Текст книги "Упавшие зерна. Бегущие ландыши"

Из воронежских стихов

ТАТАРКЕ

 
В твоих стихах пески и терпкая полынь,
И тлеет жар костра в твоём нездешнем взоре, —
Так знай, и мне сродни неведомая синь
И в ней от тьмы веков потопленное горе.
 
 
Далёкий предок мой при плачущей луне,
Когда приводит день тоску рассветной дрожи,
Обмеривал не раз на вольном скакуне
Как небо гладкие просторы бездорожий.
 
 
Но плавились века. И Чингис-ханов кровь
Под знаменем креста слилась с варяжской кровью,
И правнук молодой, распахивая новь,
Уж не кладёт колчан к ночному изголовью.
 
 
А я одна из тех судьбе покорных жён,
Забыла клич шатра и пёстрые отрепья
И вольность отдала за колокольный звон,
За сумрак теремов, за чинность благолепья.
 

1933, Воронеж

«ЗАБУДЬ»

 
Есть порою светлые минуты —
Остановки в сумрачном пути,
То мгновенья ласки и уюта,
Их дано не каждому найти.
 
 
Те найдут, кому ты дверь открыла
В тихий твой, такой спокойный дом,
И кого забвеньем напоила —
Сладостней всех лучших вин вином.
 
 
И с улыбкой стоя у порога,
Всем прекрасный ты дала пароль:
«Позабудь!..» – И улеглась тревога,
Жгучая почти утихла боль.
 
 
Завтра пусть в свой грязный мрак и слякоть
Поглотит нас жизненная муть,
А сегодня хмуриться и плакать
Нам нельзя, познав твоё «забудь».
 
 
Завтра вновь, как тетиву тугую,
Мы скрепим усталые сердца
И хозяйку будем дорогую
И любить, и помнить без конца.
 

Январь 1934 года, Воронеж

Из ташкентских стихов

В ПУТИ

 
От мягкой пыли ноги посерели
И знать мне не дано, где ждёт ночлег.
Сады цветут. Белы сады в апреле.
Соперник им один лишь первый снег.
 
 
По сторонам сменяются дувалы,
Как бывших лет слепая череда,
И всё темней ночное покрывало,
Где за звездой рождается звезда.
 
 
Бывали дни – и путались дороги
Десятками и тысячами лент,
Но час настал один, и серп двурогий
Привёл меня в неведомый Ташкент.
 
 
И если вновь запросит сердце бури
В тоске по счастью, – голод утолит
Мне город этот солнца и лазури,
Пленительный в густой его пыли.
 
 
И если даже, жизни новый житель,
Я караваны встречу неудач, —
Над головой, как мощный покровитель,
Шатёр ветвей раскинет карагач.
 
 
А если смерть мне замолчать прикажет,
И тело примет жёлтая земля,
То в радостную синь ревнивой стражей
Безмолвные взметнутся тополя.
 

Октябрь 1936 года, Ташкент

ТИШИНА

 
Вот стучат дверные молоточки,
Стынет тополь сотнями метёлок,
Ярче стали звёзд зелёных точки,
Ярче стал и месяца осколок.
 
 
Залил он холодным светом крышу,
Где мерцали днем, как пламень, маки, —
За углом неслышный шаг твой слышу.
Тишина… Спят люди, спят собаки.
 
 
И одежду стелет голубую
По садам апрельская прохлада.
Я тебя, любимый, не целую,
В ночь такую ласк земных не надо.
 
 
Пусть на миг забудет землю тело,
Станет ясной тишиной одето,
Как дорога – та, что побелела,
Как сады, как вышка минарета.
 

Декабрь 1936 года, Ташкент

ВЕЧЕР

 
Мне аист путь пресек и нежной тенью
Затмил на миг покой дороги белой.
Стою одна над глиняной ступенью,
Дверным кольцом бряцая неумело.
 
 
Пылают ржавые в закатном свете
Дувалы, крыши. Кончен день горячий.
У чайханы играют шумно дети —
Одни смеются, а другие плачут.
 
 
Скрипят арбы усталые колеса,
Гремит засов тяжелый где-то глухо,
И та, что продавала абрикосы,
Летучей мышью в дом вошла старуха.
 
 
Проулки потемнели, перекрёстки.
Домой несут невзгоды и удачу
Торговец, нищенка, маляр в извёстке.
Одни смеются, а другие плачут.
 
 
Мое же сердце знает, что любимо,
Что долгожданное свершилось чудо.
А в пыльном облаке проходят мимо
Своим бесстрастьем гордые верблюды.
 

Январь 1937 года

МОЛЧАНЬЕ

 
Под голубым шатром полуденной эмали
Стоит затихшая давным-давно мечеть.
И времени здесь нет – спит радость, спят печали,
Ни плакать здесь нельзя, ни говорить, ни петь.
 
 
Молчать, как те года, что залегли в молчаньи
На пёстрых изразцах, на жёлтом зное плит
И на чалме того, кто словно изваянье,
У края хауза* недвижимо стоит.
 
 
Отражена в зрачках воды зеленой плесень,
И старый карагач ему навеет сны,
Которых не смутят ни пионеров песни,
Ни хрипы радио из Красной Чайханы.
 

Март 1937 года, Ташкент

ОЖИДАНИЕ*

Лёве

 
Ветер бормотал в деревьях черных,
Как молитву старый мусульманин,
А на влажных тропах и на далях горных
Вечер был не ласков и туманен.
И висело небо в сонной мгле,
Поутру готовя снег земле.
 
 
Но возврату зимних бурь не верят
Тополей едва зеленых свечи.
Притаились травы, приумолкли звери,
И весне готовит мир большую встречу.
И раскроет, жарким солнцем пьян,
Красные уста свои тюльпан.
 
 
И возврату темных дней не верит
Сердце. Знает – засинеют горы.
Тосковать не стоит о потерях,
Утонувших в солнечных озёрах.
Как земля, дыханье затаив,
Сердце ждет твоей любви призыв.
 

Март 1937 года, Ташкент

ВЕСНА

Лёве

 
Ушел давно с померкших улиц день,
Шаги ночная отдает земля,
Со мной идет моя большая тень,
Бросая свой излом на тополя.
 
 
И оттого, что всюду и везде
Звенит вода и каждый звонок звук,
И оттого, что ласковой звезде
Раскрыл объятья белые урюк,
 
 
И оттого, что небо в легкой мгле,
И стала вдруг для счастья грудь тесна,
Я знаю, что во мне и на земле
Весна.
 

Апрель 1937 года, Ташкент

Из цикла «Опять на родине»

МУЗЕ*

 
Какой печалью ты больна
И отчего тебе не спится, —
Луна, беспечная луна
На небе тонко серебрится.
 
 
Кладет таинственную сеть
На город, где угасли шумы.
Быть может, лучше не жалеть,
Быть может, лучше и не думать.
 
 
Зачем же ты, склонившись ниц,
Мне шепчешь в предрассветной рани,
Что за решётками темниц,
Так много гордых умираний.
 
 
И ты давно уже не та,
С которой мы с издетства дружны,
Или с тобой путём креста
Отныне нам подняться нужно.
 
 
И нужно рассказать о том,
Что знает всякий, даже дети,
Чтоб не остаться нам потом
Перед столетьями в ответе.
 

Июль 1937 года

ТОСКА

 
Была я в детстве весела,
Но как-то раз тоска пришла.
Сказала: – Будешь мне сестра,
У моего садись костра,
Идти дорогою одной
С тобою мне – тебе со мной.
 
 
С тех пор, хотелось ли прилечь,
Тоска моих касалась плеч, —
И был ли день апрельский люб,
Тоска моих касалась губ.
Тревожной ревностью полна,
Ходила вслед за мной она
И над холодною золой
Шептала мне с улыбкой злой,
Что много здесь – и там, и тут —
Таких, что счастливо живут,
Кто, свой покинув тёплый дом,
Гуляют под руку вдвоём;
О шуме радостном гостей,
О смехе маленьких детей.
Когда я плакала слегка,
Стирала слёзы мне тоска
И льнула я к тоске-сестре,
Чья нежность лезвия острей.
 
 
Но как-то раз в нежданный час
Разъединил пришелец нас.
Чужой пришёл издалека,
Ушла ревнивая тоска.
В лесу ли, дома ли, в саду —
Её нигде я не найду,
Зову ль её – не дозовусь,
Стучу ли к ней – не достучусь.
 
 
И удивлённо я стою
Теперь смеюсь, теперь пою.
 
 
А там, где речка глубока,
Навеки спит сестра-тоска.
 

Август 1937 года

* * *

 
Судить не нам, карать еще не нам,
Нам только пить свое чужое горе.
Рассудит Тот, Кто молвил: «Аз воздам!»,
Кто к ним сошел, к беспомощным рабам
На скудном, на туманном Беломоре.
 
 
Судить не нам, рассудят всех века.
И сам Господь пошлет разящий пламень, —
И все-таки дрожащая рука
За пазухой сжимает тайный камень.
 

1937

ДЕРЕВЬЯ

 
Как много их отсюда и оттуда
Кивают нам, лаская слух и взор,
Их пробужденье – чудо, их умиранье – чудо,
И чудо – даже мёртвый их убор.
 
 
Они растут, лелея поколенья,
Они живут, лелея тишину,
И под своей густозеленой тенью
Похоронили тайну не одну.
 
 
Мы все прошли от мала до велика
Под их шатром во сне и наяву,
Глазами мы искали землянику,
Искали мы глазами синеву.
 
 
Весной их лист пахучий и прозрачный
Нам шепчет о любви, о счастье на земле,
Но поздний ветра вздох среди осин невзрачных
И клёны алые нам иногда милей.
 
 
И полдень тот любим, когда сольются пятна
На золотой коре в танцующий узор,
Но всех прекрасней час, когда душе понятно
Безмолвие ветвей на зеркале озёр.
 

Сентябрь 1937 года, Старки-Москва

ОБЛАЧКО

 
Замечталось облачко, отстав
От бегущей к солнцу стаи белой,
И тоску земли в себя приняв,
От стыда за землю покраснело.
 
 
Над весенним озером проплыв,
Где неслось лягушек славословье,
На мгновенье стынущий залив
Обагрило тёплой чьей-то кровью.
 
 
И водою стала вновь вода,
Пели твари, радуясь погоде,
И тогда, растаяв навсегда,
Облачко исчезло в небосводе.
 
 
И пришла белёсая луна,
Озарила тускло мир незрячий,
И прикрыла скорбно тишина
Тех, кто спит, и тех, кто молча плачет.
 

Октябрь 1937 года, Лось*

ОСТАП

 
– «Батько, слышишь ты всё это?»
– «Слышу!» – был ответ Тараса.
С детства этих строк горячих
Я без слёз читать не смела.
 
 
Сколько раз вскипало сердце
За Остапа и за Бульбу,
Лезвием врезались в сердце
И любовь, и гнев, и жалость.
 
 
И теперь пора настала,
Как Остап в предсмертной пытке
Вскрикнуть с горькою мольбою:
– «Отче, слышишь ты всё это?!»
 
 
Но молчит большая площадь,
Где толпятся все народы,
И душа в последней муке
Ждёт ещё ответа: – «Слышу!»
 

Октябрь 1937 года, Лось

ВЕСНА

 
Поет земля на все лады,
Звенит, курлыкает, стрекочет,
И переполнены сады
Толпою трав и свежих почек.
 
 
И пёс с повисшим языком
На солнцепеке влажно дышит,
Над ним любовным говорком
Воркуют голуби на крыше.
 
 
А куры клохчут и спешат,
В навозе солнечном ныряя,
Петух гуляет, как паша,
Гарем свой важно проверяя.
 
 
А в каждой впадине лесной
Густая синь целует воду,
Пока её не допил зной
Бегущим ландышам в угоду.
 

Декабрь 1937 года, Лось

ДОРОГА

 
Острее пахнет конопля,
Ночь в сонных затаилась ивах,
Покорная хранит земля
Шаги столетий юродивых.
 
 
Вдыхаю пыль больших дорог,
Изъезженных, глубоко взрытых
Тоской колёс, усталых ног, —
И кровью, и слезой политых.
 
 
И думы горькие тогда
Веду сквозь мрак по травам смятым,
Как хмурый гуртовщик стада,
К недосягаемым закатам.
 
 
А рядом ты идёшь, проста,
Безмолвна и чуть-чуть сурова,
В рубахе грубого холста,
С котомочкою берестовой.
 
 
Идёшь по стёртым колеям,
Жнивьё во тьме ершится колко.
Твоим нет счёта сыновьям,
Здесь убиенным, богомолка.
 
 
Дорогам тоже счёта нет.
Идёшь и днями, и ночами,
И тяжесть многих тёмных лет
В суме несёшь ты за плечами.
 
 
Там гнев царей, и плач цариц,
И вольниц клич, и власти бремя,
И с былью много небылиц
Перемешало злое время.
 
 
А в небе – ветер молодой
Звенит беспечно проводами,
Смеётся над чужой бедой,
Над пережитыми годами.
 

Март 1938 года, Лось

Из цикла «Старая Москва»

ВДОВИЙ ДОМ*

 
Когда ей было года два,
Когда весной росла трава
И распускались клёны,
Её гулять водили в сад,
И старый дом был встрече рад,
И рад был сад зеленый.
 
 
Был звонок детский голосок,
Был на дорожке желт песок,
Кружась, летали мошки,
Был весел смех, светла слеза,
А дом смотрел во все глаза,
Во все свои окошки.
 
 
А по дорожкам взад-вперед,
Подолгу стоя у ворот,
Спокойны и суровы,
Втроем, попарно и одни,
Былые вспоминая дни,
Гуляли чинно вдовы.
 
 
И та, древнейшая из них,
Чей шаг был тих и голос тих,
Чьи пальцы были тонки,
В мантилье дедовских времен
Садилась под столетний клен
На солнышке в сторонке.
 
 
И вдаль вперяя мутный взор.
Ложились тени на забор,
День уходил за крышу, —
А ветер лентами чепца
Играл у самого лица,
Шептал ей нежно – «Слышу!»
 

10 марта 1939 года, Москва

Из последних стихов

ПОЭТУ

Памяти А. С. Кочеткова*

 
Тебя я знала, но жаль, что немного…
С улыбкой милой, с большими глазами,
В любви к поэзии, в близости Бога
Мы неразрывны… Но что перед нами?
 
 
Мы неразрывны… Наши души —
Грустные пленницы в страшном мире.
Сердце поэта всё тише, всё глуше,
Небо всё ближе, всё шире и шире.
 
 
Что перед нами? – Свет бесконечный,
Где наше счастье, любовь, совершенство.
Рано умолкший, ушел ты навечно,
Гордую муку сменил на блаженство.
 

5 июня 1953 года, Москва

Примечания

с. 108 «Подосинки» – совхоз в одноименной деревне, вошедшей теперь в черту Москвы. В 1920-х и даже в начале 1930-х годов здесь часто москвичи снимали дачи.

с. 139 Хауз – водоем для священных омовений около мечети (примеч. А. В. Горнунг).

с. 140 Это и следующее стихотворения посвящены мужу.

с. 142 Опубликовано вместе со стихотворениями «Остап», «Вдовий дом», «Судить не нам…» и «Извозчик» в журнале «Новый мир» в 1993 году (№ 6. С. 156–157).

с. 147 Более года А. В. и Л. В Горнунги из-за квартирных трудностей в Москве снимали комнату в подмосковном поселке Лось (прежняя Джамгаровка), где постоянно жила семья их друга поэта А. С. Кочеткова.

с. 152 «Вдовий дом» – здание дворянской богадельни на углу Садовой и Новинского бульвара. При доме до революции был огромный парк, на части которого сейчас находится новая территория зоопарка и планетарий. От щербатовского дома, где жила в детстве А. В., до вдовьего сада было близко.

с. 154 Последнее стихотворение Анастасии Васильевны. Поэт Александр Сергеевич Кочетков (1900–1953), близкий друг А. В. и Л. В. Горнунгов, умер 1 мая 1953 года.

Уцелевшая
Жизнь и творчество Анастасии Васильевны Горнунг

 
Судить не нам, карать еще не нам,
Нам только пить свое чужое горе.
Рассудит Тот, Кто молвил: «Аз воздам!»
Кто к ним сошел, к беспомощным рабам.
 

А. В. Горнунг. 1937

Анастасия Васильевна Горнунг, урожденная Петрово-Соловово, родилась 9 ноября 1897 года в родовом поместье своего отца, Вязовке, в Тамбовской губернии. Вскоре после рождения ее привезли в Москву, с которой была связана вся ее жизнь, не считая тех лет, когда она, не по своей воле, была оторвана от родного города. До 1918-го Анастасия Васильевна бывала в Вязовке почти ежегодно. Именно там родилась ее огромная любовь к русской природе. В Москве в те годы Анастасия Васильевна жила в щербатовских домах: сначала на Большой Никитской, а позже, вплоть до первых лет революции, на Новинском бульваре.

Незадолго до первой мировой войны Анастасия окончила одну из московских гимназий. Не испытывая материальных трудностей, она смогла несколько лет целиком посвятить себя расширению своих гуманитарных знаний. Ее влекла литературная деятельность. Она рано начала писать стихи и рассказы, но самые первые её произведения не сохранились, как и почти всё, связанное с детством и юностью, – 1917-й год больно ударил по семье Петрово-Соловово.

Причина этого общеизвестна. В своих «Записках уцелевшего» Сергей Голицын, сам познавший из-за своего княжеского титула кошмар застенков на Лубянке, точно определил логику, по которой, невзирая на пол и возраст, жесточайшим репрессиям вплоть до убийства подвергались часто вообще ни в чем, кроме своего рождения, не повинные люди¹. К их числу относится и Анастасия Васильевна, жизнь которой была поломана из-за знатности ее происхождения.

По матери она была из княжеского рода Щербатовых, восходящего к XV веку. Тогда князь Оболенский, Рюрикович в семнадцатом колене, получил прозвище «Щербатый», дав фамилию «Щербатов» своим потомкам. За пять веков Щербатовы породнились почти со всеми древними русскими родами, в частности, с Оболенскими, Трубецкими, Голицыными, Апраксиными.

Прапрадед Анастасии Васильевны по материнской линии, Степан Степанович Апраксин, прославился на всю Москву, подобно графу Ростову из «Войны и мира», своим хлебосольством в доме на Знаменке.

Его дочь – прабабка Анастасии – Софья Степановна Апраксина вышла замуж за Алексея Григорьевича Щербатова. Она основала Московское общество попечительства о бедных, а незадолго до смерти завещала Москве большой капитал на устройство детской больницы, а также свой дом с огромным садом у Кудринской площади, сохранившийся и поныне. Часть этого сада, о котором вспоминает в своих стихах Анастасия Васильевна, занята теперь территорией Зоопарка и Планетарием. Князь А.Г. Щербатов, московский военный генерал-губернатор, был председателем Комиссии по построению храма Христа Спасителя в Москве.

Вообще Щербатовы принадлежали к той части московской аристократии XIX века, которым свойственна была не только широкая благотворительность, но и большая социальная активность. Дед Анастасии Васильевны, князь Александр Алексеевич Щербатов (1829–1902), рядом с которым прошло ее раннее детство, был первым городским головой и почетным гражданином Москвы. Б.Н. Чичерин в своих воспоминаниях о Москве XIX века описывал его как человека, способного «соединить вокруг себя все сословия, русского боярина в самом лучшем смысле, без аристократических предрассудков, с либеральными взглядами, с высоким понятием о чести»². По словам Чичерина, А.А. Щербатов отличался неуклонным прямодушием, но был обходителен и ласков со всеми, при этом тонко понимал людей и умел обращаться с ними. Он стремился привить детям и внукам эти качества, и Анастасия Васильевна унаследовала многие из них. К сожалению, свойственное ей прямодушие потом часто в условиях окружающей действительности лишь осложняло ее и без того трудную жизнь.

Родовитой была и семья отца Анастасии – Василия Михайловича Петрово-Соловово. Он принадлежал к старому боярскому роду. У рязанского боярина Ивана Тимофеевича Петрово в середине XVI в. появилась приставка в фамилии – Соловой³. В начале XVIII в. стольник Петрово-Соловово владеет уже большими земельными участками в самом центре Москвы – в районе Милютинского переулка. Позже у Петрово-Соловово появляются особняки и в других местах столицы – в Антипьевском переулке, в Грузинах и др.

Вплоть до 1917 года Петрово-Соловово владели огромными поместьями, главным образом, в Тамбовской губернии, где они много способствовали улучшению коневодства и развитию тонкорунного овцеводства в России. Как и Щербатовы, Петрово-Соловово славились широкой благотворительностью. Например, отец Анастасии Васильевны на свои средства построил и оборудовал в Тамбове известное всей стране музыкальное училище, позже получившее имя Сергея Рахманинова.

Не чужды были Петрово-Соловово и их ближайшая родня культурной деятельности. Так, бабушка Анастасии Васильевны по отцу – Евдокия Васильевна – была сестрой драматурга Александра Васильевича Сухово-Кобылина, писательницы Евгении Тур (псевдоним, взятый Елизаветой Васильевной Сухово-Кобылиной – в замужестве графиней Салиас де Турнемир) и рано умершей талантливой художницы Софьи Васильевны Сухово-Кобылиной, в честь которой и была названа мать Анастасии.

Отец Анастасии Васильевны, избиравшийся в Государственную Думу и активно участвовавший в политической жизни России в начале XX века, умер незадолго до революции; мать скончалась в Москве в 1928 году; родные братья, уцелевшие в боях Первой мировой войны, погибли уже в советское время от репрессий. Такая же судьба постигла и большинство ее двоюродных братьев, сестер и старших родственников – Трубецких, Новосильцевых, Авиновых и многих других.

Среди немногих «уцелевших» оказался двоюродный брат Анастасии Васильевны – князь Сергей Трубецкой. Его воспоминания о первых послереволюционных годах, прямо касающиеся и жизни кузины, были опубликованы в Москве в 1991 году. Из приводимых коротких отрывков нетрудно увидеть, как складывался взгляд на окружающее у недавно перешагнувшей свое двадцатилетие Анастасии.

«В Москве, – пишет Сергей Трубецкой, – наша семья поселилась в доме моей тети Софьи Александровны Петрово-Соловово (сестры моей матери) на Новинском бульваре… почти ровно напротив гагаринского дома. Постепенно обе наши семьи… собрались там полностью… К тете Сонечке, жившей с дочерью Стазей⁴, съехались из армии по той же причине, что и мой брат Саша, ее оба сына: Саша (артиллерист) и позднее Дима (лейб-гусар). Двумя семьями мы жили в большом особняке какой-то странной жизнью. Мы не могли все время не чувствовать, что мы живем на вулкане: под ногами постоянно колебалась почва, и раздавался грозный гул. И однако – по крайней мере в первое время – мы жили еще во многом в старых рамках жизни…»⁵

Все это кончилось в 1918 году. Начались повальные аресты «бывших», буквально не оставившие дома никого из мужчин. Одни были арестованы, другие бежали от тюрьмы и расстрела, естественно, на юг. Даже старому философу и бывшему члену Государственного Совета князю Евгению Трубецкому по поддельным документам пришлось бежать на Украину.

Из мемуаров Сергея Трубецкого мы узнаем, что оба брата Анастасии Васильевны в это время участвовали в провалившейся попытке освободить в Сибири из под ареста императора и его семью. Никто из участников этого кустарного заговора (среди них родные и двоюродные братья Стази – Александр и Владимир Петрово-Соловово, Николай Лермонтов, Александр и Владимир Трубецкие) тогда не попал в поле зрения ЧК, но позже почти все они, в разные годы и по другим поводам, были расстреляны. Особенно тяжело Стазя переживала гибель родного и двоюродного братьев. К последнему она питала сильную девичью привязанность, что отразилось в ее стихах тех лет.

Если мужчины в семье Анастасии Васильевны и в ее окружении все время находились под дулом расстрельного нагана, то на долю женщин, помимо переживаний за арестованных мужей, братьев и детей, пришлись еще страх оказаться в заложниках и волнения из-за постоянных ночных обысков. Об одном из таких обысков в щербатовском доме пишет и Сергей Трубецкой: «Отдельные обыскивающие что-то присваивали себе, в частности из очень редкой тогда провизии, но в общем краж было мало, а в наших интересах было их не замечать»⁶.

Об обысках тех лет Анастасия Васильевна вспоминала и четверть века спустя даже с большей горечью, чем о своих арестах, допросах и тюрьмах. Как она рассказывала мне, в щербатовском и других домах, куда в более поздние годы жизнь заводила Анастасию Васильевну, проводившие обыски, не стесняясь, прятали по карманам золотые крестики, колечки, серебряные ложечки. Однажды в подобной ситуации мать Анастасии так упорно, молча смотрела на чекиста, руководившего обыском, что он все-таки переложил взятое им кольцо из кармана обратно в ящичек туалетного стола. Через некоторое время Петрово-Соловово увидели в газетах фотографию этого человека. Им оказался приехавший из провинции Генрих Ягода, только еще начинавший свою кровавую карьеру в московской Чрезвычайке.

Самые ранние из известных нам стихов Анастасии Васильевны приходятся на те тяжелые годы. Но молодость, не растерянный еще природный оптимизм и, конечно, никогда не ослабевавшая вера в Бога делают большинство стихотворений Анастасии Васильевны того периода светлыми, гуманными, добрыми. Таков вообще был склад ее характера, позволявший преодолевать самые тяжелые невзгоды, с лихвой обрушивавшиеся на нее. Об этом ярко и емко написал в предисловии к посмертному машинописному сборнику стихов Анастасии её муж. Думается, без этих строк нельзя правильно воссоздать образ поэтессы:

«Натура ее была с детства и до конца жизни мечтательная, романтическая, увлекающаяся. Она пронесла через всю жизнь необыкновенную чистоту сердца, порыв, тонкость чувств, мудрость суждений и жизнерадостность. В молодости она познала мучительную жажду большой любви и страдания одиночества. Женственная и поэтическая ее душа таила в себе для трудных дней твердую волю, силу духа и высокое религиозное чувство.

Она была доброй и отзывчивой до предела, страдала за людей, за всех обездоленных и оскорбленных. Она любила животных и особенно, до безумия, собак, этих преданных друзей человека. Кроме поэзии она страстно любила музыку. То и другое чувствовала в нашей русской природе, в шуме леса, в просторе степей, в пении птиц, в красоте и запахе цветов».

В большинстве ранних стихотворений Анастасии Васильевны она просто и искренне радуется красоте окружающей природы. Таких строк, как «Весна меня в сердце ужалила, / Напоила медовым вином…», «Принимаю жизнь с улыбкой…», особенно много в стихах, написанных до 1922 года.

В 1922 году возникает и сохраняется на долгие годы тема разлуки:

 
Мы прощались долго в сумрачной передней,
У крыльца коляска больше часа ждет,
Молча отдала я поцелуй последний…
 

Память о разлуке («Тебя мгновенно скрыл изгиб дороги») сменяется мотивом смирения. Сначала как стон звучит: «Святая Мать, в часы тревоги / Мне душу сохрани!», а затем успокоенно («Смирение»):

 
Так с этой жизнью расставаясь,
Ее печальной не зови,
Припомни, снова улыбаясь,
Блаженство первое любви…
 

Прекрасны строки другого замечательного стихотворения 1923 года («Любовь не знает оскорбленья»): «Судьбу свою благодари / За те часы, когда любила».

После нескольких лет тяжелых душевных и физических страданий, после потери любимых людей жизнь ненадолго как бы пошла навстречу Анастасии Васильевне. В 1924 году она летом отдыхает на Кавказе. В родившихся там стихах звучит восхищение красотою моря и гор. В августе 1925 года она в Коктебеле, в сонме окружающих Максимилиана Волошина молодых талантов. Удачно складывается и литературная карьера Анастасии Васильевны. Одна за другой в разных издательствах выходит около двадцати ее книг для детей⁷, одну из них даже переводят за границей.

Появляются новые друзья из числа молодых московских поэтов и художников. Особенно близко Анастасия Васильевна сходится с иллюстрировавшей ее книжки Марией Шервинской – первой женой поэта и переводчика античной поэзии С.В. Шервинского. Дружба с семьей Шервинских продолжалась долгие годы, и с ней прямо связано одно из самых значительных событий в жизни поэтессы – ее позднее замужество в 1937 году, после того как Анастасия Васильевна прошла через свои самые суровые жизненные испытания.

Первый длительный арест в конце 1920-х годов закончился для нее «поражением в правах» и ссылкой в Воронеж. Там она некоторое время преподавала французский и немецкий языки в школах, кое-как обеспечивая себе пропитание и угол. После нового ареста по какому-то пустяковому доносу она получила бессрочную ссылку с этапированием в Среднюю Азию. Ей удалось осесть в Ташкенте, где надзор за ней был слабее. Летом 1936 года она даже сумела тайно приехать в Подмосковье, чтобы отдохнуть в Старках на берегу Москвы-реки на даче Шервинских.

Здесь и произошло ее знакомство с давним другом Шервинских, поэтом и переводчиком поэзии Львом Владимировичем Горнунгом. У них сразу возникло чувство глубокой взаимной симпатии. Чувство это подпитывалось не только общей для обоих любовью к поэзии, природе, животным, но и одинаковым отношением к окружающей действительности, глубокой религиозностью. В начале следующего года Лев приезжает в Ташкент. Там они регистрируют свой брак, и Анастасии Васильевне удается получить паспорт на фамилию мужа. После этого они вместе уезжают в Москву.

Летом 1937 года, в Старках, в старинном храме, построенном Баженовым, состоялось венчание. Почти год, стремясь не быть на виду в то тревожное время, Горнунги прожили, снимая комнату, в поселке Джамгаровка на станции Лось, что теперь в черте Москвы. Летом 1938 года они сняли дачу вблизи Старков, где почти каждодневно встречались с жившими по соседству друзьями – поэтами Александром Кочетковым, Верой Меркурьевой⁸, Сергеем Шервинским, гостившей у него Анной Ахматовой и другими. С осени 1938 года и до самой своей кончины Анастасия Васильевна жила в горнунговской квартире на Балчуге.

Несмотря на свое горячее желание иметь детей, супруги остались бездетными. Поэтому с большой нежностью Анастасия Васильевна относилась ко всем маленьким детям, но прежде всего к детям ее впоследствии погибшего в концлагере брата Александра⁹.

В 1939 году Анастасия Васильевна заболела острой формой ангины, повлекшей за собой инсульт. Только к лету 1941 года появились признаки улучшения здоровья: она начала самостоятельно ходить, почти восстановилась речь. Но четыре года военного лихолетья затормозили возможное выздоровление, а в 1942 году, когда Лев Владимирович был на фронте, она почти все время оставалась одна в полуразрушенной от бомбежек, вымороженной квартире, что лишь усугубило болезненное состояние Анастасии Васильевны.

В первые послевоенные годы была надежда, что силы ее настолько восстановятся, что она даже сможет вернуться к творческой активности. Летом Анастасия Васильевна выезжает к родным и близким знакомым на подмосковные дачи, собирает гербарий, совершает долгие лесные прогулки. Тяга к природе, казалось бы, придает ей силы. Рядом с ней – любимые домашние животные – собака и кошка.

С начала 50-х здоровье Анастасии Васильевны резко ухудшается. В это же время начал быстро терять зрение ее муж, утрачивая возможность работать как литератор и фотохудожник. Все это и побудило тогда обоих привести в порядок относительно небольшое стихотворное наследие Анастасии Васильевны. Она по памяти смогла восстановить свои ранние, утраченные при арестах, стихотворения, которые записал под диктовку ее муж. После кончины жены он собрал воедино все ее стихи и собственноручно переплел несколько экземпляров машинописного поэтического сборника, озаглавив его «Бегущие ландыши».

В последние годы совместной жизни Горнунги особенно бедствовали. У Анастасии Васильевны ко всем ее тяжелым недугам прибавился рак. Требовалось много средств, чтобы хоть как-то обеспечить ее лечение и бороться с болезнью глаз у Льва Владимировича. Существенной помощи ждать было неоткуда, долги сделались непомерными. В эти годы было продано почти всё, что еще сохранялось как реликвии прошлого: портрет бабушки Анастасии Васильевны работы знаменитого акварелиста П.Ф. Соколова, миниатюрные портреты предков, волошинские акварели и фейнберговская графика с дарственными надписями художников, автографы известных поэтов и писателей, многое другое из архивов и библиотек двух семей. Но ни сохранить зрение Льва Владимировича, ни продлить жизнь Анастасии Васильевны не удалось: 16 мая 1956 года она скончалась.

«Конец своей жизни, – писал Лев Владимирович в своем дневнике, – она перенесла кротко и мужественно, без жалоб, с покорностью к судьбе… Она скончалась тихо во сне, и неизвестно, в какую минуту это случилось. Вера ее в бессмертие души и в бесконечность жизни была глубока и непоколебима».

Отпевали Анастасию Васильевну в построенной Баженовым на Большой Ордынке церкви в честь иконы Божьей Матери «Всех скорбящих радость». Лев и Анастасия были прихожанами этого храма, в котором много позже будут отпевать и Л.В. Горнунга. Похоронена Анастасия Васильевна на Ваганьковском кладбище в могиле своей матери¹⁰.