Текст книги "Линия связи"

Батарейный заяц

Далеко на севере, на самом краю нашей земли, у холодного Баренцева моря, стояла всю войну батарея знаменитого командира Поночевного. Тяжелые пушки укрылись в скалах на берегу – и ни один немецкий корабль не мог безнаказанно пройти мимо нашей морской заставы.

Не раз пробовали немцы захватить эту батарею. Но артиллеристы Поночевного и близко к себе врага не подпускали. Хотели немцы уничтожить заставу, тысячи снарядов посылали из дальнобойных орудий. Устояли наши артиллеристы и сами таким огнем ответили врагу, что вскоре замолчали немецкие пушки: разбили их меткие снаряды Поночевного. Видят немцы: с моря не взять Поночевного, с суши не разбить. Решили ударить с воздуха. День за днем посылали немцы воздушных разведчиков. Коршунами кружились они над скалами, высматривая, где спрятались пушки Поночевного. А потом налетали большие бомбардировщики, швыряли с неба на батарею огромные бомбы.

Если взять все пушки Поночевного и взвесить их, а потом подсчитать, сколько бомб и снарядов обрушили немцы на этот клочок земли, то выйдет, что вся батарея весила раз в десять меньше, чем страшный груз, сброшенный на нее врагом…

Я бывал в те дни на батарее Поночевного. Весь берег там был разворочен бомбами. Чтоб пробраться к скалам, где стояли пушки, пришлось перелезать через большие ямы-воронки. Некоторые из этих ям были так просторны и глубоки, что в каждой из них уместился бы хороший цирк с ареной и местами для зрителей.

С моря дул холодный ветер. Он разогнал туман, и я рассмотрел на дне огромных воронок маленькие круглые озера. У воды сидели на корточках батарейцы Поночевного и мирно стирали свои полосатые тельняшки. Все они недавно были моряками и нежно берегли матросские тельняшки, которые им остались на память о флотской службе.

Меня познакомили с Поночевным. Веселый, немножко курносый, с хитрыми глазами, смотревшими из-под козырька морской фуражки. Только мы разговорились, как сигнальщик на скале закричал:

– Воздух!

– Есть! Завтрак подан. Сегодня завтрак дадут горячий. Укрывайтесь! – проговорил Поночевный, оглядывая небо.

Небо загудело над нами. Двадцать четыре «юнкерса» и несколько маленьких «мессершмиттов» летели прямо на батарею. За скалами громко, торопясь, застучали наши зенитки. Потом тонко заверещал воздух. Мы не успели добраться до укрытия – земля охнула, высокая скала недалеко от нас раскололась, и камни завизжали над нашими головами. Твердый воздух ушиб меня и повалил на землю. Я залез под нависшую скалу и прижался к камню. Я чувствовал, как ходит подо мной каменный берег.

Грубый ветер взрывов толкался мне в уши и волок из-под скалы. Цепляясь за землю, я что есть силы зажмурил глаза.

От одного сильного и близкого взрыва глаза у меня сами раскрылись, как раскрываются окна в доме при землетрясении. Я уж было собрался опять зажмуриться, как вдруг увидел, что справа от меня, совсем близко, в тени под большим камнем, шевелится что-то белое, маленькое, продолговатое. И при каждом ударе бомбы это маленькое, белое, продолговатое смешно дрыгалось и снова замирало.

Меня так разобрало любопытство, что я уже не думал об опасности, не слышал взрывов. Мне только хотелось узнать, что за странная штука дрыгается там под камнем. Я подобрался ближе, заглянул под камень и рассмотрел белый заячий хвостишко. Я подивился: откуда он здесь? Мне известно было, что зайцы тут не водятся.

Грохнул близкий разрыв, хвостишко судорожно задергался, а я поглубже втиснулся в расщелину скалы. Я очень сочувствовал хвостику. Самого зайца мне не было видно. Но я догадывался, что бедняге тоже не по себе, как и мне.

Раздался сигнал отбоя. И тотчас я увидел, как из-под камня медленно, задом выбирается крупный заяц-русак. Он вылез, поставил торчком одно ухо, затем поднял другое, прислушался. Потом заяц вдруг сухо, дробно, коротко пробил лапами по земле, словно сыграл отбой на барабане, и запрыгал к батарее, сердито прядая ушами.

Батарейцы собрались около командира. Сообщали результаты зенитного огня. Оказывается, пока я там изучал зайкин хвост, зенитчики сбили два немецких бомбардировщика. Оба упали в море. А еще два самолета задымили и сразу повернули домой. У нас на батарее бомбами повредило одно орудие и осколком легко ранило двух бойцов. И тут я опять увидел косого. Заяц, часто подергивая кончиком своего горбатого носа, обнюхал камни, потом заглянул в капонир,1 где укрывалось тяжелое орудие, присел столбиком, сложив на животике передние лапы, осмотрелся и, словно заметив нас, прямехонько направился к Поночевному.

Командир сидел на камне. Заяц подскочил к нему, забрался на колени, уперся передними лапками в грудь Поночевного, дотянулся и стал усатой мордочкой тереться о подбородок командира. А командир обеими руками гладил его уши, прижатые к спинке, пропускал их через ладони… Никогда в жизни не видел я, чтоб заяц держался так вольно с человеком. Случалось встречать мне совсем ручных заек, но стоило коснуться ладонью их спины – и они замирали от ужаса, припадая к земле. А этот держался с командиром запанибрата.

– Ах ты, Зай-Заич! – говорил Поночевный, внимательно осматривая своего приятеля. – Ах ты, нахальный зверюга… не покорябало тебя? Не знакомы с нашим Зай-Заичем? – спросил он меня. – Это мне подарочек разведчики с Большой земли привезли. Паршивенький был, малокровный такой с виду, а у нас отъелся. И привык ко мне, зайчина, прямо ходу не дает. Так и бегает за мной. Куда я – туда и он. Обстановка у нас, конечно, для заячьей натуры не очень подходящая. Сами могли убедиться – шумно живем. Ну, ничего, наш Зай-Заич теперь уже малый обстрелянный. Даже ранение имел, сквозное.

Поночевный взял осторожно левое ухо зайца, расправил его, и я увидел зарубцевавшуюся дырочку в лоснящейся плюшевой, розоватой изнутри кожице.

– Осколочком прошибло. Ничего. Теперь зато в совершенстве изучил правила ПВО. Чуть налетят – он уже мигом где-нибудь укроется. А один раз вышло, так без Зай-Заича была бы нам полная труба. Честное слово! Долбили нас часов тридцать кряду. День полярный, солнце на вахте круглые сутки бессменно торчит, ну вот немцы и пользовались. Как это в опере поется: «Ни сна, ни отдыха измученной душе». Так вот, стало быть, отбомбили они наконец, ушли. Небо в тучах, но видимость приличная. Огляделись мы: ничего как будто не предвидится. Решили отдохнуть. Сигнальщики наши тоже притомились, ну и проморгали. Только смотрим: Зай-Заич тревожится что-то. Уши наставил и передними лапами чечетку бьет. Что такое? Нигде ничего не видно. Но знаете, какой у зайца слух? Что же вы думаете, не ошибся зайчина! Все звукоуловители опередил. Сигнальщики наши только через три минуты обнаружили самолет противника. Но я уже успел на всякий случай команду дать заранее. Приготовились, в общем, к сроку. С того дня уже знаем: если Зай-Заич ухо наставил, чечетку бьет, – следи за небом.

Я поглядел на Зай-Заича.

Задрав хвостишко, он резво прыгал на коленях у Поночевного, искоса и с достоинством, как-то совсем не по-заячьи, озирал стоявших вокруг нас артиллеристов. И я подумал: «Какие же смельчаки, наверное, эти люди, если даже заяц, немного пожив с ними, сам перестал быть трусом!»

Состоится при всякой погоде

Обращали ли вы когда-нибудь внимание на скромную и гордую фразу, которая в прежнее время всегда печаталась на футбольной афише: «Матч состоится при всякой погоде»? И вы можете быть уверены, что, хотя бы прорвало все небесные шлюзы, и тяжкий ливень пал бы на землю, и разразилось бы землетрясение или свирепый циклон закрутил бы воздух, воду, песок и листья в жгут, как скручивают прачки белье, – все равно болельщики займут свои места на трибуне и в положенный час судья возвестит начало игры. Мне довелось видеть игру на юге Турции, когда песчаный ураган обрушился на футбольную площадку, опрокинул ворота и судью мы с трудом нашли под трибуной, куда укатил его ветер. Я видел матч на Волге, близ Саратова, в полузатопленном во время паводка городке, когда стадион, чудом уцелевший на острове, походил на Ноев ковчег во время потопа, с той только разницей, что голуби, несшие благую весть, не прилетали извне, а вышвыривались из-за пазухи болельщиков, когда брала верх местная команда. Был я также на памятном матче команд Валенсии и Барселоны, когда шла в Испании гражданская война и каждый из восемнадцати тысяч зрителей, пришедших на стадион, прочел перед входом воззвание комендатуры и муниципалитета, объяснявшее гражданам Валенсии опасность всякого рода людских скоплений ввиду угрозы воздушного нападения…

Но ни одна из этих игр не может сравниться с матчем, на котором довелось мне недавно присутствовать за Полярным кругом, на одной из баз Действующего Северного флота.

Играли на маленьком стадиончике, который, может быть, справедливо моряки называют самым северным стадионом мира. Здесь скалы подковой обрамляют каменистую террасу, образуя естественный амфитеатр, обращенный к морю. Дугообразная гряда скал концами своими упирается в море. В скалах высечены ступени и сиденья для зрителей, а на маленьком каменистом плато, обрывающемся в море, моряки разметили футбольную площадку.

Мы пришли на базу, проведя в один из северных портов караван британских, канадских и американских кораблей. И едва наш миноносец «Громокипящий» пришвартовался у пирса, как ребята у нас стали проситься на берег, уговаривая дать им увольнительную до вечера, ибо все знали, что в этот день разыгрывается финальный матч флотской спартакиады. Две команды дошли без поражений до вершины розыгрыша. Две команды оспаривали «Кубок северных морей»: команда базы подводного плавания и команда дивизиона минных заградителей – подплав и минзаг.

Мы поспешили на стадион. Свежий нордовый ветер выл в фиорде, слепой конец которого вмещал маленький стадион – самый северный стадион мира. Тяжелая и злая волна катилась в глубь фиорда, ударялась о берег, и часто брызги долетали до футбольных ворот. День был пасмурный, туман сползал с сопок, в воздухе сыпалась мелкая изморось, но, как всегда, на афишах значилось: «Матч состоится при всякой погоде». И скалистый амфитеатр вокруг плато с трудом вмещал всех, кто хотел посмотреть решающую игру подплава и минзага.

Я нашел местечко в углублении на скале, недалеко от северных ворот. Сидевшие тут краснофлотцы о чем-то говорили между собой и выглядели хмурыми и озабоченными. Из их разговоров я узнал, что все они приверженцы подплава, но дела складываются так, что подводники непременно проиграют заградителям. Я услышал несколько раз повторявшееся в разных концах этого необыкновенного стадиона имя Андрея Самошина.

Я и раньше слышал о Самошине, лучшем футбольном вратаре Северного флота. Встречал я его и на московских стадионах. Молодой игрок в два сезона завоевал признание на стадионах столицы, и о нем говорили уже как об одном из наиболее одаренных голкиперов Москвы. Потом он уехал учиться в морской техникум и с начала войны служил механиком на подводной лодке, которой командовал Герой Советского Союза капитан 2-го ранга Звездин. На флоте он стал капитаном-тренером и вратарем сборной команды подплава.

Защитниками у его ворот стояли Куличенко и Воронков, плечистые и толстоногие парни, оба комсомольцы, оба с той же лодки, на которой плавал механиком Самошин. И так сыгралась эта дружная тройка, что уже шутили про них на флоте: «С такой защитой и на море сухим останешься», – что намекало на «сухие» результаты, с которыми команда подплава обыгрывала противника, не пропустив ни одного мяча в свои ворота.

Куличенко и Воронков обладали стенобитными ударами, хватка и точный бросок Самошина известны были каждому, и на море в походе эта популярная и дружная троица действовала так же слаженно, как у ворот на поле, и пользовалась любовным уважением всего экипажа подводной лодки. На рубке подводного крейсера уже красовалась цифра «14». Четырнадцать вражеских кораблей пустила на дно лодка, которой командовал Герой Советского Союза Звездин. Удачливый и дерзкий командир хаживал не раз в самые опасные районы, проникал в норвежские фиорды, где отстаивались корабли противника, и, как выражался Самошин, «шутовал под самую планку», то есть метким торпедным ударом поражал фашистские транспорты и военные корабли. И, вернувшись на свою базу, лодка Звездина неизменно салютовала орудийными выстрелами, сообщая товарищам на берегу, что поход прошел удачно и задание выполнено.

– Сработали всухую: два – ноль в нашу пользу, – говаривал довольный Самошин, вылезая из люка лодки, только что давшей два выстрела из бортового орудия.

Кто бывал на аэродромах бомбардировочной авиации дальнего действия или на базах флота, тот, верно, подмечал своеобразное противоречие в быте людей, довольно вообще комфортабельном, и суровой, полной опасности и лишений обстановке, в которую сразу попадает человек, отправляющийся на выполнение боевых заданий. На берегу он может пройтись не спеша с девушкой по пирсу, где вечерами слышатся баян, женский смех и молодые голоса, может посидеть в Доме флота, посмотреть кинокартину. Но вот засвистели боцманские дудки, сняты трапы, отданы швартовые концы, вспененная волна горой встала за кормой, и ты прямо с мирного берега попадаешь в кипучую и жестокую военную водоверть… А потом, если поход прошел удачно и ты благополучно вернулся на базу, снова несколько дней береговой тишины, если только нет тревог, и снова разительный переход к делам и опасностям войны. Все это создает особую манеру, непередаваемый «почерк» береговой жизни.

Необыкновенным был и матч, на котором мне удалось присутствовать. Гулкие удары мяча глохли в тяжелых всплесках волн, бивших с наката в сваи, шлепавших о прибрежные скалы. Белые флажки судей на линии трепыхались от ветра в руках, как пойманные чайки, и казалось, что живые чайки, носившиеся с криком над полем, только что вырвались из рук лейнсменов. За северными воротами стадиона, там, где каменная терраса – площадка стадиона – обрывалась над морем, у берега ходила дежурная шлюпка. И краснофлотцы то и дело должны были браться за весла, чтобы догнать мяч, который от неосторожного удара падал в море и плыл, покачиваясь, как буек.

Встав на качающейся шлюпке, краснофлотец вбрасывал мокрый мяч обратно в игру, крича: «Мяч за бортом!», «Стоп игра!», «Взяли!».

Команда подплава играла в голубых футболках, минзаги – в красных. Первые в этот день всяческими ухищрениями пытались отменить встречу или хотя бы максимально оттянуть время. Дело в том, что знаменитая защитная тройка находилась еще в море. Лодка Звездина некоторое время назад ушла в большой поход и до сих пор не возвращалась. Матч был назначен на прошлое воскресенье, подплаву удалось перенести игру на сегодня, но лодка и сегодня не вернулась, и, значит, ворота подплава оставались без испытанной и надежной стражи: Самошин, Куличенко и Воронков не могли участвовать в игре. Это повергало в отчаяние и команду, и всех, кто болел за подплав. Правда, у подводников нашлись хорошие запасные игроки и юркий длиннорукий малый, уже разминавшийся в воротах, брал мяч за мячом, пробитый игроками, которые вышли «постучать» перед началом.

Подводники пробовали было отменить матч, ссылаясь на туман и дождь, что делало игру на скользком каменном плато опасной, но «матч состоится при всякой погоде» – таков закон людей спорта. И матч состоялся.

Как ни старалась запасная тройка спасти свои ворота, все же через пять минут рукастому вратарю подплава пришлось выгребать из сетки ворвавшийся туда мяч. И, как полагается, оркестр на палубе стоявшего у стенки причала миноносца заиграл насмешливо: «Понапрасну, Ваня, ходишь, понапрасну ножки бьешь…» Прошло еще десять минут, и опять оркестр помянул Ваню – второй мяч посетил ворота.

Болельщики на скалах хватались за голову, в отчаянии сдирали с себя бескозырки и вслух тосковали по Самошину.

А Самошина все не было. Не было Куличенко и Воронкова. Лодка Звездина не возвращалась из моря, и уже несколько дней не было связи с ней. Наши радисты перехватывали сообщения с немецких кораблей о том, что лодка обнаружена и враг преследует ее…

Игра тем временем продолжалась. Снова нападали красные. Но вот матч пришлось прервать. В порту завыла сирена воздушной тревоги. Вторя ей, залилась сирена судьи на поле, и неумолимые правила противовоздушной обороны заставили игроков и зрителей немедля сорваться с мест и поспешить на свои корабли, поднявшие клетчатые флаги, и в убежища, выдолбленные в скалах.

Там, в каменных пещерах, болельщики обступили неудачливых подводников, корили их, умоляли поддержать честь подплава, хватали и трясли за мокрые плечи, били себя кулаками в грудь, обтянутую отсыревшей тельняшкой, клялись, божились, ругались. Наверху тем временем стучали зенитки, отбивавшие налет.

Потом капитан-лейтенант Сумский, рефери матча, подбегая по очереди ко входу всех укрытий, сиреной вызвал игроков и зрителей обратно на стадион. И снова началась игра. Уже висел над воротами подплава третий неотвратимый мяч, как вдруг тяжелый, тугой удар прокатился над морем и пошел бродить из ущелья в ущелье и поплыл над сопками, будя чуткое северное эхо. За первым ударом последовал второй, еще более плотный и протяжный. Все на скалах поднялись разом, глядя в сторону моря, и запасной вратарь подплава, успевший поймать несшийся в ворота мяч, видя, что на него никто не нападает, так и замер на своей мелом очерченной площадке.

В ворота гавани медленно вползало длинное зеленоватое тело подводной лодки. На узкой палубе тесно, плечом к плечу, рядком выстроились люди, похожие издали на шахматные фигурки. Мигнуло огнем у дула орудия, разбухло серое облачко, потом оно улетучилось – третий удар потряс округу, валко прокатился по фиорду и замер за сопками.

– Вернулись! Пришли! – кричали вокруг меня бегущие к берегу краснофлотцы, взбрасывая на ходу вверх бескозырки и от радости обнимая друг друга. – Три раза пальнули! Считай, три посудины под заныр пустили. Ура-а-а! Самошин пришел!..

И вдруг обогнавший всех высокий моряк остановился, медленно поднял руку и указал на что-то.

– Флаг-то, гляди, флаг… – тихо заговорили вокруг меня.

– Может, на захождение спускали и фалы заело? Потому и не поднят «до места», – сказал неуверенно молоденький старшина.

Ему никто не ответил.

Флаг на гафеле[3]3
  Гафель – короткий рей в верхней части мачты, служащий для подъема флага.


[Закрыть] лодки был приспущен… Все разом замолчали, с тревогой вглядывались в него. А подводный корабль медленно подходил к пирсу. Звездин стоял на рубке. У него было осунувшееся, небритое лицо с отяжелевшими чертами. Он приложил руку к козырьку и отдал команду хриплым, простуженным голосом.

Вышедший из ворот базы начальник подплава приказал всем немедленно идти на места…

* * *

Прошло полчаса. И вдруг на площадке снова пропела сирена. Перед северными воротами – это был уже второй тайм, и команды переменились местами, – перед северными воротами, над которыми развевалось теперь знамя подводников, появились два плечистых, толстоногих парня в голубых майках: один – чернявый, приземистый, другой – сутулый, с могучей выпуклой спиной пловца. Это были Куличенко и Воронков, знаменитые непробиваемые беки подплава. Но ворота подплава оставались пустыми.

– Самошина!.. Где Самошин?! – кричали со скал.

Тогда Куличенко, тяжело ступая, вышел на центр поля и поднял руку. Стало тихо.

– Товарищи моряки! – сказал Куличенко и набрал воздуху во всю свою вместительную грудь, широко распиравшую голубую шнуровку футболки. – Товарищи моряки! Самошина нет. Не будет больше стоять у нас в голу Андрюша Самошин. Ввиду того, что двенадцатого числа, на той неделе, погиб смертью храбрых при выполнении боевого задания… И велел без него… Вот перчатки… наказал отдать Васнецову.

И тут все увидели в руках Куличенко небольшой сверток. Он бережно развернул его, пошел навстречу молоденькому рукастому парню, который должен был заменить погибшего вратаря, и сам надел ему на руки знаменитые заветные перчатки Самошина.

– Бери, Васнецов, и помни от кого…

В тот момент я еще не знал, как погиб Самошин. Позже, вечером, Звездин рассказал мне, что они были настигнуты сторожевиками противника. Лодку забросали глубинными бомбами. Звездин ушел, но у него оказался заклиненным горизонтальный руль. Пришлось всплыть и чиниться. Самошин сам вызвался исправить повреждение. По горло в ледяной воде работал он. Однако вскоре лодку выследили немецкие самолеты. Подводники зенитным огнем отгоняли налетчиков, но разрывом бомбы Самошин был тяжело ранен. Он продолжал работать на руле, отказывался подняться на палубу, пока не потерял сознание. Самошина еле успели втащить в лодку, волна чуть было не унесла раненого в море. Через три часа он скончался. Перед смертью Самошин завещал свои прославленные перчатки молодому вратарю Васнецову, который должен был заменить его в воротах подплава.

Обо всем этом я узнал лишь к вечеру. А сейчас я видел вокруг себя лица моряков, затененные молчаливым горем. Все на стадионе встали, понурив обнаженные головы. Поднялись и заморские гости, союзные моряки. Тихо стало на берегу. И тяжелые, медленные удары волн о скалу гремели в тишине, как залпы погребального салюта. Молча стояли игроки в красных футболках, с хмурым сочувствием поглядывали на соперников. Они не знали, как теперь быть. Беда, стрясшаяся над противниками, обескуражила их. Тяжело и неловко было играть теперь. И тут слово взял сутулый Воронков.

– Он наказывал: «Кубок без меня забирайте», – проговорил Воронков, и на круглой спине его под голубой футболкой заходили бугры. – Как сказал Андрюша, так и будет… В честь его памяти… Товарищ капитан-лейтенант, – обратился он к Сумскому, – разрешите? Надо доиграть.

И судья, оглядев лица игроков, вспомнил, должно быть, суровые законы этой мужественной игры, действительной при любых условиях. И он приложил свисток к губам.

Игра возобновилась. Но то ли минзаги чувствовали себя стесненно и били неточно, то ли трудно было пройти между скалоподобными Куличенко и Воронковым, только мяч, несмотря на все усилия «красных», не входил в ворота подплава. Уже, казалось, вот-вот ворвется он туда, и вдруг какая-то невидимая сила, может быть шквалистый ветер, порой налетавший с моря, срезала линию полета, и мяч, круто завернув, уходил в сторону. Казалось, что он не может пробиться через какую-то невидимую прозрачную препону, вставшую перед воротами, и еще казалось, что заветные перчатки, которые надел молоденький краснофлотец Васнецов, заменивший Самошина, обладают магической способностью притягивать на себя мяч: он цепенел в полете и покорно падал в протянутые руки вратаря.

Никогда так не играли Куличенко и Воронков. Удары их гудели, как орудийные залпы. Они бросались на нападавших, выбивали у них в самую последнюю минуту мяч из-под ног, плюхались в лужи, не просохшие после бури, и безжалостно швыряли себя на каменистую почву. Вымокшие футболки и трусы их были разорваны, но оба с беззаветной яростью закрывали собой ворота, в которых уже никогда не мог теперь встать знаменитый капитан. А им, верно, все казалось, что он стоит там, у белой сетки; они чувствовали его за своей спиной.

Нападение подплава, пользуясь тем, что ворота теперь были непробиваемы, подтянулось к стороне противника, и один за другим три мяча, пущенных по ветру, вторглись в сетку ворот минзага.

Так команда подплава выиграла «Кубок флота», не посрамив памяти своего славного вратаря. Так прошел этот матч на крайнем северном стадионе мира. И я считаю его самым удивительным и прекрасным из всех матчей, когда-либо виденных мною. Потому что на этот раз я увидел, как правила игры становятся законами мужества, и еще раз убедился, что неукротимая молодость, верность другу и добрые заветы торжествуют у нас всегда, везде, под любой широтой, при всякой погоде, какие бы тучи ни закрывали небо, какое горе ни томило бы сердце…