Текст книги "Упавшие зерна. Бегущие ландыши"

Довоенная жизнь Л.В. Горнунга может показаться странной для тех лет. Он внутренне никогда не уважал тогдашнюю власть и не очень скрывал это, но когда немцы напали на Родину, защищал ее, как патриот.

В 1942 году тридцатидевятилетний Лев Владимирович получает после ускоренных командирских курсов звание младшего лейтенанта¹⁸. Видимо, памятуя о том, что в годы гражданской войны он был рядовым артиллеристом в запасном полку, его назначают командиром взвода боепитания 13-й отдельной пулеметно-артиллерийской бригады на Тульском фронте¹⁹.

В 1943-м в связи с признаками туберкулеза Л.В. Горнунга переводят в офицерский резерв, а в апреле признают ограниченно годным для строевой службы. С этого времени и до конца войны он остается в офицерском резерве Московского военного округа, выполняя поручения административного характера.

Пребывание на фронте в суровую зиму сильно сказалось на здоровье Льва Владимировича. Развитие туберкулеза легких удалось предотвратить, но началось катастрофическое ухудшение зрения, спасти которое не удалось даже с помощью крупнейших офтальмологов страны.

1950–1960-е годы в жизни Льва Владимировича оказались годами нелегких испытаний: исключительно тяжелое материальное положение, смерть жены, наступление полной слепоты, неоднократные вынужденные переселения. Морально тяготило и то, что, начавший литературную жизнь в 1920-х годах, он «промолчал» затем более пятидесяти лет, если не считать переводы²⁰. Впрочем, так было в нашей стране не только с ним одним.

Некоторая известность пришла ко Льву Владимировичу в 1980-х годах, на девятом десятке его жизни. Благодаря помощи друзей, в первую очередь Льва Озерова и Арсения Тарковского, в 1986 году он был даже принят в Литфонд. Появились в печати его первые литературные воспоминания. Изредка стали публиковаться некоторые стихотворения.

Слепой поэт, как оказалось, обладал феноменальной памятью, слегка ослабевшей только после его 90-летия. К нему потянулись те, кто желал знать из первых уст о людях, фактах и событиях ушедшего времени.

Он отличался исключительной организованностью, позволившей ему координировать работу многочисленных помощников, которые в последнее десятилетие его жизни готовили к печати литературные воспоминания и поэтические сборники Льва Владимировича. Что-то записывалось с голоса, что-то восстанавливалось при обработке дневниковых записей еще довоенных лет, а также других материалов его архива.

За долгую жизнь Л.В. Горнунга у него скопилось огромное количество рукописей, писем, фотографий и других документов, составивших его личный архив (часть общего семейного архива Горнунгов), а также многочисленные материалы, связанные с семьями родственников жены (т. е. с Петрово-Соловово, Щербатовыми, Сухово-Кобылиными и др.).

В довоенные и послевоенные годы Льву Владимировичу приходилось для поддержания существования, а особенно для лечения тяжелых заболеваний, продавать отдельные части своего архива. При этом значительная часть материалов была передана безвозмездно или за мизерную плату в государственные архивы.

Распыление архива в конце жизни Льва Владимировича стало, к сожалению, спонтанным и хаотическим, когда он мог только отчасти контролировать передачу материалов из «домашних условий» в иные хранилища, увлеченный идеей создания в них «своих» фондов²¹.

Помимо работы над мемуарами, Лев Владимирович неоднократно «перекраивал» (в безуспешной надежде на публикацию) составленные им сборники избранных стихов (как своих, так и Анастасии Васильевны). Своим машинописным сборникам он давал разные названия: «Советские ночи» (1923–1955), «Солнце сквозь снег», «Сожженные корабли», «Судьба и память», «Упавшие зерна».

Автору этого очерка довелось быть рядом со Львом Владимировичем в его последние месяцы земной жизни, когда тяжелые старческие недуги его были уже мучительны. Но, тем не менее, поэзия до самых последних дней была главной опорой и утешением этого мужественного человека. Он просил похоронить его рядом с женой на Ваганьковском кладбище.

К 100-летию Льва Владимировича благодаря двум его крестникам – Михаилу Борисовичу Горнунгу и Марине Арсеньевне Тарковской – на его могиле было установлено новое каменное надгробие, заменившее белый деревянный крест, воспетый им в стихах, посвященных памяти жены.

Примечания

1 Корни рода Hornung восходят к выходцам из Южной Швеции XVII в. Истории этого рода в последние годы посвящено несколько публикаций. См. например:

Б.В. Горнунг. Поход времени. М.: РГГУ, 2001; Б. Г. Клюев. Семейная библиотека Горнунгов (Книга. Исследования и материалы. Сб. 75. М.,1998).

2 Детей в семье было восемь, до совершеннолетия дожили пятеро, и только один из них, старший сын Борис, впоследствии продолжил род Горнунгов.

3 Созданный незадолго до революции как полублаготворительное учреждение Всероссийский родительский союз в первые годы советской власти даже вошел в систему Центросоюза (Объединения потребительских кооперативных обществ РСФСР, позже СССР). Но с концом НЭПа Союз был ликвидирован, а его руководители подверглись репрессиям. В середине 1920-х годов отец Льва Владимировича вынужден был переселился в Сибирь.

4 В этой коммуналке обоим братьям вместе с их семьями, младшим братом и сестрами придется прожить в двух комнатах более тридцати лет.

5 Льва Владимировича демобилизуют только через четыре года, в июле 1924-го, уже как бы совсем в другой стране, с другими порядками и новыми нравами.

6 В его архиве сохранились аккуратнейшие конспекты лекций профессора Д.Н. Анучина по антропологии, а также другие записи, сделанные на этих курсах. Но в дальнейшем попытки получить высшее образование успеха не имели по целому ряду причин формального, житейского и личного характера.

7 Жизнь А.А. Апьвинга (1885–1942), на которой отразились самые черные черты той эпохи, прошла с тех пор, исключая лагерные годы, на глазах Льва Владимировича. Он же почти в одиночестве проводил этого поэта в последний путь в военной Москве зимой 1941–1942 года.

8 Много позже, встречаясь в Коктебеле с вдовой Волошина, Лев Владимирович узнал, что и М.А. Волошин, вернувшись

в Крым, вспоминал о нем как о понравившемся ему молодом московском поэте.

9 Сначала Льва Владимировича зачислили на техническую работу, связанную с проведением Академией художественных выставок. В ноябре 1925 г. его назначили секретарем комитета выставки «Революционное искусство Запада».

В этой должности он трудится целый год – от начальной организации до ликвидации выставки.

1 °Cохранилась переписка Г.Г. Шпета с редакцией «Нового мира» середины 1920-х гг.

11 Об этих знакомствах сейчас напоминают многочисленные фотографии А.Ф. Гедике и его семьи или, например, фотографии родственников С.В. Рахманинова, сделанные Л.В. Горнунгом.

12 Лев Владимирович в 1929 году был одним из организаторов юбилейного вечера поэта-символиста Ю.Н. Верховского, который отмечал в Московском доме ученых тридцатилетие своей литературной деятельности. С того времени и до кончины Ю.Н. Верховского Лев Владимирович, как и его старший брат, поддерживал тесные дружеские отношения с этим поэтом старшего поколения. И если у старшего брата в основе этих отношений лежал интерес к античной и классической поэзии, то у младшего – общие с Верховским знакомства с другими современными поэтами, к которым у Бориса Горнунга не было интереса.

13 Тем не менее, когда через почти 30 лет возникла необходимость определить для пенсии общий трудовой стаж, он оказался у Льва Владимировича более чем достаточным на основании этих договоров и соглашений. Среди работ тех лет, например, «украшение города по заданиям Октябрьской комиссии Райсовета», художественное оформление Клуба швейников при 10-й фабрике объединения Москвошвей в 1931–1932 гг., аналогичная работа для Дворца культуры при авиационном заводе № 22 в Филях в 1932-33 гг. и т. д.

14 См. книгу воспоминаний Марины Тарковской «Осколки зеркала» (М.: Дедалус, 1999).

15 Так сложилось, что вскоре Льву Владимировичу придется фотографировать эту еще не старую женщину перед ее погребением.

16 От этой поездки остались многочисленные, но малоудачные фотографии, свидетельствующие о том, что в свадебном путешествии Лев Владимирович думал о фотографии меньше, чем обычно.

17 Сохранились фотографии на фоне картин К. Богаевского в его мастерской и воспоминания о нем Л.В. Горнунга, оформленные в иллюстрированный альбом со стихотворными посвящениями художнику.

18 В этом звании он и закончит войну после демобилизации в 1945 году.

19 Затем в той же должности до февраля 1943 года он находится в составе 424-й отдельной пулеметной бригады в одном из «укрепрайонов» Московской зоны обороны.

20 Переводы, как известно, в те годы кормили чуть ли не всех настоящих поэтов России. Но что-то в этой работе, считал Лев Владимирович, было всегда от поденщины, и поэты чаще всего делали ее ради куска хлеба.

21 Всего за несколько месяцев до своей кончины Лев Владимирович скрепил своей подписью очередную передачу в Государственный Литературный музей ценнейших материалов из своего архива. Сейчас они уже обработаны и благодаря этому стали доступны для исследователей. В их числе, например, – почти весь архив литератора Арсения Апьвинга, оказавшийся в свое время в распоряжении Льва Владимировича; автографы стихов многих поэтов 1920-х гг.; письма деятелей литературы (А. Цветаевой, Н. Подгоричани, С. Шервинского, Арс. Тарковского, А. Ромма и др.). Сюда же попала и часть разрозненных знаменитых дневниковых записей Льва Владимировича, которые он вел с 1920-х до 1950-х гг. Значение этих «поденных записей» неоднократно высоко оценивалось историками и литературоведами. Дело в том, что в них запечатлелась хроника культурной жизни Москвы, часто не следующая официальным версиям отмеченных в ней событий.

После смерти Льва Владимировича в его бумагах обнаружились сотни нарезанных полосок из листов дневниковых записей за разные годы. Вырезки были сгруппированы по упоминаемым в них именам известных писателей и других деятелей культуры, но при этом записи на оборотной стороне листов в большинстве случаев утратили смысл. Лев Владимирович широко использовал эти дневники в своих опубликованных воспоминаниях, но в сохраненных в едином массиве (без «нарезки») дневниковых записях можно было найти, несомненно, еще немало интересных сведений о довоенной жизни.

Маргарита Воробьева

Анастасия Горнунг
Бегущие ландыши

* * *

 
За окном сгустились тени,
Алый свет погас.
Кот мне вспрыгнул на колени,
Щурит жёлтый глаз.
 
 
Ветер дернул половицей,
Свистнул, заскрипел,
Зимний сумрак синей птицей
В мой покой влетел.
 
 
Кто там медлит у порога,
Где-то позади?
Если это ты, Тревога? —
Что же, подойди!
 

1921

Из цикла «Детство»

 
I
Детям страшны коридоры,
Тёмной лестницы ступени,
Где мелькают чьи-то взоры,
Где скользят беззвучно тени.
 
 
Полумрак большой гостиной,
Где блуждают привиденья,
Запах мебели старинной,
Тусклых стекол отраженья.
 
 
Детям страшен сад с луною,
Ослепительные крыши,
И над старою сосною
Быстрый свист летучей мыши.
 
 
Дети любят свет лампадки,
Няню, добрую старушку,
Свежесть беленькой кроватки
И стенных часов кукушку.
 
 
II
Няня мальчика крестила
И на цыпочках ушла,
Синей шторы не спустила,
Ночь июльская тепла.
 
 
Странный чёрный человечек
У лампады заплясал,
Много золотых овечек
В небе ангел разбросал.
 
 
Вот жужжит комарик тонко,
В коридоре чей-то шаг,
А часы в углу тихонько —
Так тик-так, тик-так, тик-так.
 
 
Пробудился лебедь снежный
На лазоревой волне
И поплыл печально-нежный
К дальней сказочной стране.
 
 
В ту страну наверно мама
Вместе с ангелом ушла.
От луны большая рама
Косо на стену легла.
 
 
Тёплое крыло коснулось —
Безмятежны будут сны.
Это мама улыбнулась
С многозвёздной вышины.
 
 
III
Зайчиков круглых дрожащая стая
Утром на светлой стене —
Словно улыбка далекого рая,
Детство припомнилось мне.
 
 
Шторы опущены, дремлют игрушки,
Бьется с жужжаньем оса,
Тонет щека в разогретой подушке,
Змейкой свернулась коса.
 
 
Ворот отстегнут, ресницы закрыли
Теплым туманом глаза, —
Сквозь ореолы оранжевой пыли
Ярко горят образа.
 
 
Солнце и зной над куртинами сада
Тяжко прервать полусон.
Смутные гулы… Мычание стада…
Праздничный тающий звон…
 

1921, Подосинки*

Из цикла «Церковь»

 
I
Опустилась на колени,
Никнет голова.
Сквозь избитые ступени
Проросла трава.
 
 
Обогреты солнцем плиты,
Ветер нежит лоб,
Дверь у паперти закрыта —
Храм молчит, как гроб.
 
 
Ни о ком я не тоскую,
Никого не жду,
Край иконы поцелую
И, вздохнув, уйду.
 
 
II
Готова изойтись от муки,
Перед судьбою не смирюсь.
Крестом до боли сжаты руки —
Молюсь, молюсь!
 
 
Так гулко в храме опустелом,
Иконостас суров и нем.
Лишь вопли в сердце помертвелом —
Зачем. Зачем?
 
 
III
Запах ладана смолистый,
Гаснут свечи, тихий час.
В дымке лиловато-мглистой
Потускнел иконостас.
 
 
Отзвук меди в старой кружке,
Голос сонного чтеца,
Тихо шепчутся старушки
У тяжелого ларца.
 
 
И бесшумно, понемногу
Разбредается народ.
Прислонив костыль к порогу,
Нищенка поклоны бьет.
 
 
В церкви сумрак и прохлада,
Ночь спустилась за окном,
Меркнет красная лампада
Перед страждущим Христом.
 

Сентябрь 1921 года

ОСЕНЬ

 
Сладок мне осенний трепет
Умирающих лесов.
Зябких трав чуть слышный лепет
И тревожный хруст шагов.
 
 
Лишь заря лучом печали
Золотит пустынный сад,
А в душе, как в синей дали,
Краски гаснут, звуки спят.
 
 
И надежды, и обманы,
И волненья прошлых дней
Тают, словно караваны
Перелетных журавлей.
 

23 октября 1921 года, Москва

СКОТНЫЙ ДВОР

 
Ища от оводов покоя и прохлады,
Покинув зной лугов,
К себе на скотный двор, мыча, вернулось стадо
Медлительных коров.
 
 
Недвижные стоят, обмахивая бедра
Широко вздув бока,
И звонко полнятся сверкающие ведра
Струями молока.
 
 
Сквозь радужную пыль высокого оконца,
Пронизывая мглу
Прямой и острый луч полуденного солнца
Играет на полу.
 
 
Лишь хлопанье бича да скрип тяжелый воза
Порой тревожат слух.
И снова тишина. Над кучами навоза
Жужжанье сонных мух.
 

Декабрь 1921 года, Подосинки

* * *

 
В лесу пустынном я блуждала,
Вокруг теснился мрак,
Вдали зарница начертала
Над тучей странный знак.
 
 
И кто-то тайный злою силой
Пресёк внезапный путь
И, словно ястреб чернокрылый,
Терзал нещадно грудь.
 
 
Свершилось! Спутаны дороги.
Погасли все огни.
Святая Мать, в часы тревоги
Мне душу сохрани!
 

1922

* * *

 
Весна меня в сердце ужалила,
Напоила медовым вином
И одну на дороге оставила —
Золотистым, ликующим днем.
 
 
Голова моя томная кружится,
В сердце слиты восторг и печаль,
И сверкают веселые лужицы
И звенит задымленная даль…
 

1922

* * *

 
Принимаю жизнь с улыбкой,
Под шатром её ветвей,
Как ребенок в люльке зыбкой
Жду, смеясь, судьбы моей.
 
 
И бесстрашно в бездну ночи
Открываю я глаза,
И мутит нежданно очи
Непостижная слеза.
 

1922

* * *

 
Ты дал мне лазурные крылья
Однажды в безлунную ночь,
Но в узах тупого бессилья
Поднять их мне стало не вмочь.
 
 
Так скорбные души томятся
Во мраке холодных темниц
И плачут, когда им приснятся
Полеты заоблачных птиц.
 

1922, Подосинки

РАЗЛУКА

 
Мы прощались долго в сумрачной передней,
У крыльца коляска больше часа ждёт,
Молча отдала я поцелуй последний.
Медленно и ровно теплый дождь идет.
 
 
Видишь, я тиха. Смеюсь, а не рыдаю.
Ты мне молвил как-то: «Знаешь, смерть проста!» —
Разве я не знаю, разве я не знаю,
Как внезапно станет комната пуста.
 
 
Звякнули уныло бубенцы у сбруи,
Конь нетерпеливый грузно землю бьет,
Светлые сбегают по перилам струи,
Медленно и ровно теплый дождь идет.
 
 
Я с тобою рядом. Глаз поднять не смея,
Вышла на сырое, скользкое крыльцо.
И пока не скрыла пристяжных аллея,
Улыбалось нежно милое лицо.
 
 
На крутых ступенях дрогнули колени,
Судоргой невольной чуть кривится рот,
По кустам поникшим блекнущей сирени
Медленно и ровно теплый дождь идет.
 

1922, Подосинки

* * *

 
Тебя мгновенно скрыл изгиб дороги
И умолкал тоскливый шум колес,
И долго я стояла на пороге,
Не поправляя падавших волос.
 
 
И в комнаты пошла. Там всё, как было,
Но странная повсюду тишина.
И села я на лестнице уныло —
Одна, одна.
 

1922, Подосинки

ЗАБЫТЫЕ ВАГОНЫ

 
На истертых рельсах, на прогнивших шпалах,
Сломанных вагонов темные ряды, —
Много вас забытых, путников усталых,
Кончивших надолго шумные труды.
 
 
Преданы унынью. Дремлете во мраке,
Дальние сигналы вас не созовут,
Лишь одни бродяги, воры и собаки
Ищут между вами временный приют.
 
 
Снятся вам вокзалов огненные очи,
Грохоты платформы, паровозов свист,
А над вами реет мгла осенней ночи
И в колесах ржавых шевелится лист.
 

1923, Москва

СМИРЕНИЕ

 
Когда лучом последним рдея,
Смиренно светятся холмы,
Когда осенний лес, редея,
Молчит в предчувствии зимы,
 
 
Когда уже не ярки краски
И чётки шорохи вдали —
Дыханье есть весенней ласки
В предсмертном трепете земли.
 
 
Так с этой жизнью расставаясь,
Её печальной не зови,
Припомни, снова улыбаясь,
Блаженство первое любви.
 
 
И простирая к жизни руки,
Ты всё простишь в последний раз
И в сокровенный миг разлуки
Смиренно встретишь смертный час.
 

29 декабря 1923 года, Москва

* * *

 
Любовь не знает оскорбленья,
Ни горьких слов, ни злых угроз, —
В любви есть только счастье слёз
И боль тупая примиренья.
 
 
Когда страстей угаснет сила,
Себя упрёком не кори,
Судьбу свою благодари
За те часы, когда любила.
 

1923

* * *

 
Долго смотрю я, как дикие утки
Вьются над речкой в прибрежном полесье,
Осени пасмурной вестницы жуткие
Тают в холодном пустом поднебесьи.
 
 
Чуть золотятся недвижные клёны,
Словно покойники кротко-печальные,
Чётко несутся чуть слышные звоны,
Медленно гаснут за далью хрустальною.
 
 
Холодно стало и грустно немного,
Осень томится предсмертной улыбкою,
Ярко белеет пустая дорога,
Нить паутины колеблется зыбкая.
 

1924

ВСТРЕЧИ

 
Так встречи есть, в них мало слов,
Но много взглядов и улыбок, —
Кто чист душой, кто сердцем гибок,
Ответит на безмолвный зов.
 
 
Они в душевной глубине
Родят неясные желанья. —
Так расцветают в тишине
Цветы, которым нет названья.
 

1924, Москва

Коктебель

На юбилей М.А.Волошина

1. ПОДРАЖАНИЕ ЛЕРМОНТОВУ

 
В терзаньях страсти, в бурях рока,
В томленьи будничных недель,
Я в книге пламенной Пророка
Читаю слово – Коктебель.
 
 
И как скиталец в злом изгнанье,
Теряю счёт ночам и дням, —
Придет ли час, когда с лобзаньем
Я припаду к твоим брегам.
 
 
Один, томимый болью тайной,
Внемлю валов твоих прибой,
Упьюсь твоею мглой бескрайной,
Твоей мятежной тишиной.
 

2. ПОДРАЖАНИЕ ТЮТЧЕВУ

 
Окончен день. Прибой затих,
Смежились горы с далью синей,
В ночи рожденный льется стих
К тебе, о патриарх пустыни.
 
 
Люблю сей скудный Коктебель
И зной песков его голодных,
Где только дикая свирель
Слышна на пажитях безводных.
 
 
Зачем, душа, поешь, скорбя,
Одна на ветряном просторе, —
Кто сможет выплакать тебя,
Веками скованное горе?
 
 
Счастлив, кто презирая страх
Ему богами данной властью,
Святому отдан сладострастью
На сих премудрых берегах.
 

14 августа 1925 года, Коктебель

СТАРУХА

 
Забито досками оконце,
В печи огонь давно потух,
И не поёт, встречая солнце,
В туманах утренних петух.
 
 
Повымер скот, сбежали мыши,
И смотрит скудная заря,
Как ворошит по старой крыше
Холодный дождик ноября.
 
 
И только ветер воет глухо
Один в нетопленой избе,
Где полоумная старуха
Живёт, покорная судьбе.
 
 
И каждый день зовёт кого-то
И одичалою тоской
Стучит в соседние ворота
Иссохшей старческой рукой.
 
 
И у кого-то просит хлеба,
Сердито споря с тишиной,
И видит лишь пустое небо
Над обречённою страной.
 
 
И вновь садится одиноко
В своей заброшенной избе,
А ветер бешеный, с востока
Ревёт и мечется в трубе.
 
 
И белые ложатся мухи
На омертвелые луга. —
О непробудном сне старухи
Поёт унылая пурга.
 

1925

ПРИНОШЕНЬЕ

 
Душу мою поутру
Белой прими голубицей,
Душу мою ввечеру
Нищей призри черницей.
 
 
Дух истомленный в грязи
Ты вознеси над бездной,
Крепче рази, рази
Плоть тоскою железной.
 

1925, Москва

СОБАКА

 
Скорый, номер пятый, дав сигнал условный,
Гулкими колёсами обозначил мост,
Медленный ударил колокол церковный,
Выносили сторожа из церкви на погост.
 
 
Дома не оставил ни жены, ни сына,
Знал он, как родного, каждый паровоз,
Прожил лет не мало в будке у плотины,
Был ему товарищем престарелый пёс.
 
 
Новые хозяева думают: – собака
Не нужна нам дряхлая, и прогнали пса.
Ночь была весенняя, и лягушки квакали,
Голубели в далях влажные леса.
 
 
Побрела собака. На дворы, задворки,
Заходила часто. Бродяг и малышей —
Никого не трогала. Разрывала норки,
Под землёй искала полевых мышей.
 
 
Дни стояли ясные и ночами жарко,
Облетали белым пухом тополя,
И дождя тяжёлого, весеннего подарка,
Истомлённой грудью жаждала земля.
 
 
И однажды старая забрела собака
От голодной муки на железный путь.
Ночь была весенняя, и лягушки квакали,
Намечался месяц молодой чуть-чуть.
 
 
Скорый, номер пятый, великан трёхглазый,
Вынырнул, тяжёлым прогудев мостом.
Вспомнила хозяина собака и не сразу
Отошла, виляя ласково хвостом.
 
 
И промчался поезд, стало снова пусто,
Только взвизгнул кто-то – пёс или свисток.
Остывал на шпалах тёмной крови сгусток,
И мотался шерсти чуть заметный клок.
 
 
Отползла собака и легла, и чуткую
Жалобным визжанием смущала тишину,
А хозяин новый, запирая будку:
– Чтоб ты сдохла, подлая, ишь взвыла на луну.
 

1925, Москва

КРАПИВА

 
Сюда, к подножью косогора,
В канавку около забора,
Где так крапивой поросло,
Нас в полдень солнце приманило,
Томило, маяло, пьянило,
Ласкало, обольщало, жгло.
И были только мы да осы,
А третьим был бездельник зной.
Ты гладил мне ладонью косы,
Обвеянные тишиной.
 
 
И были так светлы дороги,
И так безмолвен каждый куст,
Что не почувствовали ноги
Травы язвительной укус.
 

1926, Москва

СТЕПЬ

 
Струится ночь по стынущему лугу,
Сомкнулся звёзд чуть трепетный венец,
И тихо ржёт, свою зовя подругу,
Из тёплой тьмы тревожный жеребец.
 
 
В густой туман ушли, грустя, курганы,
В туман веков ушли неслышно дни,
И вдалеке – неведомого стана
Колеблятся бездонные огни.
 
 
Здесь берегут суровые курганы
Далёкие и хмурые века,
Здесь остывала сила Чингис-Хана,
Батыя власть и натиск Колчака.
 
 
Здесь прежних нет, здесь новых не настало,
Здесь только скифская струится сонно мгла,
Здесь только степь без края, без начала,
Седая степь туманами легла.
 
 
Струится ночь по стынущему лугу,
Редеет звёзд чуть трепетный венец,
И замолчал, свою узнав подругу,
В рассветной мгле ревнивый жеребец.
 

1926, Москва

В ЦЕРКВИ

 
Вынула платочек
Старая – и вот
Мятый свой листочек
На амвон сует.
 
 
Внучка выводила
Детскою рукой. —
…Марфы, Михаила,
Льва за упокой.
 
 
Закрестилась рьяно
Годы велики, —
…Отрока Степана,
Агнии, Луки…
 
 
С ним, с Лукой венчалась
Здесь святым венцом,
Тройка заливалась
Буйным бубенцом.
 
 
Как была девицей,
Не спалось порой —
И теперь не спится,
Смерть не за горой.
 
 
Льются свечи жаром
И вздыхает грудь. —
Ах, костям бы старым
Время отдохнуть
Времена такие
Трудные. Пора!
…Дарьи, Евдокии,
Воина Петра.
 
 
Забывает толки
О царе народ.
Вступит в комсомолки
Внучка через год.
 
 
Бабка гнула спину —
Выпрямит в гробу.
– Призри Агриппину,
Грешную рабу.
 
 
Взвились перезвоны —
Динь-дирлинь-динь-бом!
Треплются знамена
Красные кругом.
 
 
Вдоль по тротуарам
Напирают, жмут, —
Молодые старым
Ходу не дают.
 
 
Лишь весна всё та же,
Хлещет через край,
И над грязной сажей
Разыгрался май.
 
 
Гаснут перезвоны —
Динь-дирлинь-динь-бом!
Молча стынут клёны
В небе голубом.
 

1927, Москва