Текст книги "Ход белой королевы"

Он снова намылил густой пеной физиономию Чудинова. В это время с улицы донеслись детские голоса, тоненько и старательно выводившие какую-то песенку. Чудинов увидел через окно, отражавшееся в зеркале, шедших парами ребятишек. Они были одеты все, как один, в оранжевые тулупчики и башлычки из верблюжьей шерсти. Это делало их похожими на маленьких гномиков. Старательно, с перевалочкой двигались ребята на маленьких лыжах. «А вот и Белоснежкка с гномиками спустилась с гор», – подумал Чудинов, увидев сопровождавшую ребят стройную лыжницу. Что-то неуловимо знакомое было в её фигуре.

Но Дрыжик проследил взгляд клиента, ещё раз беспокойно присмотрелся к нему и решительно схватил со стола пульверизатор.

– Освежить? – И, не дожидаясь ответа, он обдал лицо Чудинова распылённой струёй одеколона.

Тщетно тот пытался сказать что-то, жмурился, мотал головой, надувая щёки и плотно сжимая губы, – одеколон уже попал ему в рот.

– Попрошу минутку не открывать глаза! – донёсся до него голос парикмахера.

Звякнула какая-то склянка на полке, и Чудинов почувствовал, что остался один. Лицо щипало. Когда постепенно жжение утихло, Чудинов с опаской приоткрыл один глаз, потом второй. В зеркало было видно, как за окном парикмахер, выскочив на улицу, подбежал к лыжнице, сопровождавшей ребят, и настойчиво совал ей в руки какую-то банку. Девушка отмахивалась. Она стояла спиной к окну, и лица её сейчас не было видно. Но опять что-то неясно напоминающее о недавнем проступило в резком жесте, которым девушка отвела руку Дрыжика и двинулась с места. Однако тут все окно загородила тётя Липа, ворвавшаяся в парикмахерскую.

– Простите, Олимпиада… тётя Липа, – начал Чудинов, – а где этот самый ваш мастер красоты и гигиены?

Но тут тётя Липа, уже сама усмотрела через окно парикмахера, который продолжал виться возле уходившей лыжницы.

– Изверг он! Что он со мной делает! В одном халате… А здоровье у самого гриппозное!..

Она на минуту исчезла из парикмахерской и тут же снова вторглась обратно, почти неся на руках тщедушного Дрыжика. Парикмахер барахтался, дотягиваясь носками до пола.

– Состояние моего здоровья вас не касается, Олимпиада Гавриловна! – шипел он. – Меня тоже прошу не касаться, тем более публично.

Тётя Липа бережно поставила его на пол.

– Культурную . вы, кажется, должность занимаете, Адриан Онисимович, а в натуре у вас тонкости вот ни на столько! Ну и болейте, себе на здоровье! – И, махнув рукой, она рванулась из парикмахерской, двинув на ходу стул, который отлетел от неё далеко в сторону и ещё скользил некоторое время по паркету, вертясь.

Они были одеты в тулупчики и башлычки.

– Супруга? – деликатно осведомился Чудинов.

Парикмахер махнул на него салфеткой:.

– Так просто, пристрастная почитательница. Веснушки я ей вывел, с того и пошло. А крема на неё вы знаете сколько требуется? – В сердцах он сдёрнул с Чудинова простыню. – Процедура вся. Крему не прихватите?

– Благодарю покорно, не требуется. – Чудинов, поглаживая выбритую физиономию, посмотрелся в зеркало. – Ну, теперь могу явиться пред грозные очи начальства. Управление строительства напротив?

Он вышел, слегка прихрамывая на больную ногу, которая после прогулки с вокзала вдруг стала слегка ныть. Парикмахер внимательно поглядел ему вслед.

– Да, ему не то что на лыжах – при здешнем профиле местности и пешком затруднительно. – Он взял со стола банку, бережно обтёр её салфеткой и поставил на полку, полюбовавшись сбоку и снизу то одним, то другим глазом этикеткой, где было чётко выведено: «Состав А. О. Дрыжика».

ГЛАВА V
Белы снеги, красна девица

Белы снеги выпадали,

Охотники выезжали,

Красну девку испужали.

Ты, девица, стой, стой!

Красавица, с нами!

песню пой, пой!

Из старой народной песни

Прошла неделя-другая после возвращения из Москвы зимогорских лыжниц.

Наташа вела с прогулки своих питомцев в интернат. Так они гуляли каждый день после занятий, катались на лыжах с гор; ребята ходили наперегонки друг с другом, но никто не напоминал Наташе о происшедшем в столице. Словно сговорились все. Она ценила это деликатное молчание. И вообще, то ли очень уж ожгло самолюбие местных болельщиков поражение их чемпионки в Москве и они сами не любили возвращаться к этому разговору, то ли решено было дать Наташе немного одуматься и не бередить её напоминаниями, только и в «Маяке» после двух-трёх попыток вытащить Наташу на тренировку к ней больше не приставали. Отец, Никита Евграфович, упрямо твердил, что виною всему московские судьи: сбили, мол, девку с трассы, придрались к пустякам, а тем временем чемпионка-то и опередила по времени… Он и сам пытался было уломать упрямую дочку, заставить её отказаться от нелепого решения сойти с лыжни, где на неё возлагали столько надежд, хотя, может быть, верно, даже чуток и перехвалили раньше срока. Но характер у Наташи был не мягче, чем у него самого, – скуратовский! И в конце концов отец отступился. «Придёт время, одумается девка, сама вернётся, потянет, – говорил он Савелию, – а переупрямить её и мне не под силу. Вся в мать пошла».

Наташу редко в чем-нибудь неволили дома. Она была любимицей в семье. Братья Савелий и погибший на войне в строю уральских гвардейцев Еремей были намного старше её. В семье уже и не ждали больше детей, и рождение дочки приняли как негаданную радость в доме. Однако очень не баловали: не заведено было у Скуратовых, чтобы попустительствовать всяким глупостям. Наташа с малых лет была приучена к порядку, твёрдо знала свои права и обязанности, не очень злоупотребляла первыми и не отвиливала от последних. Мать похваливала её за исполнительность, а что касается отца, то он уж совсем души не чаял в младшенькой.,. Чуть она подросла, отец, как мать ни сопротивлялась этому, стал брать Наташу на охоту, научил ходить на лыжах, простых и камысах, подклеенных шкурой, очень удобных для походов в горы: на спусках они отлично скользили по шерсти, а на подъёме не осаживались назад против волоса… А отец пошучивал, что и характер у дочки на манер камысов—против шерсти назад не сдвинешь, и, выходит, дело всё в том, чтобы колею свою знала: где с горки, а где и круто, да назад ни-ни.

Восьми лет Наташа легко обгоняла на лыжах не только всех своих сверстниц, но и старших подруг. Да и из мальчишек мало кто мог угнаться за ней на лыжне. Вообще росла она девочкой сильной, не изнеженной, вся в крепкую скуратовскую породу – немножко своевольная, упрямая, но к капризам совсем уж не склонная. В школе с ней считались одинаково и девчонки и мальчишки. Обидчиков она не миловала, тем более что брат Савелий втихомолку показал ей несколько приёмов бокса. Но больше всего ребята ценили в ней твёрдость слова и справедливость. Её неизменно выбирали старостой класса, председателем совета отряда. Она была признанным коноводом в лыжных вылазках, пионерских походах и всяких других затеях, когда Можно было хоть на время избавиться от докучливой опеки взрослых. «Атаман-девка у вас растёт, – говорили соседи Скуратовым, – далеко о ней слышно будет». – «И-и, мы за славой не гонимся, бесславья бы не знать», – скромничала в таких случаях мать.

Наташа и сама никогда не задумывалась о том, что люди называют славой, и принимала уважение ребят и взрослых как сам собой сложившийся порядок. Но зимой 1941 года в ней впервые заговорило самолюбие. Его задели понаехавшие из Москвы ребята. То были дети рабочих и инженеров одного небольшого столичного завода, эвакуированного в Зимогорск. Наташе сразу они показались зазнавалами и всезнайками, самоуверенными и чересчур болтливыми. Люди, к которым с малых лет привыкла Наташа, никогда так много не говорили. А эти новички из столицы, едва освоившись на новом месте, стали трещать как сороки, заводить свои порядки в классе, не очень-то считаясь с признанным авторитетом старосты и председателя совета отряда. Особенно дерзко, казалось Наташе, вела себя Нонна Ступальская, дочка инженера, высокая и очень прямо державшаяся девочка, которую посадили как раз впереди Наташи. Все в ней раздражало Наташу: и как та вертела на уроке тонкой шеей, над которой уж слишком мудро, по мнению Наташи, какими-то вензелями были уложены косы, и как, обернувшись, смотрела она на Наташу из-под круглых, высоко поднятых бровей слегка прищуренными глазами, и как охорашивалась перед тем, как выйти к доске, когда её вызывали, и как охотно рассказывала она на переменах о своих московских знакомых, среди которых чуть ли не каждый был знаменитым киноактёром либо известным футболистом. И самое обидное было в том, что её все с интересом слушали, и постепенно эта долговязая болтунья стала чуть ли не первым человеком в классе. Она и гостинцы для раненых в госпитале собирала, и на сборах выступала, и на рояле аккомпанировала, и сводки Совинформбюро в классе вывешивала. На Наташу она смотрела свысока, быть может, потому, что и в самом деле была на полголовы выше.

Наташа ревниво приглядывалась к ней и другим эвакуированным ребятам. Ей было обидно, что новички слишком уж много рассказывают про свою Москву, чересчур уж хвастают разными столичными достопримечательностями, но зимогорских красот не видят, не понимают и иной раз неуважительно говорят о городе, который вырос вместе с ней среди гор и лесов, отстроился и так похорошел за короткое время. А эти приехали на все готовенькое и ещё недовольны, что тут нет метро, планетария, только два кино и слишком холодный ветер. Подумаешь, неженки какие, дует на них!..

Но, когда стало известно, что новички из Москвы вызвались участвовать в традиционных, ежегодно проводимых в Зимогорске лыжных гонках между городом и рудниками и решили соревноваться с зимогорскими местными школьниками, Наташа поняла, что пришла пора проучить зазнаек. И где им было угнаться за природными уральскими скороходами! И эта длинная, бледная тянучка Нонна тоже записалась. Ну, пусть пеняет на себя.

Говорили, что Нонна Ступальская считалась у себя в московской школе одной из лучших лыжниц своего класса. Может быть… Но сильной и привычной к морозному уральскому ветру Наташе Скуратовой не стоило большого труда обогнать тоненькую москвичку и бросить её далеко за спиной ещё чуть ли не на самых первых порах гонки. Напрасно та напрягала все силы, чтобы хоть немножко удержаться за Наташей. Все попытки её были безнадёжны и выглядели жалкими потугами по сравнению с тем уверенным шагом, которым победно вымахивала Наташа под восторженные овации зимогорцев. Торжество Наташи было столь же полным, как поражение москвички. Может быть, в тот день Наташа и отведала впервые хмельной сладости победы и славы.

Но, когда Наташа, румяная, торжествующая, возвращалась с гонок домой, у дома, где были расселены эвакуированные, она чуть не натолкнулась на побеждённую. Нонна сидела прямо на снегу, отбросив в сторону лыжи, и тихонько плакала, уткнувшись в колени. А рядом стоял её братишка, шестилетний Семик, тоже тощенький и бледный. Он старался одной рукой приподнять за подбородок голову сестры, а другой все совал и совал ей надкусанную горбушку чёрного хлеба, смазанную повидлом.

Услышав шаги Наташи, он вскинул на неё сердитые глаза, а узнав, потупился, спрятал руку с хлебом за спину.

– Зачем пришла? – спросил он тихо. – Уйди… Это ты её нарочно так перегнала, назло… нарочно… Уйди… А то она не станет есть. Она мне утром свою порцию отдала. А я не знал совсем, что сегодня на лыжах…

Он помолчал.

– Тебе хорошо. У вас, мама говорит, от огорода картошка осталась. А у нас питание очень плохое, – сказал он совсем по-взрослому, – потому что мама больная, не работает и она карточку иждивенческую получает. А ты уж рада… Обогнала… Уйди!

Наташа, постояв немного над ними, не зная, что надо сказать, как помочь, тихо отошла, чувствуя себя в чём-то очень виноватой.

На другой день она дождалась у дома эвакуированных, когда выйдет гулять Семик, и краснея, хмурясь, ткнула ему в рукавичку ещё тёплую шанежку, которую дала ей перед уходом в школу мать.

Никто не мог понять, почему назавтра она решительно отказалась участвовать в лыжных состязаниях с соседней школой, а когда кончились уроки, дождалась у подъезда Нонну Ступальскую, сама подошла к ней и предложила идти домой вместе.

В ту зиму она часто ходила на лыжах с Нонной, но ни в одной гонке, как её ни упрашивали, не участвовала…

Она вспомнила обо всём этом сейчас, когда возвращалась с ребятами в интернат, потому что встретилась с группой знакомых лыжников.

Они шли с тренировки, неся лыжи на плечах.

Маленькая Маша Богданова кинулась навстречу подруге.

– Наташка! Вот хорошо! А я к тебе собралась. Здравствуй, между прочим. – Они поцеловались. – А мы тебя с утра искали.

Наташа выпрямилась:

– Заранее говорю – нет.

– Что – нет? Ты выслушай сначала.

– Уже сто раз слышала. Сказала «нет», и все.

– Ну хорошо, – уговаривала Маша, – на тренировки не ходи, это твоё дело пока, там видно будет, но хоть в гонках участвуй. Ты что же, хочешь, чтобы мы знамя переходящее отдали?

Подошли другие девушки и лыжники, обступили Наташу:

– В самом деле, Скуратова!

– Брось, Наташа, упрямиться!

Розоволицый и очень курносый парень,физкульторганизатор, которого, вероятно, за то, что он отпускал кудрявую бородку, все в Зимогорске звали «дядя Федя», тенорком своим добавил:

– Не кругло у нас с тобой получается, Скуратова, не кругло!

Наташа посмотрела на него так, что он даже закашлял.

– А я не по циркулю живу, чтобы все кругло было. Это ты, дядя Федя, по циркулю да по линеечке все заранее распланировал, во все колокола брякал, я тебе и поверила, а, однако-то, вышло, что мне до московских ещё семь вёрст пешком, да все лесом. Эх ты, теоретик!

– Позволь, позволь, Скуратова, – заторопился дядя Федя, – это уж ни к чему твоя такая косоплетка, совсем уж некстати. Я и сейчас ответственно скажу, что данные у тебя определённо есть, только техника немного отстаёт, и если тебе подзаняться…

Но Наташа перебила его:

– Дядя Федя и вы, ребята, девушки, я ведь вам уже двадцать раз сказала, что с лыжни я сошла и лыжню мою ветром занесло. Так и знайте.

– Дело твоё, Скуратова, только не одобряю. – Дядя Федя вздохнул: – Не с лыжни ты сошла, а к нам дорожку забыть хочешь. Пошли, ребята!

И лыжники ушли. Только Маша Богданова задержалась несколько, посмотрела ещё раз на подругу:

– И упрямая же ты, Наталья!.. – Внезапно она о чём-то вспомнила. – Ой, чуть не забыла! У нас в бюро новый начальник из Москвы, инженер-архитектор. Интересный такой, симпатичный… Молодой ещё… сравнительно, конечно… Только чудной такой и чуток хромый, почти незаметно. Мы его тоже на вылазку звали, а он говорит: «Куда уж мне, да и вообще, говорит, не интересуюсь».

Между тем в чертёжно-конструкторском бюро строительства, так называемом «Уралпроекте», Чудинов, облачённый в безукоризненно белый халат, по-хозяйски расхаживал между наклонными столами, на которых были разложены чертежи, свитки ватмана и кальки. Он уже начал свыкаться с новым местом, дело шло на лад, у него установились добрые отношения с коллективом «Уралпроекта», народ тут работал все больше молодой. Новый инженер сумел так интересно рассказать о том, как будет строиться дальше Зимогорск, во что он превратится через несколько лет, он так смело развивал перспективы строительства на ближайшие годы, что сумел всех увлечь… Теперь даже самые скучные, рабочие чертежи каких-нибудь «пищеблоков», «санузлов» казались людям в конструкторском бюро «Уралпроекта» деталями большого, по-новому осмысленного и действительно прекрасного дела, в котором почётно и радостно принимать участие.

Кроме того, новый начальник бюро предложил застеклить и развесить прямо на улицах, на стенах ещё кое-где сохранившихся, но предназначенных на слом жилых бараков чертежи с проектами жилых домов, административных зданий, школ, которые должны были возникнуть на теперешних задворках.

– Понимаете, друзья, – говорил Чудинов, – пускай люди ходят и заглядывают в эти проекты, как в окна, через которые им открывается вид на их завтрашнюю улицу… Будто бараки уже просвечивают насквозь и не загораживают нам будущего!

И действительно, возле проектов, вывешенных на Барачной улице, почти всегда толпился народ. Приятно было людям заглянуть в свой завтрашний день.

Сейчас в бюро все были погружены в работу. А чистота и белизна вокруг, по требованию нового начальника, были такие, что могли соперничать с безукоризненно ослепительной белизной снежных просторов, расстилавшихся за большими окнами чертёжного бюро. Вот туда, через эти просторы, к горам скоро будут проложены широкие и красивые проспекты городка, которые сейчас вычерчивались на ватмане, приколотом к доскам. Только один стол с чертежом все ещё пустовал. Чудинов посмотрел на часы:

– Опять Богданова после перерыва запаздывает! Уже третий раз на этой неделе. В конце концов мне это начинает…

Он хотел пройти к своему столу, но в это время услышал позади себя голос Маши Богдановой. Красная, только что с мороза, она уже сидела на своём месте перед чертежом.

– Степан Михайлович, у нас же тренировки перед гонками. Меня всегда отпускали. Я потом своё отработаю.

– Когда это – потом? Вот мы чертежи в управление задерживаем, до сих пор расчёты перекрытия клуба не сданы, а вы там гоняете где-то на лыжах, а потом начнётся гонка здесь. И видите, что у вас тут в прошлый раз получилось? Куда это годится! – Он сердито ткнул пальцем в один из углов чертежа, и бедная Маша стала ещё более красной.

А молоденькая чертёжница язвительно чётким шёпотом, который всегда бывает слышен как раз именно тому, кому его слышать и не нужно было бы, поделилась украдкой с соседом:

– Ведь ещё не старый, а такой сухарь!

На что сосед, долговязый, очкастый и необычайно волосатый, отвечал, загребая всей пятернёй свисшую на лоб прядь к затылку:

– Из зависти. Обидно, что сам не может.

Да, что делать! Как это ни грустно, Чудинов знал, что он уже прослыл в Зимогорске гонителем лыж, ненавистником спорта. Ах, чудаки, если бы они только знали!..

И вот наступил день из года в год неукоснительно проводимых массовых лыжных гонок по маршруту Зимогорск – Рудник – Аэропорт. На это состязание съезжались лыжники со всей округи. Трасса гонки пролегала сперва по узкой просеке через бор, примыкавший к городу, затем поднималась по крутогорью, петляла среди холмов и уходила в широкую, сильно пересечённую равнину, которая вела к полю аэропорта.

Все в городе с нетерпением ждали этого дня. Вероятно, единственный человек, который не проявлял никакого интереса к гонкам, был Чудинов. Безразличие его возмущало молодых сотрудников конструкторского бюро «Уралпроекта». Он не участвовал в спорах, тотчас возникавших, как только речь заходила о предстоящих гонках, а об этом только и говорили в эти дни в Зимогорске. Его, видно, очень мало трогало, что чемпионка Наташа Скуратова решительно отказалась выйти на старт… Впрочем, чего было ждать от такого преждевременно и непостижимо зачерствевшего сухаря?

Но если Чудинову не было никакого дела до предстоящих гонок, то был в городе человек, чья маленькая душа совершенно истерзалась ожиданием гонок, в которых по причинам, ему решительно непонятным, отказалась участвовать тётя Наташа. То был Сергунок. Он места себе не находил все эти дни. Ему казалось, что без тёти Наташи гонки вообще не могут состояться. Их непременно отменят. Сергунок был как раз в том возрасте, когда авторитет учительницы – первой в жизни – непререкаем. Он испытывал священный восторг перед её познаниями. Та, что задаёт уроки, знает все правила грамматики и арифметики, все буквы и цифры, может сложить мигом любое число и так же быстро вычесть одно из другого, та, что помнит наизусть столько стихов и песенок и к тому же лучше всех в городе ходит на лыжах, несомненно является самой важной фигурой в жизни! Сергунок считал Наташу самой красивой на свете, самой умной среди всех: выше её, храбрее и главнее не было вокруг никого. Дальше уже шёл разве только сам товарищ Ворошилов!

И вдруг такое…Сергунок уже достаточно горько пережил известие, что нашлись в Москве такие, что обошли тётю Наташу, и теперь, когда можно было, забыв про московские неприятности, снова восстановить доброе имя тёти Наташи, показать всем, что она такое на лыжах, сама тётя Наташа вдруг не захотела…

В день гонок, нарушая зарок молчания, который дали друг другу ребята в интернате, Сергунок неуверенно подошёл к своей учительнице:

– Тётя Наташа, а ты бы, однако, один разок только, последний, сегодня… А то у нашего «Маяка» знамя без тебя отнимут. Жалко же!

– А ты задачки к завтрашнему дню все решил? – спросила вдруг неумолимая Наташа.

Это был, конечно, запрещённый приём. Так кого угодно можно смутить. Сергунок надулся и мрачно покачал круглой стриженой головой. А тётя Наташа безжалостно продолжала:

– Нет? Ну, вот ты их и решай. А я буду решать сама то, что мне полагается, и уж ты мне ответа не подсказывай. Понятно-о?

Сергунок отошёл нахмуренный и смущённый, но через мгновение снова вернулся:

– А поглядеть без тебя нам можно, как пойдут? Хоть немножко?

И Сергунок неуверенно заглянул в лицо учительнице: не примет ли она это за измену ей?

Но Наташа равнодушно повела плечом:

– Гляди себе на здоровье.

День был воскресный, но ещё неделю назад в конструкторском бюро решили работать до конца месяца без выходных: подпирали сроки строительства. Однако, когда Чудинов пришёл сегодня в бюро, там не оказалось ни души. Под центральной люстрой висела на специально пристроенной рейке все объясняющая афиша:

«Все на лыжи! Сегодня гонки Зимогорск—Рудник– Аэропорт».

Чудинов поскрёб затылок, даже плюнул в сердцах. На минуту ему стало смешно. Кто, как не он, всю свою жизнь пылко, неутомимо и деятельно пропагандировал этот самый призыв: «Все на лыжи!» Ну вот, добился своего. Все на лыжах, а он тут один с незаконченными чертежами, которые нужно гнать к сроку.

За большим окном со сверкающим муаром морозной наледи на стекле гремели марши. Проплывали на уровне второго этажа за подоконником звезды на древках спортивных знамён. Команды шли на старт. Чудинов огляделся, убедился, что никого нет в бюро, подошёл к окну и, стоя за портьерой, осторожно, но критически посмотрел сверху на лыжников.

«Э! Техника! – отметил он по неисправимой тренерской привычке. – Кто же так ногу выносит? Идут, как по песку. Руками, руками энергичнее, ну! – Он спохватился. – Впрочем, мне-то какое дело?.. А хорошо бы сейчас… Товарищ Чудинов, призываю к порядку, отставить! – скомандовал он сам себе, как это он любил делать, и пошёл к своему столу, тихонько ругаясь по дороге: – Занесла же меня нелёгкая! Это просто какой-то район сплошной лыжни. Ну, Карычев, ну, старик, погоди у меня! Приедешь ты сюда, я тебя носом повожу по снегу этому, девственному, лыжниками не тронутому!» – Он расправил свёртывающийся в рулон плотный ватман, прикрепил его к доске, взял логарифмическую линейку, двинул шкалу. Как похожа была гладкая белая линейка с выпуклой продольной движущейся реечкой на лыжный след по снегу!..

Чудинов, уже не в шутку сам на себя рассердившийся, ударил кулаком по столу, потряс головой.

– Может быть, хватит на сегодня? – спросил он громко у самого себя и погрузился в работу.

Между тем на окраине городка уже давали старт лыжным командам, участвовавшим в гонках. Трасса проходила неподалёку от возвышенности, где стоял дом интерната. Вешки, воткнутые в снег, отмечали направление дистанции. Один за другим проносились мимо лыжники, а на холме группа ребятишек из интерната следила за проходившими внизу под ними гонщиками.

– Ничего идут наши, ходко, – заметил Сергунок со знанием дела, нетерпеливо переминаясь с лыжи на лыжу.

– А вон тётя Маша как пошла вымахивать! – восхитилась Катя.

Громким, подбадривающим визгом приветствовали ребята Машу Богданову, которая пронеслась под косогором, энергично действуя палками.

– Тётя Маша!.. Тётя Маша!.. – долго неслось вслед лыжнице.

А потом вдруг всё стихло. Сейчас ребятам стало особенно обидно, что подруга тёти Наташи, которую та сама всегда обгоняла, уже промчалась, а тётя Наташа не захотела даже смотреть на гонки. Нет, Сергунку всё это стало совсем уж невтерпёж.

Сергунок презрительно посмотрел на ребят:

– А хотите, однако, я с горки разлечусь и её догоню? – И он постукал о снежный наст лыжами.

Катя косилась на него из-под башлычка укоризненно: – Ох, и шибко горазд ты хвастать, Сергунька! Не догонишь, однако. Спорим давай?

– Она кругом пойдёт, балочкой, а я знаю, как прямо можно. Хочешь на спор?

– А тётя Наташа тебе велела? Помнишь, как в прошлый раз увязался? Тебе мало попало?

– А вы тёте Наташе не говорите, ладно? Я ведь только провожу немножко, до рудника, и обратно ходу…

И, энергично действуя палками, умело развивая хороший ход, маленький лыжник всё быстрее и быстрее заскользил с холма, оставив на вершине его оторопевших от неожиданности ребят. Слегка растопырив ноги и присев, он обогнул кусты и через минуту потерялся за сугробами в снежной долине.

Чудинов продолжал работать за своим столом в бюро. Несколько раз он поглядывал на маленький репродуктор радиосети, но стойко отворачивался. В конце концов, не выдержав и ругательски себя ругая, он, как бы невзначай, воровато включил громкоговоритель.

«Сообщаем последние сведения с дистанции лыжной гонки», – донеслось из-за тюлевого экранчика репродуктора.

Чудинов невольно прислушался.

«…команда «Маяка», ослабленная отсутствием своей сильнейшей гонщицы, несколько поотстала. В команде «Радуга», тем не менее…»

Чудинов решительно выключил репродуктор.

Метель, как это часто бывает на севере Урала, ринулась на город неожиданно. Вдруг зазвенели, струясь между прошлогодними замёрзшими былинками, торчавшими из-под сугробов, змейками вьющиеся вихри позёмки. Вокруг кустов стало как бы начёсывать белую кудель наносов. Сразу наволокло откуда-то клочковатую облачную муть, закрывшую все небо, и без того короткий зимний день стал угрожающе меркнуть. Тревожно и зловеще заныли провода, ветер засвистел в пролётах мачт высоковольтных передач, шедших из города на рудники. Защёлкал, как кнут в воздухе, оторвавшийся с одного конца от стартового столба транспарант, и ветер прогнал по улицам нервый, круто завившийся белый кубарь метели.

Не прошло и десяти минут, как все вокруг смешалось в холодном кипении взметённого снега, и все звуки утонули в нарастающем посвисте бурана.

Тепло и уютно было в этот час в чистенькой столовой интерната. Ребята кончали вечерний чай.

Наташа была в своей комнате. Она проверяла тетрадки. В глазах у неё рябило от толстых и тоненьких, старательно выведенных по косым линеечкам кружочков, палочек, хвостиков, но привычный слух продолжал улавливать всё, что происходило внизу, в столовой.

Наташу не беспокоил ребячий гам, она даже любила его. Он казался ей естественным в необходимым, как постоянный шум леса за окнами интерната. Наташа по-настоящему любила ребят, это было у неё с детства. Она ещё школьницей любила возиться с малышами и потому считалась отличной вожатой младших классов. А тот, кто любит по-настоящему детей, не ради забавы или нетрудного, преходящего умиления ими, понимает, что детям нужен шум, что постоянная тишина для них стеснительна. Наташа любила ребят, не принимала их мелкие провинности за неисправимую испорченность, маленькие уловки – за коварство, невольное ослушание – за своенравие. Она была строга с детьми, но умела всегда сказать всю правду, как порой ни трудна она была, и сама добивалась правдивого признания от любого неугомонного враля. Она твёрдо верила в чуткое и трепетное благородство взыскательной ребячьей души.

Сейчас внизу, в столовой, было почему-то слишком уж тихо. А Наташа знала, что тревожиться надо не тогда, когда в комнате, где много ребят, царит отчаянный шум, а именно в тех случаях, когда там возникает внезапная и противоестественная тишина. Тогда надо немедленно бежать туда, ибо, значит, там что-то случилось…

Наташа быстро спустилась в столовую, но там всё было в порядке. Некоторые ребята уже вставали из-за стола.

– Спасибо, тётя Наташа. Можно встать?

Наташа привычно оглядела стол, проверяя, все ли доедено, не припрятаны ли корочки под тарелками, как это делали некоторые баловники. И вдруг она заметила,, что среди пустых приборов и порожних стаканов стоит один, полный молока, перед тарелкой, на которой лежит не съеденный кусок пирога и конфета «Мишка на севере».

– Ребята, кто это молока не пил? – спросила она.

Дети молчали. Катя, по школьной привычке, подняла руку, хотела что-то сказать, но вдруг полные губы её жалко вытянулись, скривились, и она громко заплакала.

И тут, словно по команде, заревели, все, кто был в столовой. Ребята ревели громко, хором, с ужасом глядя сквозь слёзы на Наташу. И она поняла, что произошло что-то страшное, вызванное нарушением каких-то запретов.

Через минуту Наташа стремительно набирала в кабинете заведующей номер телефона городского комитета физкультуры.

– Комитет? Это кто? Скуратова говорит, из интерната. У нас мальчик пропал, за лыжниками увязался. Что? Возвращают из-за погоды всех? А мальчика нет с ними? Не знаете? Орлов Серёжа…

А по долине, где проходила трасса гонок, уже мчалось несколько аэросаней, высланных из рудника. Они неслись навстречу передовым лыжникам. Пропеллер ревел в вихрящихся облаках снега. Сани летели сквозь снежную бурю, словно сами порождённые метелью. Пурга уже заметала вешки, отмечавшие дистанцию, алые флажки волочились в ветре по выросшим сугробам. С каждой минутой муть сгущалась над равниной всё более и более. Казалось, что она готова сейчас схватиться и затвердеть, как гипс.

Когда аэросани встречали кого-нибудь из гонщиков, мотор стихал, и тогда было слышно, как через рупор с борта кричат:

– Кончай!.. Кончай гонку!.. Пурга идёт!.. Отменяется все! Давай к автобусам, здесь, у рудника!

Через полчаса к гостинице, где был назначен сбор, стали подъезжать автобусы. Из них вылезали с лыжами участники гонки. Они вбегали в вестибюль, тёрли застывшие руки и щеки, прыгали на месте, обогреваясь.

– Спасибо ещё, что аэросани с рудника навстречу выслали, – возбуждённо проговорила Маша Богданова, дуя на свои маленькие красные руки, – а то бы досталось нам! Ну и метёт!..

Дядя Федя проверял вернувшихся по списку.

– Товарищи, давайте-ка проверим – никто не отстал? Аболин! Тут? Так. Акулиничев имеется? Богданова? Вижу, тут. Бегичев? Гаранин…

Метель била снегом в стекла. Порой удары ветра со снегом сотрясали, казалось, все здание гостиницы. Дядя Федя продолжал выкликать:

– Сафронова… Селищев… Так. Скура… Ах да, не участвовала.

Он уже вычеркнул карандашом имя Наташи из списка, как вдруг из-за спин окруживших его лыжников раздался голос: