности ради кокетства, и тобой, позволившей себя обнять ради здоровья? Ведь в обоих этих случаях женщина спекулирует своей способностью привлекать мужчин, и в обоих этих случаях цель спекуляции – личная выгода: в первом случае женщина благодаря этой спекуляции получает удовлетворение своему женскому (но дешевого пошиба – кокетство) тщеславию, во втором случае такая спекуляция дает женщине возможность сохранить здоровье. Му, ты извини меня, что я говорю так резко, – это для точности. Вот если бы ты думала, что Иван Федорович обнимает тебя с целью сохранить твое здоровье, тогда бы тут никакой спекуляции не было. Но ведь ты же знала, что это не так, что забота о здоровье для тебя является причиной, а для него всего-навсего поводом. Понимаешь, Эни, мне кажется, что ты поступила нечестно по отношению к своей совести, пошла на компромисс. Вот в этом смысле я предпочел бы видеть тебя простуженной, чем спасшейся от простуды таким нечестным способом – путем компромисса со своей совестью. Кроме того, Эни, такого рода случаи вселяют мужчинам большую уверенность, толкающую их на некоторые вольности впоследствии. Правда, в нашем случае вопрос так не стоит, т. к. вы с Ив. Фед. незнакомы. Но я все это говорю для будущего – мало ли какие случаи нам еще предстоят.

Му, ты извини уж меня за то, как и что я тебе здесь наговорил, – просто я высказал свою точку зрения (ты же меня об этом просила). Я уверен, что и у тебя такая же точка зрения. И вот самое главное, что мне не нравится во всей этой истории, – это то, что ты, имея такую же точку зрения, изменила ей, пошла на компромисс. Правда, компромисс здесь был очень маленького масштаба (действительно, Ив. Фед. обнимал тебя через пальто, на холоде и т. п. – так ты могла в то время уговаривать себя). Но принципам человек начинает изменять не сразу, а именно с таких маленьких отклонений от них. Уверен: еще несколько таких случаев – и ты уже легко будешь смотреть на все это, т. е. приравняешься в этом отношении ко взглядам большинства женщин. А вот этого-то как раз я и не хочу, т. к. привык знать тебя в этом отношении стоящей выше большинства женщин и хочу знать тебя такою всегда. Вот почему я так много написал по поводу этого случая. И ты меня поэтому извинишь за резкость, Эни.

Ну вот, Му, испорчу, наверное, тебе настроение – вечно у меня так. До свидания, my dear, крепко тебя целую. Павел. 12.2.51. 18—00».

Моя жена Ирина, которая временами констатирует, что я могу из всякой мелочи путем своих глубоко запутанных размышлений свить настоящую угрозу или трагедию, прочитав это письмо, поставила мне диагноз: «Это наследственное». Ну и отлично. Я рад, что у меня такая наследственность. Потому что это письмо отца я воспринимаю как настоящую заботу о друге, о том, чтобы друг (в данном случае – мама) не попался на эти коварные штучки жизни. И тот факт, что в маме можно быть абсолютно уверенным, только еще раз подтверждает это – ведь тех, кого любишь, стремишься оградить от всех угроз, даже самых маловероятных. «Принципам человек начинает изменять не сразу, а именно с таких маленьких отклонений от них». И с этим я тоже абсолютно согласен.

Мама провела в Сыктывкаре три года. Отец закончил аспирантуру. Они прошли этот необходимый и сложный этап и теперь радовались возможности быть все время вместе. Правда, им предстояла еще одна длительная разлука, но тогда они об этом не знали.

Из маминых воспоминаний: «Все больше убеждаюсь, что 3-хлетняя жизнь в разлуке (в Сыктывкаре) была для нас, для МЕНЯ судьбоносной: моя „вялотекущая супружеская любовь“ (я – человек привычек) превратилась в СТРАСТЬ, в осознанное чувство невозможности жить без ПЛ! …Тогда впервые открылись (особенно для меня) мои способности любить».