Текст книги "Схватка с ненавистью"

Она давно мечтала об этой минуте. Пусть видит Крук, пусть знает Боркун, что для нее борьба – это все. Она посвятила свою жизнь идеалам ОУН. И если не сможет за них бороться – лучше смерть. Злата играла созданную воображением героиню, твердо идущую к заветной цели. И если ей придется погибнуть…

«Фанатичка, – подумал Боркун. – Это хорошо. Спасибо Макивчуку, старый злодюга воспитал племянницу, вышколил ее получше разведшкол».

– Разрешаю вам иметь при себе оружие, – торжественно, будто оказывая огромную милость, – сказал Крук.

«Пыхатый индюк», – прокомментировал про себя Боркун. И засобирался:

– У меня еще сегодня вечером важная встреча. Если не возражаете, я, пожалуй, откланяюсь.

«Побежит докладывать Стронгу», – без раздражения отметил Крук. Порядок есть порядок: Стронг платит деньги, а кто платит за ужин – тот заказывает и музыку.

Мудрый тоже, сославшись на дела, решил уйти. Он молчал почти весь вечер. Встреча эта – носила скорее «вдохновляющий», нежели деловой характер, а разжигание энтузиазма у агентов – не его специальность. Это по линии Крука.

Крук попрощался с Мудрым и Боркуном, сказал, чтобы как-то объяснить свое решение остаться вдвоем с симпатичной агенткой:

– А мы еще со Златой поговорим. Путешествие ей предстоит долгое, когда свидимся…

Злата тем особым чутьем, которое присуще красивым женщинам, угадывала, что не для очередных инструкций задерживает ее Крук. «Ну и ладно, – думала она. – Внимание такого человека – уже честь для меня».

Крук тщательно закрыл на задвижки дверь, повернулся к Злате:

– Отпразднуем присвоение вам офицерского звания. Вдвоем. Чтобы никто не мешал…

– Спасибо за внимание, друже! – тихо сказала Злата.

– На кухне есть кофе. Пошарьте в холодильнике, там найдется, чем закусить.

Он подошел к бару, привычно открыл полированную дверцу. Злата, мельком взглянув на этикетку, отметила, что коньяк прекрасный – французский «Мартель».

Разговор не клеился. Злата не отказывалась выпить, не манерничала. Она деловито хозяйничала за столом, изредка улыбаясь своим мыслям: а что, обзавестись бы семьей, встречать по вечерам мужа, подавать ему войлочные тапочки, газету и кофе? И никаких рейдов, операций, постоянного ожидания западни: свои ли ее расставят, чужие – кто бы ни послал пулю, умирать не хочется.

А Крук думал, что вот еще один человек уйдет на ту сторону. Скоро Злата увидит Украину, ее поля, тихие леса, услышит родной язык – ласковый и певучий. Свидание с родиной у нее состоится не по любви, но все-таки она увидится с нею.

Что ее там ждет? Удача или провал? Она пойдет по самому краю пропасти. Достаточно будет одного неверного шага, и… можно публиковать в «Зоре» некролог: «Погибла смертью героя… Не изменила великим идеалам борьбы…»

Но в любом случае она встретится с Украиной. То, что никогда больше не суждено ему, Круку. Ибо надо быть сумасшедшим или полным идиотом, чтобы еще на что-то надеяться. Кто в состоянии противостоять гиганту, сломавшему хребет такой силе, как фашизм?

Так неужели до конца жизни скитаться по чужбинам? Крук решительно прогнал тяжелые мысли, улыбнулся Злате, предложил выпить:

– Поднимем наши чарки за борьбу, – предложил он, – за удачу!

– У меня был приятель, – тихо сказала Злата. – Так он в ответ на такие слова обычно говорил: «Не перепутать бы, с кем бороться».

– Ов-ва, – удивился Крук. – Это что-то новое…

– А я, – вела свое Злата, – поправляла его: «Не знаешь, с кем ты, не лезь в драку. Но уж если сунулся – бейся до последнего!»

Коньяк помог ей разговориться. Неожиданно для себя Злата сказала Круку, что даже не мечтала о таком счастье: быть с ним, великим борцом за свободу ненькы-витчизны, вдвоем. Это для нее самая большая радость.

Крук произнес еще несколько высоких фраз о переломном времени, в которое они живут, о горьком счастье отречения во имя высшей цели. Он налил по полной, предложил выпить за родную землю, которая, убежден, ждет их, чтобы обнять как любимых сыновей.

– Ты торопишься? – спросил Злату.

– Нет. Меня никто не ждет.

– Тогда… переберемся в спальню, там нам будет уютнее.

Пока Злата стелила постель, Крук проверил замки на дверях, потом сунул пистолет под подушку.

– Зачем? – удивилась Злата. – Мы же с тобой вдвоем, коханый.

– Привычка, – пробормотал Крук и погасил свет.

– И этот ваш Крук остался с агентом Гуляй-витер на конспиративной квартире? – не поверил майор Стронг.

– Так точно, – подтвердил Боркун.

– У вас что, разведка или бордель? – взорвался майор. – Впрочем, вы поступили правильно, сообщив об этом мне. Мы ценим откровенность.

И не сдержался, со злостью грохнул кулаком об стол:

– Вонючий кот! Да не вы, а этот ваш, как его…

– Крук…

– Вот именно! А вы куда смотрели? Так ведь можно всю операцию провалить в самом начале! С каким настроением уйдет эта шлюха за кордон?

– Думаю, с прекрасным, – решился перебить шефа Боркун.

Гнев Стронга его не очень испугал. Наоборот, Боркун был доволен: удачно подставил Крука под удар. А то уж больно напористо прется тот в «вожди».

– Ладно, – сказал Стронг, – в ближайшее время подумаю, как навести порядок на вашей псарне. С документами для Гуляй-витер нормально?

Он никак не мог произнести эту идиотскую славянскую фамилию «Гуляйвитер» единым словом и делил ее пополам: «Гуляй-витер».

– Да, – демонстрировал служебное рвение Боркун. – У нее паперы на имя Ганны Божко – она ими будет пользоваться только первое время, пока не осмотрится. А дальше наши люди там, на Украине, передадут ей другой комплект документов, более подходящих для окончательной легализации.

– Не слишком ли сложно? Смотрите, себя не перехитрите.

– Смею вас заверить, все продумано до мельчайших деталей.

– Хорошо. Начинайте операцию.

Майор Стронг опять побагровел и крепко выругался:

– Блудливые мерзавцы!..

Разве можно иметь дело с человеком, который перед самой операцией тащит агента в свою постель? Хорошо, что Боркун рассказал ему эту препохабную историю: надо будет приглядеться к Круку…

Глава IX

– Удивляюсь, почему они не вызывают меня на допрос, – сказала Ганна.

– За этим дело не станет, – Леся сидела рядом с нею на койке. – Не волнуйся, позовут. А пока отдыхай, – посоветовала она доброжелательно.

Леся подошла к стене, вычертила шпилькой еще одну палочку:

– День прошел.

– И слава богу, – откликнулась из своего угла Яна. – Где-то сейчас мой Гнат?

– А у вдовицы какой-нибудь самогонку дует, – елейно ответила ей Леся. – Если его еще чекисты не шлепнули.

– Типун тебе на язык! – не на шутку разобиделась Яна.

Леся пересчитывала черточки своего «календаря»: «Тридцать два, тридцать три… сорок три…»

– Сорок восемь дней я уже здесь, – подвела итог.

Ганна поражалась этой девушке. По утрам занимается гимнастикой. Вытребовала разрешение на чтение книг. Всегда в хорошем настроении – песни поет. Умеет и пошутить и посочувствовать, если тоска нахлынет.

– Слухай, Подолянко, – тихо позвала она Лесю.

Такое псевдо было обозначено на папке «дело №…», которую случайно увидела она у следователя. Девушка не отозвалась.

– Подолянко!

– Ты кого? – удивилась Леся.

– Тебя зову, – серьезно сказала Ганна.

– Сроду меня так никто не звал, – резко сказала Леся. – Да и не с Подолья я…

«Осторожная», – отметила Ганна. И, действуя скорее по наитию, нежели по заранее продуманному плану, рассказала вдруг Лесе об оплошности следователя. Закончила словами:

– Второе твое псевдо – Мавка… Подолянка – Мавка… Гарно!

Леся покосилась на Яну – девушка уже спала. И тихо, но решительно открестилась от всего, что ей наговорила Ганна…

– Нет, это «им» не удалось мне пришить. Как ни пытались – не вышло. А сижу я по другому случаю.

– По какому, если не секрет? – живо заинтересовалась Ганна.

Раньше все ее попытки что-то выудить у Леси та мягко отклоняла, отделываясь шуткой или просто молчанием.

– За то, что я в Германии побывала.

– За это не карают. Многих девчат в неметчину угнали.

– А меня не угоняли. Я сама ездила.

Только сейчас Ганна поняла: Леся толкует о том, что по доброй воле в годы войны отправилась в Германию. Могло ли такое приключиться с украинской девушкой? Ганна засомневалась:

– Не могу поверить. Где ты там была?

– В Берлине…

День давно закончился. Узкое окошко будто задернули темно-синей шторкой – небо там, на воле, затянуло тучами. Мерно вышагивал часовой, позвякивая снаряжением. В тюрьме свои приметы времени. Ритм ее жизни меняется редко, только в силу чрезвычайных обстоятельств. И можно без часов, по тюремным звукам, точно знать, который сейчас час. Вот солдат остановился. Стукнула дверь в дальнем конце коридора. Снова грохот сапог. Приглушенный разговор.

Смена караула – полночь.

– Ну почему бы и не поверить? – спросила тихо Леся.

– Да как ты могла попасть туда, в Берлин? – Ганне не приходилось разыгрывать удивление, чувствовалось, что она до крайности заинтригована, и еще не успела сделать для себя какие-либо выводы из неожиданной откровенности Леси. – Ты, сельская учительница-украинка… Что тебе было делать в Берлине? Боже мой, это ведь совсем другой мир!

– Конечно, – охотно согласилась Леся, – с нашей жизнью ничего, ну ничегошеньки общего. Небо и земля.

Она усмехнулась, и Ганна не увидела – почувствовала эту легкую, ироническую улыбку.

Она не обиделась. Леси имела право на иронию – не надо было так обнаруживать свою растерянность.

– Постой, – сообразила Ганна, – так тебя увезли в Германию в украинских эшелонах?

Леся живо вспомнила эти «эшелоны»: длинный ряд товарных вагонов, решетки на оконцах, рвутся из-за решеток стон и плач – едут «добровольно» в великую Германию украинские девчата-рабыни.

– Нет, эта доля меня миновала…

– Тогда не понимаю, – Ганна даже губку прикусила от злости.

Странные это были диалоги. Ганна, в первые дни заключения неприступно-холодная, горячилась, теряла терпение, забрасывала Лесю вопросами. И чем больше нервничала Ганна, тем спокойнее становилась Леся. Она уже твердо знала, кто перед нею. И не скрывала, что решила эту задачу с несколькими неизвестными.

Ганна, наоборот, никак не могла решить, как ей вести себя с этой девушкой, которая где фразой, а где только намеком дала понять, что есть у них общие «знакомые» и, вполне возможно, ходили когда-то одними тропами.

Сдерживала Ганну неприязнь, скрытая, почти неуловимая, с которой относилась Леся к тому, что Ганна боготворила. Впрочем, это была даже не неприязнь, а равнодушие много повидавшего и разочаровавшегося человека.

– Значит, не понимаешь? – переспросила Леся.

– Нет.

– Тогда попытаюсь вспомнить, как это было…

…Она ехала курьерским поездом. Пассажиры «Децуга» пережили все: их обстреляли в украинских лесах партизаны, на одной из небольших станций над составом с воем пронеслись советские пикировщики – от армейского эшелона, стоявшего в тупике, остались только щепки и темный дым. Их пять, нет, десять раз проверяли патрули – документы изучались так тщательно, что сама Леся начинала сомневаться в их подлинности. Наконец они добрались до пригородов Берлина, и было объявлено, что ни к одному из вокзалов, к сожалению, состав не подойдет. «Боятся бомбардировок», – объясняли вполголоса бывалые путешественники.

Леся выбралась где-то в районе Трептова. Было темно, абсолютно пустынные, какие-то сжавшиеся от страха улицы напоминали безмолвные ущелья, клиньями разрезавшие темноту. Ни такси, ни носильщиков – только мрачные полицейские, подозрительно оглядывавшие каждого, кто задерживался у поезда.

Леся ушла в темноту. Она звонко стучала каблучками по тротуару и боялась собственных шагов, город пугал ее молчанием. Это была страшная тишина – такая стоит в доме, где ждут покойника.

И вдруг завыли сирены, и встречный патруль загнал Лесю в бомбоубежище. Налет она переждала среди женщин, детей и стариков, среди чемоданов, детских колясок, узелков и кастрюлек. Некоторые семьи – из разрушенных домов – здесь и жили.

Глухо доносились взрывы, будто издалека, слышался треск зениток.

Страх. Именно он объединял людей, оказавшихся в убежище. Они молчали, даже дети не плакали. Слышны были только голоса «гитлер девиц», оказывавших первую помощь пострадавшим.

Лесе удалось после налета быстро отыскать нужный адрес – дом уцелел, и ее встретили в нем приветливо. В последующие дни она, когда позволяли дела, много бродила по Берлину – хотелось знать, каков он, этот город. В чистеньких скверах и парках стояли зенитные батареи, укрытые маскировочными сетями. Везде – запретные зоны, аккуратные таблички: «Проход воспрещен. Сопротивление патрулю карается смертью». Разрушенные кварталы и оптимистические призывы: «Жители Берлина! Не бойтесь воздушных налетов противника. Вы находитесь под защитой мощной зенитной артиллерии. Паникеры караются смертью».

Самым употребляемым в этом городе было слово «смерть»! А самым распространенным цветом – черный: повязки на рукавах у инвалидов, обрамление знамен, черная форма гестаповцев, закопченные руины…

Леся вспоминала улицы, по которым она ходила в Берлине, площади, облик столицы Третьего рейха в те дни, когда до капитуляции было еще далеко, но и надежда на победу уже рассеялась, как туман на заре.

У нее была цепкая память: многие детали, подробности были такими, что их нельзя было заимствовать из газет, о подобном в газетах не пишут. Это можно было увидеть только в Берлине тех лет.

– Помню, как меня удивило объявление о конкурсе «домохозяек-изобретательниц». Первую премию получила вдова полицейского инспектора за изобретение миндального торта из овсяных отрубей…

Ганна молча слушала подругу, стараясь сразу же, по ходу, определить степень доверительности, искренности. Так ее учил Степан Мудрый: «Первый рассказ самый правдивый и… самый опасный. На нем легко пойматься – из-за старания, чтобы все было правильно». Мудрый не допускал, что кто-нибудь может говорить правду. Все дело в том, удастся поймать на деталях или нет.

– А какие юбки носили берлинки? – неожиданно спросила она.

– Естественно, короткие, – ответила Леся. – Сам доктор Геббельс, выступая в Спортпаласе, призвал: «Женщины Германии! Сокращайте до минимума свои одежды: ткани нужны фронту!»

Леся произнесла последние фразы крикливо, напыщенно, так, по ее мнению, выкрикивал их колченогий доктор, и рассмеялась:

– До чего же долго помнится подобная чепуха! А мне, чтобы не выделяться, тоже пришлось подрезать платье – было странно светить голыми коленками…

Леся разговорилась: видно было, что и ей интересно вспоминать давнюю поездку в Германию.

– Я очень любила ходить в кафе «Комикерс». Там выступал любимец берлинцев комик Гробб. Старый, добрый и веселый. Надо было видеть, как он обращался к серой, скучной публике: «Немцы, смейтесь! Улыбайтесь, хохочите, гогочите, ржите, покачивайтесь со смеху! Смех полезен для организма! Он содержит витамины! Час смеха заменяет два яйца!» Комик веселился, а зрители сидели мрачные. Им было уже не до смеха. Умора!..

В голосе Леси послышалось злорадство. И его отметила Ганна. Что же, вполне естественно: молодая украинка, воспитанная в страхе перед рейхом, имела возможность поиздеваться над ним.

Очевидно, Леся действительно была в те годы в Германии. Она точна даже в деталях, нюансах. Было в Берлине кафе «Комикерс», и там почти каждый вечер подобострастно кланялся избранной публике Гробб.

Ганна понимала, что настойчивые расспросы могут насторожить Лесю, и старалась, чтобы в тоне звучало любопытство – и больше ничего. Сказала:

– А я любила в кино ходить.

– Я тоже. Тогда как раз рекламировался новый фильм. Кажется «Сверхлюди Восточного фронта», с Гансом Эверсом в главной роли. А почти во всех берлинских театрах шел один и тот же поэтический фарс: «Густав мылся в бане, когда раздался вой сирен». Глупый и пошлый, хотя там были заняты и знаменитости: Хуберт Клоц и Эмма Лампе…

И вдруг Леся резко спросила:

– Может, хватит?

– Что? – не сразу поняла Ганна.

– Прекратим допрос?

– Ох и колючая ты, Леся! – примирительно сказала Ганна. – Допроса не было, просто интересно вспомнить.

– Мне тоже. – Леся встала, прошлась по камере, поправила одеяло на сладко посапывающей во сне Яне: «Спит наша дурочка…»

– И все-таки ты не сказала главное. Теперь я верю, ты действительно была в Берлине. Но зачем и как туда попала?

– Многое же ты хочешь знать, Ганна…

– Пойми, для меня это очень важно.

– Непонятно, почему тебя все это заинтересовало…

– Ну хотя бы потому, что, согласись, далеко не каждая из украинских учительниц в сорок четвертом могла по доброй воле поехать в Германию, ходить там в кафе и театры и возвратиться обратно…

Когда щелкал «глазок» на двери, они замолкали. Часовой осматривал камеру – все спокойно, и снова шагал, шагал по гулкому коридору.

– Допустим, Ганночка, был у меня жених. Офицер. И вот, опять допустим, захотел он, чтобы посетила я его родителей, познакомилась с ними, получила благословение…

– Нет, невозможно! Уж не думаешь ли ты, что я идиотка? – воскликнула Ганна.

– Не думаю, – невозмутимо сказала Леся.

– Тогда скажи тому, кто изобретал твою «легенду», что немецким офицерам запрещалось вступать в брак с неарийками.

– А я разве говорила, что собиралась замуж за немца? Я, украинка?

– Тогда…

– Да. Мой жених был украинцем. Из старой, истинно украинской семьи.

Леся не стала больше ничего говорить, как ни допытывалась Ганна. Теперь они будто поменялись ролями. Ранее сдержанная, замкнувшаяся в себе Ганна, становилась день ото дня разговорчивее, и, наоборот, общительная Леся часто замолкала, будто боялась, что в порыве искренности может случайно проговориться о чем-то чрезвычайно важном для нее.

Но Ганну недаром наставлял сам Степан Мудрый.

– Вот, подруженька, теперь я знаю твою тайну, – ласково сказала она, – и если завтра скажу о ней следователю…

– И правду люди говорят, что когда бог хочет обидеть человека, он отнимает у него разум, – ответила Леся. – Плохо же ты думаешь о москальских слидчих! Да они это уже давно знают: и кто мой жених, и когда я в Берлин ездила, и сколько дней там была. Все им известно. Потому я тут и сижу, с тобой дни коротаю.

И она невозмутимо сообщила Ганне, что вряд ли чекистам удастся обвинить ее в чем-нибудь предосудительном: никому не возбраняется выходить замуж, и жениха каждая по своему вкусу подбирает. К тому же жених голову сложил в том же сорок четвертом, так что осталась она соломенной вдовой. Следователи называют его палачом, говорят они ей, Лесе, что на совести жениха десятки загубленных людей. Но она при расстрелах и экзекуциях не присутствовала, со своим женихом познакомилась во Львове – залечивал раны в госпитале, а Леся работала там сестрой. Да и какой спрос с мертвого?

Есть в ровенских лесах маленький хуторок, подступили к нему с четырех сторон дубы вековые. Там и поручкался со старой каргой ее жених, пошел со своей сотней на партизан и не вернулся.

Вот и спрашивается, какая ее вина? Никогда он не говорил, что командует какой-то особой командой…

– Так-таки и никогда? – не утерпела Ганна. И решительно сказала: – Если ты мне доверяешь, назови имя жениха твоего. Хоть и велик мир, но случиться может – знаю его или родичей…

Леся недолго размышляла. Да и чего опасаться? Судя по всему, Ганна не день будет гостевать в казенных домах, не разнесет сплетню. А следователям и так все известно.

– Максим Ольшанский…

Ганна не в силах была скрыть удивление. Она поднялась с узкой откидной койки, подошла к Лесе, попыталась заглянуть ей в глаза.

Выполз из-за тучи молодой месяц, бросил в тюремное окошко сноп бледного света, Леся подставила лицо этому гостю с воли, и оно выписалось в густой темноте, как тень ложится на озерную воду.

– Красивая, – признала Ганна.

– Гнате… – пробормотала, повернувшись на другой бок, Яна.

– Яна и во сне своему богу молится, – невесело пошутила Леся.

– Так вот, красавица, – решившись, осторожно сказала Ганна, – знала я, твоего Максима…

Настал черед удивляться Лесе. Она совсем как девчонка всплеснула руками, не сдерживаясь, громко вскрикнула:

– Не може того буты!

– Правду говорю, Мавка!

Леся сразу пришла в себя, посуровела:

– Оставь псевдо. Этого даже следователь не смог доказать.

Невероятная, почти невозможная догадка промелькнула в голове у Златы. Следователь доказать не смог, но… Бывают ведь счастливые случайности. Вдруг еще не все потеряно? Леся выйдет на волю. Ей повезло, она оказалась неуязвимой. В длинных вечерних разговорах Злата давно установила, что девушка, с которой судьба столкнула ее в одной камере, вроде бы разделяет ее взгляды, хотя и не сказала этого прямо ни разу. Только осторожные слова, детали, намеки… Какие-то штрихи прошлого… Но недаром говорят: рыбак рыбака видит издалека.

– Случалось ли тебе бывать в Киеве? – Злата неожиданно сменила тему разговора.

– Конечно. Раза три или четыре, – сказала Леся.

– Какой памятник тебе больше всего понравился?

– Тарасу Шевченко.

– Любишь Кобзаря?

– Очень!

– А вот эти его строчки знаешь? – Злата мгновение помолчала, будто вспоминая, потом выразительно, медленно прочитала первые строки пароля:

 
Наша дума, наша песня
Не умрет, не сгинет…
 

Леся закончила:

 
Вот в чем, люди, наша слава,
Слава Украины!
 

– Боже, какое счастье! – тихо сказала Злата. И расплакалась.

Грохнула, будто выстрел, в тюремной тишине заслонка «глазка».

– Эй вы, сороки, – незлобно прикрикнул из-за двери караульный, – угомонитесь. Или в карцер захотели?

– И в самом деле, – не стала пререкаться Ганна, – давай спать. Успеем наговориться…

Впервые за все время было у нее хорошее настроение. И совсем тихо пожелала:

– Доброй ночи, Мавка.

Леся ничего не ответила, отвернулась к стене.

И снова в камере тишина.