Текст книги "Вратарь Республики"

Тошка приходил тоже всегда со своей ложкой, но по юности лет был последним в очереди.

Раз отец Тошки с добродушной насмешкой посмотрел на Женю, вынул из кармана чистую ложку и, протягивая, сказал:

– Подсаживайся к нам, молодой человек. Похлебай с нами. Попробуй нашего питания – не густо, да здорово.

Говорил он так же окая, как и Тошка. Он был родом с верховьев Волги. Грузчики засмеялись, очистили место для Жени. Женя всегда немножко робел перед этим человеком, с могучими, чересчур длинными руками и черными глазами, за насмешливым добродушием которых таилось какое-то умное знание, которое грузчик, видимо, не выдавал каждому встречному.

Конфузясь, Женя полез ложкой в общий чугунок. Он ел обжигаясь, не доносил до рта и половины ложки, думая о том, как ужаснулись бы папа и Эмилия Андреевна, если бы застали его за этой трапезой. Но похлебка показалась ему очень вкусной.

Потом отец-тамада брал за хвост воблу и бил ее с размаху о булыжник, чтобы она сделалась помягче, сдирал с нее золотистую кожу, разрывал пополам, как стрючок, выдавливал сухую икру. После ели арбуз, купленный тут же на берегу. Отец Тошки замечательно умел выбирать арбузы. Он подкидывал и шлепал их снизу, как ребенка; брал за поросячий хвостик и смотрел, не зеленый ли он; потом поднимал обеими руками арбуз на уровень лица, прикладывался ухом, давил и слушал; откладывая арбуз в сторону, брал новый, перебирал так штук пять – шесть и уверенно говорил: «Этот»…

Он клал арбуз на колени, вытирал о хлеб ножик, всаживал его в корку и делал движение на себя. Сразу по всему арбузу шел треск – трещина опережала разрез. Подцепив на кончик ножа, отец вынимал красный, сахаристый, сочащийся клин с черневшими в нем семечками. Потом он разрезал арбуз на доли и стряхивал косточки. Каждый брал долю и губами, носом, щеками по уши уходил в хрусткую, водянистую сладость. Арбуз всегда ели с хлебом.

Женя никак не мог привыкнуть к этому.

Тамада уговаривал его:

– Арбуз хорошо с хлебом идет, – говаривал он. – Без хлеба какая это пища, одна сласть. Арбуз – это наши коренные харчи. И для промытия внутренностей хорошо тоже…

Глава IV
Полоса отчуждения

К пристаням и амбарам со стороны нефтяных баков подходила железнодорожная ветка. За глухим забором в выемке находилась таинственная зона всяческих запретов. Туда нельзя было ходить. На забор нельзя было лазить, и место там, за забором, так и называлось строго и потусторонне: полоса отчуждения. Между тем там происходило, должно быть, нечто очень интересное. Из-за забора вверх вырывался вдруг черный масляный дым или пыхали клубы пара. Иногда казалось, будто там стукались одна о другую разом много пустых бутылок. Высокими голосами кричали паровозы. Мальчики давно уже собирались проникнуть в это запретное местечко. Конечно, до знакомства с Тошкой Женя и помышлять об этом не мог.

И вот они отправились. Тошка знал, как пробраться туда незаметно. Со стороны баков, там, где железная дорога выходила на берег, ограждений не было. Там они попали в полосу отчуждения. Это была мертвая прогалина на волжском берегу, где ребята обычно видели кряжистые осокори, золотистые пески, траву. Казалось, что это место изъято из ведения природы. Суровые надписи – «Не курить», «Посторонним вход воспрещен» – относились, по-видимому, и к деревьям, траве, свежему воздуху. Ни травинки, ни листочка не было здесь. Земля была испорошенная, золотистая и ржавая, похожая на нюхательный табак. Кругом пахло железом и керосином. Лежали кучи шлака. Деревянные шпалы были просмолены и как будто старались скрыть, что когда-то они росли и зеленели.

Мальчики заблудились в длинных улицах из глухих и слепых товарных вагонов. Они пробирались между чугунными колесами цистерн, похожих на паровозы, которые обкарнали спереди и сзади. Вдруг приятели увидели перед собой настоящий паровоз. Это был маневренный локомотив. Стрелочник с маленьким колчаном на боку, в котором вместо стрел были зеленые и красные флажки, поднял рожок. Звук у рожка был детский, игрушечный. Паровоз коротко отозвался. В топке его усилилась дрожь и гул. Из цилиндра вышел голый поршень, весь в масле. Потные колеса локомотива медленно повернулись, паровоз мягко двинулся. Потом опять пропел младенческий рожок. Паровоз легонько рявкнул и бережно прикоснулся своими буферами к буферам переднего вагона дожидавшегося состава. Тарелки буферов сошлись, как сходятся ладони играющих в «капустку». И сейчас же пошел бутылочный разноголосый перезвон по всему составу.

К ужасу Жени, под паровоз бросился человек. Он юркнул под самые буфера, набросил тяжелую сцепку на крюк, что-то свинтил и выскочил невредимым на свет божий.

– Вот молодчина!

Паровоз стоял совсем близко от ребят. Они чувствовали его жар, слышали самоварное клокотанье, банный запах пара. Женя был начитанным мальчиком. Он совсем недавно прочел книжку о Стефенсоне и принялся сейчас объяснять Тошке устройство паровоза.

– Вот видишь, – говорил он, – это дымогарная труба. Вот тут дымовая коробка. Это вот сухопарник.

– Ну, ну, толкуй дальше, – раздался голос сверху. На мальчиков смотрел высунувшийся из окошка будки машинист. У него были длинные пышные усы, такие белые, словно он из обеих ноздрей выпустил подобно паровозу две струи пара.

– Молодец, молодец! – продолжал машинист. – Верно, не в гимназии этому выучился? Как будто там это по программе не учат.

– Я сам про это читал, – объяснил Женя.

– А вы чьи это такие, что тут? – заинтересовался машинист.

Ребята назвали себя.

– О-о! – заулыбался машинист, и усы его совсем распушились. – Григория Аркадьевича, доктора, Михайла Егорыча, тамады, вот вы кто такие. Ну, а на паровозе никогда не катались?

– Нет. А на пароходе сколько раз!..

– Мы все пароходы наизусть выучили, – наперебой заговорили мальчики.

– То пароходы. А хотите на паровозе?

Хотят ли они? Хотят ли они ехать на паровозе?! Многим ли удавалось в своей жизни ездить на паровозе в будке машиниста?! Сколько таких счастливцев на свете? Раз-два – и обчелся. Машинист помог им влезть по стальной, скользкой лесенке. Наверху, еще не совсем веря своему счастью, Женя и Тошка первым делом увидели два ряда оскаленных белых зубов и два сверкающих глаза.

Это улыбался ребятам кочегар.

В будке было очень жарко. Машинист отпил из жестяного чайника, стоявшего на деревянной полке под самым окошком, очень домашней и совершенно не вяжущейся со всем железным машинным обиходом. Опять донесся звук рожка. Машинист за что-то потянул, и паровоз засвистел, заголосил с невероятной силой. Мальчики едва не оглохли, но не подали виду, что струхнули. Машинист взялся за рычаг. Кочегар поддал жара в огненное нутро локомотива. Из открытой топки на мальчиков полыхнуло нестерпимым жаром. Вдруг все заходило ходуном, под ногами задрожало и заскрежетало. Какая-то долго сдерживаемая сила вырвалась на волю.

«Ах-ах-ах!.. Ха-ха!» – заухала паровозная труба.

Локомотив мягко взял с места и пошел, пошел, дав задний ход, таща состав, чуть-чуть стуча. Так, пятясь, локомотив вывел вагоны на другой путь. Здесь он опять звонко и молодцевато гаркнул, опять пошел перезвон буферов, как будто несколькими молоточками вразброд ударили по цимбалам, и локомотив пошел передним ходом, подталкивая перед собой вагоны.

Все это было так интересно, так необыкновенно, что мальчики готовы были уже изменить своим пароходам и сделаться в будущем не капитанами, а паровозными машинистами. Но нужно было выяснить еще один существенный пункт железнодорожной службы.

– А у паровозов названия бывают? – спросил Женя.

– А как же, – сказал машинист. – Разные системы. Допустим «Кукушка», «ОВЭ», «Щука».

– Нет, это что, а вот как у пароходов. «Князь Серебряный», «Цесаревич Алексей», «Княгиня»…

– Мы, железнодорожники, народ норовистый, – отвечал машинист, – народ гордый, лучше уж кукушкой или овечкой, чем волком именоваться – по всякому начальству да по князьям. Хотя я так полагаю, что придет время, когда и для паровозов, возможно, подходящие имена найдутся.

– А папаня так говорит насчет пароходов, – вмешался Тошка.

– Ну, вот видишь… – сказал машинист. – А нос наружу не высовывай, а то на стрелке отхватит. И не полагается мне по циркуляру посторонних возить…

Глава V
Машинист назначает на восемь

Когда ребята накатались и каждый по разу даже тянул за ручку, заставляя паровоз свистеть, машинист помог им слезть недалеко от пристани.

– Папаню увидишь, – сказал он на прощание Жене, – скажешь: Семенов, машинист… запомнишь?.. Семенов просил прием на восемь часов перенести. Он знает. Не забудешь?

Женя в точности передал поручение машиниста Семенова папе.

– Хорошо, – сказал доктор. – Я знаю.

– А ты его послушаешься, папа?

– Кого послушаешься? – удивился отец.

– Машиниста Семенова?

– Иди и не путайся не в свои дела, – сказал папа и ушел в кабинет.

Женя редко приставал с расспросами к отцу, потому что и папа никогда не вмешивался в дела сына. Женя учился хорошо и никаких хлопот по этой части доктору не доставлял. Доктор был человеком очень уважаемым в городе. Он вел образ жизни замкнутый, но его все знали. Все знали, что он работал раньше в одном уездном городе, имел неприятности с полицией, потом приехал сюда. Вскоре после этого от него ушла жена, мать Жени, – бежала с богатым гуртовщиком, переправлявшим из-за волжских степей огромные стада. В доме всем заправляла старая экономка Эмилия Андреевна. Отец часто и надолго запирался в своем кабинете, а наутро вставал с опухшими глазами, опаздывал в больницу и старался не смотреть на Женю. А Эмилия Андреевна выносила потом пустую бутылку и качала головой. Иногда вечером, не зажигая огня, отец подходил к роялю и не очень чисто, но с настоящим чувством играл Грига. Женя тихонько входил, садился рядом. Доктор целовал Женю в лоб и уходил к себе. Он редко говорил с Женей о политике, но Женя сам рано стал читать газеты, и дома слово «царь» звучало совсем не так, как в гимназии, – словно с титула сдирали всю позолоту.

Была война. Люди говорили о политике с оглядкой, но Женя уже научился понимать, что белые места в газете, оставшиеся на месте вырезанных цензурой сообщений, говорят гораздо больше, чем аккуратно напечатанные строчки. Женя уже знал, что такое «гласные Думы»[4]4
  Гласные Думы – избранные в орган самоуправления, в Думу.


[Закрыть] или «гласный надзор»[5]5
  Гласный надзор – открытый надзор полиции за лицами, которые казались подозрительными властям.


[Закрыть] и давно не путал этих понятий. Но то, что показывал ему Тошка и с чем сталкивался Женя во время своих похождений с приятелем, очень многое ему объяснило, многое раскрыло по-настоящему. Раньше об этом он читал или слышал. Это казалось ему невероятным, а Тошка запросто подводил его к этим вещам и людям, словно говоря: на, смотри, вот какие штуки бывают в жизни…

На другой день после путешествия в «полосе отчуждения» доктор заявил Эмилии Андреевне, что он будет принимать в восемь. Прием был давно окончен, Эмилия Андреевна удивилась, а Женя подумал: «Значит, послушался машиниста».

Ровно в восемь пришел машинист Семенов. За ним вскоре позвонил с парадного пленный чех Балабуж, затем пришли еще трое: двое в солдатской форме, один в чесучовом пиджаке. И вдруг ввалился Тошкин отец, Михайла Егорович Кандидов – тамада артели грузчиков.

Каждый входил и спрашивал у Эмилии Андреевны:

– Доктор принимает?

– Доктор? – недоверчиво переспрашивала экономка. – Войдите.

«Странно, – думал Женя, – что это они все заболели в один день? Никогда у папы не было такого большого приема». Женю неудержимо влекло заглянуть в кабинет или хотя бы послушать, о чем там говорят. Он уже подошел на цыпочках к двери. «Дышать невозможно», – услышал он голос одного из пациентов. Должно быть, доктор выслушивал его, как вдруг дверь распахнулась, вышел папа, схватил Женю за плечи и повел в детскую.

– Подслушивать непорядочно, – сказал отец. – Подслушивают филеры, понял? Шпики. Ты знаешь, что такое врачебная тайна?

– Они вовсе не больны – они все здоровы! – обиделся Женя. – Что я, маленький, что ли? У вас там сходка, вот и всё!

– Женя, ты знаешь, что я живу в полном отчуждении от политики?

– Подумаешь, полоса отчуждения! – сдерзил Женя. – Что, я не слышал, как машинист кричал: «кровавый произвол», «европейская бойня», «дышать невозможно».

– Я просто даю им возможность… Они нуждаются в пристанище, – сказал смущенно отец. – Сам я, ты знаешь, вне политики. Но отказать в праве убежища…

Удивительно красивые и веские слова знал папа – «право убежища», «пристанище». Это, пожалуй, даже почище, чем «полоса отчуждения». Женя помнил это слово «пристанище». Он слышал его еще в раннем детстве, когда отцу пришлось внезапно менять место работы и жительства. Но сегодня Женя почувствовал какую-то грозную и таинственную общность, связывающую таких разных и казавшихся незнакомыми людей, как машинист Семенов, грузчик Кандидов, чех Балабуж и доктор Карасик. Он вдруг уловил какую-то связь между казармами, стоящими за городом, где над далеким горизонтом дирижировали мельницы-ветряки, между пристанями, где пели бурлацкими голосами «разок еще», и полосой отчуждения, где запрещено было расти траве и где висели надписи «Огнеопасно».

Глава VI
Война и мир

Мальчики по-прежнему увлекались книгами. Читали Фенимора Купера и Луи Буссенара и возмущались, что даже такие писатели никак не могут обойтись без того, чтобы не испортить хорошую книжку какой-нибудь любовной историей. Даже в электротеатре «Эльдорадо», где шли картины с достаточным количеством драк, убийств и путешествий, и там все-таки люди тоже страдали и целовались гораздо больше, чем надо бы… В конце концов мальчики пришли к выводу, что без этого, очевидно, нельзя. Все герои рано или поздно влюблялись. Придется и им… Решив так, они не откладывали дела в долгий ящик. Надо было спешить, каникулы кончались, приближались занятия.

Перебрав в памяти всех знакомых девчонок, они остановились на толстушке Рае Камориной с Большой Макарьевской улицы. Жене показалось, что она похожа на ту красавицу, что нарисована в книжке Майн Рида «Пропавшая сестра». Кроме того, Рая считалась на всей улице непобедимой по части скакалки. Она могла прыгнуть сто раз без передышки и ни разу не запутаться. Познакомиться не представляло как будто никакого труда. Но Женя и Тоша четырнадцать раз прошли мимо скамеечки, где сидела Рая. Знаменитая скакалка лежала свернутой рядом. Каждый раз они решали, что сейчас обязательно заговорят с девочкой, но, как только подходили к скамейке, вся решимость исчезала и они проходили мимо. Наконец, в пятнадцатый раз, когда Антон сказал: «Ну, это в последний раз», Женя, ужасно покраснев, обратился к девочке:

– Вы не дадите, пожалуйста, нам на минутку вашу скакалочку?

– Извините за беспокойство, – добавил тотчас Тошка, – только попробовать.

– Вы не подумайте, мы сейчас же отдадим, – сказал Женя.

Рая дала им свою скакалку – толстый белый шнур с лакированными деревянными ручками на концах. Но она продолжала глядеть в сторону, как будто все это ее не касалось. Тогда мальчики стали изображать, будто они первый раз в жизни прыгают через скакалку. Они топтались на месте, путались в веревке, нарочно падали.

Вскоре Рая стала улыбаться, потом она засмеялась и сказала:

– Не так совсем. Дайте я вам покажу, как надо.

Женя и Тошка как можно быстрее раскрутили скакалочку, так что ее почти не видно стало. Веревка, выгнувшись и мерцая в воздухе, описывала большой прозрачный шар, а Рая, легко вбежав в него, ловко заскакала, ни разу не зацепившись, как белка в колесе. Она прыгала вперед и назад, и обеими ногами сразу, на одной ножке и боком. Свистящая веревка подсекала ее у земли и тотчас проносилась над головой, а она все прыгала, прыгала, прыгала.

Мальчики поняли, что они не ошиблись в своем выборе. На другой день они появились у дверей Раи с букетом георгинов и астр. Затем над двором Камориных появился необыкновенного вида змей. Он был сделан в форме сердца из розовой бумаги и на нем были инициалы Р. и К. Все это Рая должна была видеть, кое о чем разрешалось догадаться. Но не знать! Боже упаси, чтобы она узнала по-настоящему. Если бы она осмелилась спросить, не влюблены ли в нее мальчики, оба побожились бы, что ничего подобного у них и в мыслях нет.

В рассказах и романах мальчиков больше всего поражало бесстыдство героев: как это можно поцеловаться, а потом на другой день встретиться и ничего – посмотреть в глаза и даже поздороваться…

К тому времени выяснилось, что во двор к Рае Камориной слишком часто ходит пятиклассник Бугров Федор, племянник того Бугрова, имя которого было написано на одном буксире. Решено было его немедленно отвадить.

В тот же вечер Тошка подстерег Бугрова на углу Большой Макарьевской. Бугров Федор шел в начищенных ботинках, в белой легкой фуражке и благоухал одеколоном «Ландыш».

– Ты чего это на нашу улицу ходишь? – спросил его Тошка.

– А твое какое дело? – отвечал рослый Бугров, упираясь плечом в плечо Тошки. – Твоя улица?

– Узнаешь чья, когда получишь.

– Чего?

– «Чего, чего»! Села баба на чело да поехала в село и говорит: чаво.

Трах!..

– Ударил, кажется? – спокойно спросил Тошка. – Женька, отойди за ради бога, а то скажет – мы двое на одного… Так, значит, ударил? – спросил он, даже удивившись как будто. – А кого ты ударил, чувствуешь? Пер-Бако это львенок а не ребенок клянусь душой… Карасик, подержи его фуражку, а то еще замараю – белая.

Женя принял на хранение фуражку гимназиста.

– Галах[6]6
  Галахи – презрительное обозначение голытьбы, бродяг, нищих.


[Закрыть] в рогожных штанах! – сказал Федор Бугров.

Через две минуты, когда Тошке надоело уже возить носом по пыли поверженного соперника, он спросил:

– Знаешь теперь, на чьей улице землю ешь?

Гимназист молчал. Тошка еще немного повозил его носом по земле.

– Ну?

– Знаю, – пробормотал побежденный.

– Какая улица?

– Большая Макарьевская.

– Врешь! – сказал Тошка. – Говори: Большая Кандидовская улица. Повтори три раза.

– Большая Кандидовская, – сказал Бугров, – Большая Кандидовская, Большая Кандидовская.

– То-то… Иди. Женька, почисть его сзади.

Большая Кандидовская! Здо́рово. Это, пожалуй, еще поинтереснее, чем пароход. Нет, все-таки пароход интереснее: он всюду бывает, во все города заходит, его все видят, а улица – на одном месте.

Но, чтобы твоим именем назвали улицу или пароход, для этого надо было стать или богатым мукомолом вроде Макарьева, Бугрова, или фельдмаршалом вроде Суворова. Первое казалось решительно невозможным, да и звучали эти имена в устах отца-грузчика и папы-доктора одинаково враждебно. Гораздо почетнее, интереснее и легче было, как уверял Женя, стать военным героем. Мальчики решили бежать на войну. Об этом они уже давно подумывали. Все уже было готово: и перочинный ножик, и сухари, и даже старые ефрейторские погоны, которые где-то раздобыл Тошка, выменяв их на книжку «Рейнеке-Лис», которую Женя пожертвовал для этой цели.

Жене очень жалко было расставаться с папой, но Эмилия Андреевна забрала в доме слишком большую власть. Она пыталась помешать дружбе Жени с Тошкой, который, по ее мнению, портил мальчика. А если так, то вот вам!.. Женя решил покинуть отчий дом.

Он предложил написать прощальное письмо Рае Камориной. Антон был против этого – он был менее доверчив, чем Женя.

– Лучше уж с фронта напишем, – говорил Тошка.

– А вдруг нас там сразу убьют, – возражал Женя. – Так она ничего и не узнает.

Они написали письмо:

«Рая! Мы на той неделе убегём (зачеркнуто) убежим на передовые позиции в действующую армию, то есть на войну. Если нас убьют, то помните нас, если останемся живы, то тогда еще увидимся, а мы вас будем помнить до нашей братской могилы. Никому про это не говорите. Разорвите это письмо. До свидания навеки,

Два известных вам друга».

Раина мама была пациенткой Жениного папы. На другой день доктор вошел в комнату Жени, где в это время мальчики изучали «Путеводитель по государственным железным дорогам Российской империи», папа вошел и закрыл за собой дверь.

– Слушайте, Женя, Антон, – сказал папа, – давайте будем мужчинами. Отвечайте прямо: вы хотели бежать?

Мальчики молчали.

– Ну, – продолжал доктор, – воевать могут только мужчины, давайте будем мужчинами. Собирались вы бежать?

– Откуда вы взяли?.. – начал Тошка.

– Собирались, – сказал Женя, обмирая от стыда и ужаса.

Тошка яростно повернулся к нему…

Тогда папа взял их обоих за руки и повел к себе в кабинет. Там сидел Балабуж – пленный чех с лицом, изглоданным постоянной тоской.

– Скажите им, – попросил доктор.

– Ай, млоды люди! – тихо и уныло сказал Балабуж.

Больные глаза его с красными, припухшими веками заглянули мальчикам словно в сердце.

– Это очень худо дело… Кровь вон, душа вон. Бога нет, человека нет, мертвый есть, – негромко говорил Балабуж.

Слова не давались ему. Он страдал, вставал, ловил слова руками в воздухе, и от этого рассказ его становился еще страшнее.

– И нет за что! – восклицал он и складывал худые, немощные пальцы в кулак. – За чужого пана, за пана добро.

Мальчики слушали, подавленные и переконфуженные.

– Я читал в газете… – начал было Женя.

Но Тошка перебил его:

– Молчи ты, Женька, мало что в газетах пишут!