Текст книги "Упавшие зерна. Бегущие ландыши"

ПАСХА

 
Вот и дождались праздника —
Христос Воскресе, Стазенька,
Воистину, мой друг!
Но где же ты, далёкая,
Святая светлоокая,
Взойдёшь от здешних мук?
 
 
Как грустно, что утратами,
Разлуками, расплатами
Тянулась жизнь у нас,
Томясь воспоминаньями,
Да тщетными мечтаньями,
И вот он – пробил час!
 
 
И ты ушла в обители,
Где ждут тебя родители,
К своей семье большой,
За сёстрами, за братьями,
С раскрытыми объятьями,
С измученной душой.
 
 
Ах, нет крестов над милыми,
Лишь ветер над могилами
В глуши безвестных мест,
И ты, как жизнь минувшая,
Лежишь, навек уснувшая,
Но светит мне твой крест.
 

21 апреля 1957 года

* * *

 
В сумраке светишься белым крестом,
Воспоминаньем ложишься на плечи,
Тянешься вербой – пушистым кустом,
Ветки ко мне поднимаешь, как свечи.
 
 
И пробиваешься первой травой
Вслед за растаявшим снежным покровом,
И раскрываешься клейкой листвой,
Синим подснежником, памятным словом.
 
 
Я наклоняюсь навстречу тебе,
Землю твою обнимаю руками,
И вспоминаю о нашей судьбе,
И говорю о себе, и стихами.
 
 
И пробираюсь подземным ключом
Слёз неутешных, сливаюсь с тобою
Солнечным, греющим землю, лучом,
Ветром и сенью небес голубою.
 

26 апреля 1957 года

ПЕРВОЕ ЯНВАРЯ

 
К новому году снежком наконец
Землю украсил мороз.
Пухом одетый, как в белый венец,
Холмик твой будто возрос.
 
 
Полдень короткий, молочно-седой,
Но и от снега светло.
Небо, разъяв золотой бороздой,
Солнце за тучи зашло.
 
 
Вдруг засиял, излучаясь, закат
Тысячью поднятых рук.
Кладбище, точно таинственный сад,
Преобразилось вокруг.
 
 
Вспыхнув, погасло. Вблизи – никого.
Может, вот так и в раю.
Я постоял у креста твоего,
Надпись читая твою.
 
 
Было на сердце легко у меня
И почему-то тепло.
Не было больше лучей и огня,
Сумрак раскинул крыло.
 
 
Ветер по веткам бежал, на ходу
Снежный наряд теребя.
Милая, здесь я тебя не найду,
Там нагляжусь на тебя!
 

1 января 1958 года

* * *

 
Мы все уйдем, кто раньше, кто поздней,
Но избранные будут жить в твореньях,
Незримые, но вечно молодые,
Как Лермонтов, как Пушкин, как Толстой.
 
 
Душа бессмертна в музыке, в стихах,
И в живописи, и в прекрасных зданьях,
В скульптуре и в поступках благородных,
И в тех делах, что мы зовем Добром.
 
 
О, милая, как мне забыть тебя!
О, милая, как мне тебя не помнить!
Твоя душа живет, как белый голубь,
В твоих стихах и доброте твоей.
 

5 марта 1958 года

РЯБИНА

 
Сентябрьский вспоминаю ясный день,
На синем небе облако, как льдина,
Большой овраг, и сырость в нем и тень,
А на ветвях созревшая рябина.
 
 
Поля пусты и колки, а вдали
Лесов желтевших умирала сила,
И мы с тобой в прохладу их вошли
И вдруг рябина нас остановила.
 
 
Я влез на ствол, а ты внизу была,
Бросал тебе я гроздья прямо в руки,
Сияло солнце, тишина плыла,
Не знали мы ни горести, ни скуки.
 
 
Лучами сверху вся озарена,
Смеялась ты, и я в ответ смеялся,
Спускалась к нам небес голубизна
И таяла, прозрачно-холодна.
 
 
Тот день осенний в памяти остался.
 

29 августа 1958 года

КРОВЬЮ СЕРДЦА

 
Две тени милые – два данные судьбой
Мне ангела во дни былые!
 

Пушкин

 
Мать и жена мне были две стихии,
Два света вечно близких мне.
Горю в огне, зову их в дни глухие,
Их тени вижу в звездной тишине.
 
 
Я счастье их тепла забыть не в силах,
До дна не выпью вечной их любви,
Трава на ранних их могилах
Блестит от слёз, обагрена в крови.
 
 
В простор земли пути мне были милы,
Природой исцелен, судьбой гоним,
Я памяти отдам все силы,
Пылающее сердце – только им.
 
 
Я славлю их за то, что обе были
Сияньем на моем пути,
К ним рвется дух и слёзы не остыли,
Но как мне одному свой путь дойти!
 

6 декабря 1959 года

ПРОРОК

Борису Пастернаку

 
Он встал один за всю страну,
Чтоб вновь огонь похитить с неба,
Он бросил громы в тишину
Страны без музыки и хлеба.
Его распяли и сожгли,
Но дух его не побороли
И, опозорясь, отошли,
А он был выше этой боли.
 

1960

ПЛЕМЯННИКУ-ГЕОГРАФУ*

 
Со львом ты с детства был знаком
И жил с ним рядом по соседству,
И от Жюль Верна знал о том,
Что негры склонны к людоедству.
 
 
Во дни мальчишеских услад
Ты с берегов родной «Канавы»
Ходил в московский зоосад,
Где крокодилы и удавы.
 
 
Грустили там в неволе львы,
Слоны, гиены, обезьяны,
А вместо них ты из Москвы
Проник в тропические страны.
 
 
«Алжирия» – Алжир и ты,
Тунис, Марокко и Сахара,
А из-под каменной плиты
Глазищ змеиных злая пара.
 
 
Над Нигером, где сквозь листву
Пальм и бананов жжёт светило,
Ты любовался наяву
Зубастой пастью крокодила.
 
 
Под пальмой завтрак. Шум и смех.
Еда – кокосовый орех
(Тут не закажешь расстегаи!),
А музыка – кричат за всех
И какаду, и попугаи.
 
 
Вот Гана. Сноп лучей, как дождь.
И не в цилиндре, не во фраке,
В столицу мчится дикий вождь,
Весь в перьях, в чёрном кадильяке.
 
 
В татуировке без штанов,
Он людоедством не наскучил,
При встрече он без лишних слов
Посла германского «прищучил».
 
 
Гвинея. В зданьях Кона-Кри,
Где негры вежливы и добры,
К тебе ползут, не две, не три,
А всей семьёй с визитом кобры.
 
 
Деревня. Хижины. Салют.
В руках и копья и бананы.
В честь русских негры дружно бьют
В тарелки, бубны, барабаны.
 
 
Да здравствует и пусть живёт
Среди путей и бездорожий
Чудесной Африки народ
Свободный, бодрый, чернокожий.
 
 
Пусть трудится, но для себя,
Поёт, смеётся, пляшет танец.
 
 
Остаток гривы теребя,
Так пишет дядя-Лев, любя,
Тебе, племянник-африканец.
 

14 апреля 1961 года

СТАЗЕ*

 
Ты только во сне навещаешь меня,
Мне ночью – прозренье, а днём – западня.
 
 
Сижу и молчу на пустом берегу,
Кручусь, как слепой, в безысходном кругу.
 
 
Я неба и моря не вижу теперь,
В зелёное царство захлопнулась дверь.
 
 
Дорога иль бездна лежит предо мной!
Не вижу, не вижу дороги земной.
 
 
А там, на распутье надежд и обид
Угасшей звездой моё счастье лежит.
 
 
Трава на могиле тихонько растёт,
Меж листьями вяза синица поёт.
 
 
Не стоит искать, ни к кому не примкнуть.
К тебе лишь мой звёздный единственный путь.
 

20 августа 1961 года, Одесса

* * *

 
Мозг проясняется в ночи,
Когда бессонница бывает,
Тогда находишь все ключи,
И память двери отворяет.
 

2 мая 1965 года

У САМОГО БЕЛОГО МОРЯ

 
Мне мечталось жить на свете —
Всем дарить свою улыбку,
Мне поймать хотелось в сети
Золотую чудо-рыбку.
 
 
Я мечтал о Белом море
В пору северного лета.
О прохладе, о просторе,
О прогулках до рассвета.
 
 
Соловецкая природа!
Там по вёснам – будто шутка —
От заката до восхода
Нет ночного промежутка.
 
 
В небе беглый блеск свечений,
Я лечу мечтой тугою
В царство северных оленей
За архангельской тайгою.
 
 
Не стрелой лечу, а чайкой
И кружусь над Белым морем,
Не бренчу я балалайкой —
Плачу безутешным горем.
 
 
Край таёжный, я тоскую,
Ты во власти злого змея,
Красоту твою живую
Жгут и рубят не жалея.
 
 
Гибнут, падают без меры
Все звериные породы,
Их изводят браконьеры —
Истребители природы.
 
 
Истина на дне колодца,
Жизнь идёт, как лодка, зыбко.
Никогда не попадётся
В сети золотая рыбка.
 
 
Только море плещет глухо,
Белой пеной память смыта,
И сидит судьба-старуха
У разбитого корыта.
 

11 сентября 1965 года

* * *

 
Когда же ты взойдёшь, заря,
Что Пушкин ждал ещё в те годы,
Когда ж согреешь нас, горя
Сквозь сумрак, золотом Свободы?
 

6 декабря 1967 года

[МОЯ РОДОСЛОВНАЯ]*

 
Древние пращуры, предки мои,
Викинги, конунги, – то ли варяги,
То ли германцы. Но тысяча лет
Нас разделяет, как бездна морская.
 
 
Вижу таинственный северный край,
Скудное солнце зимой и метели,
Скалы седые и сосны на них,
Вставшие медно-зелёной стеной
И устремлённые в бурное небо.
 
 
Слышу, как стонет и воет Борей,
Волны бросает на гулкие камни,
Рвёт паруса – и летят корабли
К странам неведомым. Месяц февраль
Именем звался моим у варягов
И у германцев. Летят корабли
Северным морем и, кутаясь в шкуры,
Смелые люди стоят у руля.
Ветер несётся за ними вослед,
Бьёт паруса и вздымает пучину,
Чайки мелькают над пенной волной
И альбатросов могучие крылья.
 
 
А с материнской, с другой стороны,
С Францией я породнился далёкой,
С тёплой, цветущей, весёлой страной.
Там дровосеками предки мои
Были когда-то. И в те времена
В здешних дремучих и древних лесах,
Ныне исчезнувших, лаяли псы,
Пели рога королевской охоты.
Бабушка, бросив родные края,
Сад Марвелиза у стен Безансона
 
 
И виноградники, в северный край,
В нашу Москву переехала рано.
Было ей двадцать. Судила судьба
Здесь ей остаться. И замуж она
Вышла за русского, перемешав
Южную галльскую с русскою кровью.
 

27 декабря 1967 года

ПОСЛЕДНЕЕ СТИХОТВОРЕНИЕ

 
Как же я прочно стоял на земле,
Бегал и прыгал, влезал на деревья.
 
 
Ездил верхом без седла на коне
По деревенским цветущим просторам.
 
 
Шёл по дороге в больших сапогах,
Всех обгоняя большими шагами.
 
 
В дальние дали любил я глядеть
С крепкой вершины высокого дуба.
 
 
Были глаза у меня до войны —
Зорче орлиных зелёные очи.
Были глаза у меня – а теперь
На солнце гляжу я
И солнца не вижу.
 

Сентябрь 1989 года

Примечания

с. 17 Г.В. Иванов (1894–1958), поэт, с 1923 года в эмиграции.

Стихотворение было опубликовано в 1922 году в машинописном журнале «Гермес» (№ 1) с посвящением старшему брату Л.В. и тоже поэту – Б. В. Горнунгу (1899–1976).

с. 19 Это и следующие три стихотворения входят в цикл «Памяти Н. С. Гумилева», опубликованный в журнале «Гермес» (1922, № 2) и в машинописном сборнике стихов Л.В. «Валгала» (1923).

с. 24 Г.Г. Шпет (1879–1937), философ, литературовед.

В архиве Л.В. сохранилось не менее трёх вариантов этого стихотворения, отражавших изменения отношения автора к своему раннему, но явно любимому им стихотворению.

Публикуется вариант, отредактированный поэтом в 1960-х годах.

с. 26 Стихотворение имеет посвящение – «Ниночке». Совершенно очевидно, что имеется в виду Н.В. Волькенау, поэтесса, литературный критик, член редколлегии журнала «Гермес» в 1922–24 годах.

с. 27 Н. Д. Перелешина, поэтесса 1920-х годов.

с. 29 До постройки в середине 1930-х годов гидротехнических сооружений, регулирующих сток в Москве-реке, на ней ежегодно были половодья, заливавшие набережные и прилегавшие к реке улицы. Дом на Балчуге, в котором жил в те годы Л.В., выходил окнами на водоотводный канал («Канаву») и при сильном наводнении, как в 1926 году, оказывался окружённым водой со всех сторон.

с. 3 °C. В. Шервинский (1892–1991), поэт, переводчик.

с. 31 Н. М. Подгоричани-Пeтрович, (ок. 1890–1965), поэтесса.

с. 33 К. Ф. Богаевский (1872–1943), художник.

с. 34 Опубликовано в парижской газете «Русский голос» 7 октября 1928 года.

с. 35 К 50-летию поэта Ю.Н. Верховского (1878–1956). Опубликовано в парижской газете «Русский голос» 8 сентября 1929 года.

с. 36 М. И. Тарковская (1907–1979), первая жена поэта Арсения Тарковского, мать крестников Л.В. – Андрея и Марины Тарковских.

с. 37 Арс. А. Тарковский (1907–1989), поэт. Готовя к печати последний вариант сборника своих стихов («Упавшие зёрна»), Л.В., летом 1993 года продиктовал мне текст этого стихотворения с существенными изменениями по сравнению с предыдущими вариантами. Л.В. предполагал так же вместо посвящения озаглавить стихотворение – «Другу Арсению Тарковскому».

с. 39 С. Я. Парнок (1885–1932), поэтесса, литературный критик.

с. 41 Л. Е. Фейнберг (1896–1980), художник.

с. 43 Стихотворение написано вскоре после поездки Л.В. в Ленинград специально для встречи с А. А. Ахматовой.

Первоначально стихотворение было прямо посвящено Ахматовой, но в более поздних редакциях в архиве Л.В. оно фигурирует только с этим названием.

с. 47 Стихотворение навеяно впечатлениями от поездки в 1931 году в Сибирь на похороны отца.

с. 50 Частично это стихотворение было опубликовано в 1993 году в газете «Новгород» (14–21 мая) в статье Г. Маркиной о двух поездках Л.В. в Новгород.

с. 51 Поездка из Москвы в Ташкент к своей будущей жене, отбывавшей там свою последнюю ссылку.

с. 55 Стихотворение имеет подзаголовок «Письмо с ее родины».

А. В. родилась в Тамбовской губернии.

с. 58 Десять стихотворений из цикла 1956–1958 годов «Моей любимой», посвящённого памяти жены.

с. 70 Посвящено сыну старшего брата Л.В. – географу-африканисту М. Б. Горнунгу, жившему в одной квартире с Л.В. с рождения (1926) и до 1950-х гг. Обыграно название одной из книг племянника – «Алжирия», вышедшей в 1958 году.

с. 72 Стихотворение написано в Одессе, куда Л.В. привозили к профессору-окулисту Филатову в безуспешной попытке возвратить зрение Л.В. хотя бы частично.

с. 77 Опубликовано (без названия и в сокращенном виде) в «Новом мире» (1989, № 12). Февраль в старо-германских языках назывался «Hornung».

Хранитель памяти
Жизнь и творчество Льва Владимировича Горнунга

 
Благодаря стиху остался я жив,
нетронутый в аду.
Как Данте по кругам скитался,
и стих мой отводил беду.
 

В. Василенко, 1965

Коренной москвич Лев Владимирович Горнунг родился в Москве 7 октября 1902 года в семье Владимира Иосифовича Горнунга, химика-органика по образованию и предпринимателя по роду своей деятельности до революции.

Начало рода в России восходит к 1700-м годам, когда Иоганн-Иосиф Горнунг завербовался в российский военный флот¹. Фамилия Горнунг при Петре Великом иногда русифицировалась как Горнов, но все же возобладало оригинальное звучание слова Hornung.

Житейские обстоятельства забросили в 1820-х годах прадеда Льва Владимировича, отставного гусарского штабс-ротмистра Ивана Ивановича-младшего, в Симбирскую губернию. Там родился дед – Иосиф Иванович Горнунг, переехавший в середине XIX века в Москву, где уже и появился на свет отец Льва Владимировича.

Мать, Мария Филипповна – наполовину француженка, родившись в Москве, высшее педагогическое образование получила в Париже. Она любила поэзию, музыку, живопись и оказала большое влияние на формирование личности детей², особенно сына Льва, который буквально боготворил ее.

До десяти лет Лев, как и все дети в семье, получал домашнее образование, которое всецело было в руках матери. Осенью 1912 года он поступил в приготовительный класс 1-го Реального училища, в котором уже три года учился его старший брат.

«Реальное», в отличие от гимназий, особенно «классических», хотя и давало хорошую подготовку в области родной истории и литературы, в основном было ориентировано на получение учащимися прикладных знаний. Оба брата были «гуманитариями» до мозга костей, но такова уж была воля отца, мечтавшего видеть своих сыновей помощниками в делах.

Старшему брату, решившему поступать в университет, пришлось дополнительно заниматься латинским и древнегреческим языками, другими гуманитарными предметами. Младшему же, в силу возраста и сложившейся в стране после 1917 года обстановки, вообще не удалось завершить даже среднего образования. Полученная им в июне 1919 года справка об обучении в шестом классе впоследствии обычно заменяла аттестат.

Почти год Лев работает делопроизводителем в возглавлявшемся его отцом Всероссийском родительском союзе³. С этой должности начался его трудовой стаж. Жил он вместе с братом в отцовской «деловой» квартире на Балчуге. Эта квартира вскоре после революции постепенно превратилась в перенаселенную «коммуналку»⁴.

Летом 1920 года отца после «уплотнения» начали донимать обысками и всяческими притеснениями как «бывшего». Встал вопрос о ликвидации Родительского союза, и перед Львом возникла угроза пополнить ряды московских безработных. К тому моменту он уже прошел обязательную допризывную подготовку. Старший брат был мобилизован в Красную армию еще весной, как раз накануне завершения учебы в университете. Это было время, когда стены домов заклеивали известным плакатом Дмитрия Моора «Ты записался добровольцем?», и Лев решает тоже поступить в армию.

Гражданская война шла на убыль, и он оказался не на фронте, а в Москве рядовым 2-й Запасной бригады тяжелой артиллерии⁵.

Красноармейцы запасного полка в Москве могли свободно заниматься в университете, что и делал, например, однополчанин Льва и однокашник старшего брата по университету, будущий выдающийся историк науки В.П. Зубов. Да и брат Борис, по возвращении с Южного фронта, оканчивает историко-филологический факультет университета и ведет широчайшую литературную и общественную деятельность, оставаясь на службе в Красной Армии даже до 1925 года.

Лев Владимирович поначалу тоже намеревался продолжить свое обучение и в течение двух лет солдатской службы был слушателем общеобразовательных курсов при 1-м МГУ⁶.

В это время началось его увлечение поэзией.

В автобиографии он пишет: «Самым любимым моим поэтом стал Николай Гумилев, творчество которого имело на меня огромное влияние и послужило толчком к тому, что я в эти годы сам начал писать стихи». Свой первый машинописный поэтический сборник «Валгала» (1923) он посвятит расстрелянному за два года до этого поэту.

В начале 1920-х Лев еще старается во многом подражать старшему брату, которого тогда считал своим главным наставником в поэзии и науках. Он знакомится с друзьями брата – молодыми учеными и поэтами из круга университетской молодежи, принимает участие в издаваемых ими неподцензурных машинописных литературно-критических журналах и альманахах («Гермес», «Мнемозина», «Гиперборей»).

Именно там публикуются первые стихотворения Льва Владимировича, сделавшие его с ранних лет известным в определенном кругу столичных поэтов. Сам он скромно оценивал свое участие в этих изданиях, упоминая, прежде всего, свой «технический» вклад: «Мое участие в работе над журналом состояло в том, что я переписывал тексты на машинке, иллюстрировал каждый номер; напечатал там несколько своих стихотворений и был переплетчиком».

В начале 1923 года он стал бывать в литературном салоне Анны Арнольдовны Антоновской – московском «Цехе поэтов». Именно там состоялось его знакомство с поэтами Софьей Яковлевной Парнок и Арсением Алексеевичем Смирновым-Апьвингом. На вечерах у Антоновской молодой Горнунг слушал стихи Сергея Городецкого, Павла Антокольского, Ильи Сельвинско-го, Владимира Пяста и многих других поэтов того времени.

Кроме салона Антоновской Лев Владимирович регулярно посещал заседания литературного кружка, основанного поэтом Петром Никаноровичем Зайцевым. Там он впервые встретился с Борисом Пастернаком, и с тех пор сложились их дружеские отношения.

В том же году Лев Владимирович познакомился с Осипом Мандельштамом, оставив ему на отзыв тетрадь со своими стихами.

Особенно тесно в эти и последующие годы Лев Владимирович был дружен со своеобразным литератором А.А. Апьвингом⁷, по инициативе которого в 1924 году основывается общество по изучению творчества Иннокентия Анненского, названное «Кифара». Для участия в нем Альвинг пригласил обоих братьев Горнунгов, но более тесно с «Кифарой» оказался связан Лев.

Первая встреча с Максимилианом Волошиным произошла как раз благодаря тому, что Лев должен был передать ему приглашение на участие в заседании «Кифары». Позже общаясь с Волошиным в Москве, Горнунг, по его собственному признанию, «испытал большое влияние коктебельского поэта и художника»⁸.

В своих незавершенных автобиографических записках, сохранившихся в его архиве, Горнунг писал о том, что его давнишняя мечта – стать не только поэтом, но и художником. Хотя мечта эта не смогла осуществиться, он «не пропускал ни одной выставки современных московских художников, – и персональных и общих».

После демобилизации Лев Владимирович с головой уходит в литературную деятельность. В это время у него складывается сохранившееся на всю жизнь убеждение в том, что поэзия – «предначертание его судьбы». Он увлеченно пишет стихи самого разного характера.

Некоторое время он вообще нигде не служит, но это становится опасным в государстве, объявившем, что «кто не работает, тот не ест». Тесные отношения старшего брата с руководителями Государственной академии художественных наук (ГАХН) помогли устроить туда Льва на временную работу⁹.

Располагающий к себе, способный молодой человек быстро сходится со многими старыми и молодыми деятелями культуры и искусства, группировавшимися вокруг ГАХН. Именно в этот период закладывается его дружба с поэтами, писателями и художниками, которая через десятилетия найдет отражение в воспоминаниях Льва Владимировича.

Вице-президент ГАХН профессор Г.Г. Шпет, который фактически был идейным руководителем журнала «Гермес», проявлял явный интерес к стихам Льва и даже пытался помочь их публикации, сначала в виде отдельного сборника, а позже в журнале «Новый мир»¹⁰.

В 1925 году через поэтессу Надежду Павлович Анна Ахматова узнает о том, что в Москве молодой поэт Лев Горнунг собирает все материалы, относящиеся к творчеству и биографии Николая Гумилева. Это заинтересовало Ахматову, и с этого времени, при посредничестве Павла Лукницкого, с которым Лев Владимирович был уже хорошо знаком на почве общего интереса к Гумилеву, началась переписка с поэтессой. Их личное знакомство произошло в марте следующего года. Подробное описание этой и последующих встреч с Ахматовой вошло в опубликованные воспоминания Л.В. Горнунга.

С октября 1926 года Лев Владимирович становится штатным сотрудником ГАХН, занимая скромную должность делопроизводителя. В январе 1927-го его включают в состав московского организационного комитета по подготовке отдела СССР на 3-й Международной выставке декоративного искусства в Италии. Через полгода он зачислен сотрудником комитета по организации Выставки искусства народов СССР, приуроченной к 10-летию Октябрьской революции. Осенью 1928 года Л.В. Горнунг становится секретарем комитета по организации Выставки французского искусства в Москве. Успешная работа в этом направлении способствует росту авторитета совсем еще молодого сотрудника среди ведущих ученых ГАХН и искусствоведов.

Он знакомится со многими художниками, но особенно тесными на долгие годы становятся его отношения с талантливым художником-графиком Л.Е. Фейнбергом. В последующем эти отношения переросли в крепкую дружбу с семьей художника и, в частности, с его братом-пианистом, профессором Московской консерватории С.Е. Фейнбергом, благодаря которому Горнунг знакомится с такими известными музыкантами, как А.Ф. Гедике, А.Б. Гольденвейзер и другими¹¹.

Особая атмосфера ГАХН в середине 1920-х, когда в академии и вокруг нее концентрировалась значительная часть московской творческой интеллигенции, не придерживавшейся насаждавшейся в стране коммунистической идеологии, способствовала общению людей разных поколений. Поэтому у Льва Владимировича в эти годы возникло много прочных дружеских связей с людьми, которые были намного старше его, – Юрием Никандровичем Верховским¹², Дмитрием Сергеевичем Усовым, Сергеем Васильевичем Шервинским и их семьями. В конце жизни Лев Владимирович скажет: «Я не получил формального высшего образования, но моим университетом стали люди, с которыми я общался».

В 1929 году ГАХН оказался на грани ликвидации.

В лишившейся многих сотрудников академии Льва Владимировича назначают секретарем секции пространственных искусств, секретарем фотокабинета и почти одновременно – исполняющим обязанности секретаря литературной секции ГАХН. В приказе по Академии при этом уточняется, что последнее назначение произведено только «на время чистки аппарата ГАХН с 25 мая по 15 августа 1930 г.»

Не избежали этой чистки не только сам Лев, но и его старший брат, уже давно оставивший даже внештатную работу в ГАХН. 1 сентября 1930 года вместе со всеми уцелевшими после чистки сотрудниками ликвидируемой Академии, Л.В. Горнунг был «уволен по сокращению штатов».

На протяжении всех последующих лет Лев Владимирович работает только по литературным договорам и различным трудовым соглашениям, не попадая в штаты ни одного учреждения¹³. Почти пять лет в аналогичном положении находился и его старший брат. Оба они считали, что отсутствие штатной службы в середине 1930-х годов, возможно, было одной из главных причин, по которой их миновали репрессии, не пощадившие тогда многих родственников и друзей.

Летом 1931 года в Западной Сибири скончался отец, который к этому времени стал директором краеведческого музея в городе Каинске и преподавателем географии и немецкого языка в местной школе. Добираясь на похороны, Лев Владимирович поездом пересек всю европейскую часть России, Урал и Западную Сибирь. Поездка совпала со временем массовой ссылки в Сибирь «раскулаченных» крестьянских семей, эшелоны с которыми можно было видеть на всем пути через Вятку, Кунгур, Уфу, Казань. Стихи поэта тех лет сочетают восторг от величественной природы России и горечь от страданий невинных жертв.

Душевные переживания того времени, вызываемые не только невозможностью реализовать свои способности и трудными условиями жизни без всяких надежд на улучшение, но и, особенно, потрясениями от потерь близких – неожиданная гибель одной сестры, скоротечная болезнь и смерть матери, долгое, мучительное угасание другой сестры, – угнетающе воздействовали на Льва Владимировича. Не случайно в стихах прорывается горькое восклицание: «Жизнь моя! Юность! Я не жил в те годы…»

С середины 1920-х годов происходит постепенное отдаление друг от друга Бориса и Льва Горнунгов. Хотя в те годы они еще одинаково страстно увлечены поэзией, у них по-прежнему много общих друзей и знакомых, но уже к концу 1930-х, разделенные лишь заложенной дверью между комнатами в бывшей отцовской квартире, братья всё реже находят общий язык в житейских и других вопросах.

Старший целиком уходит в конкретную науку, требующую больших усилий и непрерывного пополнения знаний (к тому же ему надо содержать семью), Лев же чувствует себя одиноким вольным художником. Казенный труд для него – лишь средство для обеспечения минимальных потребностей в пище и одежде, в отношении которых он всегда оставался неприхотлив. В то же время всю жизнь Лев Владимирович будет бескорыстно помогать – физически, материально, морально – своим многочисленным друзьям и знакомым.

Знакомство в гостях у Арсения Апьвинга с начинающим поэтом Арсением Тарковским и его женой Марией летом 1928 года быстро переросло в близкую дружбу. В 1930 году Лев Владимирович вместе с ними едет отдыхать в село Завражье под Юрьевцем, где живет мать Марии Тарковской. Природа Верхнего Поволжья в эту и последующие поездки в Завражье оказала заметное влияние на поэзию Льва Горнунга; там родился своеобразный «волжский» цикл.

В 1932 году в одну из таких поездок Лев Владими рович стал воспреемником первенца Тарковских – Андрея. На следующий год Горнунг живет в Юрьевце с конца лета до глубокой осени. Осенью 1934 года он приезжает к Тарковским в Малоярославец, где у них родилась дочь Марина, тоже крестница Льва Владими ровича.

От этих лет сохранилось особенно большое число фотографий семьи Тарковских, сделанных «дядей Лёвой», как всю жизнь называли его их дети. Некоторые из этих фотографий были широко использованы Андреем Тарковским в работе над его фильмом «Зеркало»¹⁴.

С фотоискусством Л.В. Горнунг соприкасался, еще работая в ГАХНе. Весной 1931 года он получил от кого-то, очевидно Евгения Фейнберга, свой первый старый, еще совсем несовершенный фотоаппарат. Фейенберг был для него и первым учителем художественной съемки и техники фотопечати. Фотографиро вание стало для Льва Владимировича его главным увлечением, а временами и «кормильцем», вплоть до начавшейся болезни глаз.

Фотоаппарат становится его частым спутником. Например, Горнунг едет по приглашению С.Я. Парнок к ней на дачу в Малоярославец, и там он много фотографирует поэтессу ее друзей, живописные окрестности маленького старинного города¹⁵.

В 1933–1935 гг. от опасности обвинения в тунеядстве Льва Владимировича спасают договора с издательством «Academia» на перевод произведений французских классиков – Расина и Корнеля.

В 1936 году он был защищен трудовым соглашением с Научной библиотекой Наркомтяжпрома по подготовке сборников «Библиография тяжелой промышленности Второй пятилетки», в 1937–1941 гг. – договорной работой в разных издательствах («Художественная литература», «Музыкальное издательство», Издательство Академии наук СССР и др.), в основном как переводчик национальных поэтов советских республик.

Эти труды не отнимают у Льва Владимировича слишком много времени. Он стремится как можно больше путешествовать, находя утешение в единении с природой. Его острый глаз художника подмечает мельчайшие подробности окружающего мира, эти яркие зрительные образы находят выражение в стихах. В Подмосковье он совершает ежегодно большие походы вокруг Можайска, Звенигорода, озера Сенёж. Влекут его и более отдаленные места.

Так, зимой 1936 года он вместе с Сергеем Шервинским едет в Калугу знакомиться со старой архитектурой и фотографировать ее памятники. В том же году летом (опять вместе с Шервинским) он посещает Новгород Великий, Псков и Полоцк.

По договору с академией архитектуры Горнунг фотографирует там памятники XI–XII веков, большинство из которых будет полностью или частично разрушено войной. Таким образом, довоенные фотоснимки Льва Владимировича стали ценным подспорьем для реставраторов Новгорода, куда он вновь приедет как фотограф в первый послевоенный год.

В июне 1936 года Л.В. Горнунг гостит в семье Шервинских в Старках на Москве-реке, где отцу С.В. Шервинского, кремлевскому врачу была предоставлена целая усадьба с большим каменным домом и вспомогательными постройками.

В это время у Шервинских жила и Анна Ахматова. Здесь, в Старках, Лев Владимирович создал серию ее фотопортретов, получивших всемирную известность. Тогда он особенно много общался с поэтессой. Они даже совершили совместную поездку в Коломну.

На фоне памятников этого древнего города было сделано несколько фотоснимков, запечатлевших Анну Андреевну.

И все же самым знаменательным событием лета 1936 года стало для Льва Владимировича знакомство в Старках с его будущей женой – Анастасией Васильевной Петрово-Соловово. Между уже не совсем молодыми людьми возникло столь глубокое чувство, что их помолвка состоялась тогда же в Старках.

Трудность, однако, заключалась в том, что Анастасия Васильевна была, после арестов и тюрем, административно-ссыльной в Ташкенте, и к Шервинским в то лето она приехала тайно.

После многомесячной переписки в апреле 1937 года Лев Владимирович приехал в Ташкент, где в местном ЗАГСе «расписался» с Анастасией Васильевной. Церковное же бракосочетание состоялось 24 июня в храме вблизи Старков. Казалось, судьба повернулась, наконец, к ним лицом.

Этот тяжелый в истории страны год для Льва Владимировича оказался годом женитьбы и больших странствий. Сначала вместе с женой он совершил путешествие по Средней Азии, посетив Самарканд и Бухару¹⁶. По возвращении из Ташкента, оставив жену на попечении Шервинских в Старках, Горнунг отправился с Сергеем Васильевичем Шервинским и историком античной литературы Федором Александровичем Петровским в длительное пешее путешествие по Крыму

Из Симферополя путешественники сначала добрались до Бахчисарая, где провели несколько дней, а затем доехали до Севастополя. Отсюда начался их пеший путь по полуострову вплоть до Керчи. Долгая остановка была в Феодосии, где путешественники были гостями художника Константина Богаевского¹⁷.

Затем все трое жили в Коктебеле в доме вдовы Волошина – Марии Степановны. Там было много встреч с писателями, поэтами, художниками, традиционно собиравшимися в те времена в Коктебеле на лето и осень. Лев Владимирович часто фотографировал своих спутников и встреченных друзей, ландшафты и архитектурные памятники Бахчисарая, Херсонеса, Судака, Феодосии.