Текст книги "Гуманитарная помощь"

ПОБЕДНЫЕ РЕЗУЛЬТАТЫ

Татьяну долго уговаривать не пришлось… Она – по старой дружбе – рискнула стать первоиспытательницей!

Танюра с готовностью призывно распахнула бёдра, открыв влажную промежность нежного цвета свежепросольной сёмги. И рассталась с девственностью без малейшего сопротивления, легко, весело и безболезненно.

Только позже, через месяц-другой я заметил, что в её движениях появилась особая плавность, как у кошки, когда она бесшумно, готовая к опасному прыжку, скользит на мягких лапах с убранными внутрь когтями.

А вот с главной пропагандисткой безопасного метода Надеждой у меня получился конфуз…

…Честно признаюсь: как я ни стучался, как я ни старался войти в вожделенные распахнутые двери – с первого раза мне это не удалось. Пристыженно я закончил попытку у самого входа.

– Может, заросло? – с нешуточным испугом предположила Надежда.

– Не боись, – не теряя самонадеянности, лихо ответил я, – прорвёмся!

Я, конечно, и не подозревал, что это оказалась вполне жизненная игра слов!

За одним исключением!

– Тебе так понравится – за уши потом не оттянешь! – обещала Наинке её старшая сестра. Но Наинка ни за что не сдавалась, как мы все трое её ни уговаривали… И даже то, что наши неистовые соития часто происходили у неё на глазах, не действовало на неуступчивую староверку! И неизменные чёрные трико с резинками чуть выше колен приросли к ней, словно вторая кожа!

Хотя в наших совместных играх она по-прежнему принимала активное участие…

Танюру и в постели не покидало чувство юмора. Посреди самых житейских наших занятий могла вдруг прозвучать её совершенно неожиданная лукавая просьба:

– Лёнчик, что-то я себя неважно чувствую… Поставь-ка мне свой „градусник“!

И как вы прекрасно понимаете, местечко для этого самого „градусника“ предназначалось явно не под мышкой!

Она быстро становилась на край постели коленями, приподняв свой аппетитный задок и азартно помогала мне „измерять температуру“…

Когда же я нарочито мрачно говорил: „Нормальная!“, она могла шлёпнуть меня по руке и повторить своё любимое присловье:

– Мне-то не надо, чтоб секун. ниже колена вырос, мне надоть, чтобы боек был!

На что однажды, намекая на её излюбленную позу, Надежда со смехом отчебучила:

– А для нашей Танюры всё масленица – только голой сракой и сверкает!

Сама же Надежда, в отличие от непритязательной Татьяны, любила держать меня рукой за воспрявшую плоть и, так сказать, самолично вводить её в свои жаждущие недра.

– Вот так… Ещё… ещё… – руководяще подстёгивала она. – Давай ещё! Медленнее… – и когда она с придыханиями, но молча начинала выписывать своим задом восьмерки, – я понимал, что она вот-вот достигнет желаемого…

Я уже говорил, что Надежда любила верховодить… Она сноровисто опрокидывала меня на спину и садилась на меня верхом. Я упирался ладонями в её грудь – и мы неслись вскачь!

Мы в те годы не знали модного ныне словечка „оргазм“. Просто – ей было очень хорошо в конце дистанции, и всякий раз она взглядывала на меня с некоторым удивлением и благодарностью.

– Ух, натёр… – томно выдыхала она, облизывая припухшие губы словно сытая кошка – сливки, и ладонью смахивала капельки пота со лба, как росинки с листа подорожника…

Подхватив ночную рубашку или иную свою оснастку, она уходила в кухню, и оттуда слышалось звяканье гвоздя большого медного умывальника.

У Танюры прорезалась ещё одна способность: она оказалась непревзойдённым мастером… как бы это сказать… скоростной реанимации!

Иногда Надежда, если Танюра опережала её, всем своим видом словно бы намекала: „Теперь моя очередь!“

Тогда Татьяна после некоторой паузы начинала мять и поигрывать моим временно обессилевшим отростком. Она словно бы дразнила его: прижималась по очереди то одной, то другой грудью, перекладывала с одного соска на другой, оттягивала крайнюю плоть и поглаживала, даже тихонько покусывала нежную головку…

И предмет её забот, надежд и завлекательных заигрываний благодарно обретал стойкость…

Воспрял, служивый!

…Ну, а свою половину американской шоколадной плитки я, понятное дело, не съел в уголке и в одиночку, а принёс в наш общий дом и честно разделил на три части, себя не считая. Девчонки запрыгали от предвкушения и захлопали в ладоши.

В тот вечер у нас, кроме этих нескольких шоколадных долек-квадратиков не наблюдалось других привычных атрибутов банального интимного общения (это было нам известно из литературы!), как то: цветов, фруктов и этого… ах, да! – шампанского. Но тем не менее – мой подарок был замечен, оценён, и девочки в тот раз старались гораздо больше обычного. Мол, шоколадка прибавляет силы…

Они весело, со смехом и прибаутками, играли тем „ванькой-встанькой“, который и составляет главное отличие мужской особи от женской. Они мяли его, тискали, гладили, щекотали, покусывали его, как котята палец, нацеловывали, наконец – повязывали на него голубую шёлковую ленточку из праздничных девичьих запасов, словно бы на шею любимому котенку и ещё завязывали на нём кокетливый бантик.

В общем, – они всячески демонстрировали своё поклонение живому языческому божку… А Наина с женским пониманием и, как мне показалось, с тайной завистью взглядывала на довольную, порозовевшую Надежду. Видимо, и перед ней витало привлекательное, непреодолимо зовущее видение безопасного секса!

Девушки снова и снова ставили мой аппарат на боевой взвод, напевая при этом самодельные залихватские стишки:

 
– Баю-баю-баю-бай, —
Никогда не засыпай!
 

или ещё:

 
– Нет, не делай баю-бай!
Поскорее оживай!
 

Добавила в стихотворную копилку и Надежда своё двустишие:

 
– Баю-баюшки-баю,
Не вертися на…
 

Ну, сразу было понятно – на чём!

А я чувствовал себя героем, по меньшей мере – Геркулесом. Этаким сексуальным гигантом…

НА РЕЧКЕ, НА РЕЧКЕ, НА ТОМ БЕРЕЖЕЧКЕ…

Купаться без лишних свидетелей мы с Надеждой ходили довольно далеко, версты за две с половиной, к устью нашей речки, которая там делалась неожиданно широкой и, весело шебурша на песчаных отмелях, вливалась в другую, более значительную и лесосплавную.

Дорога шла лугом, вернее – не дорога, а узкая, пружинящая под ногами тропинка сквозь щедрое луговое разнотравье. Идёшь, зелёные стебли трав и цветов мягко щекочут босые ноги, и так и наносит тёплым медвяным духом. Каждый цветик-семицветик мы в лицо и по имени знаем: вот гвоздичка полевая, вот колоколец лиловый, клеверок тёмно-розовый – кашка, вот львиный зев, золототысячник, чистотел, а на медвежьих дудках, на их пахучих зонтиках пчёлы зудят, взяток собирают…

Кузнечики из-под ног так и сигают врассыпную, шмели гудят на басовых струнах, бабочки попархивают, и на всю эту благодать земную солнце смотрит с несомненной улыбкой!

Тропка огибает речные старицы, вокруг мелких теплых водостоин сухой тростник, ломкий в суставах, на ветру шуршит-шушкает, о чем-то шепчет, рассказывает. А над тростником стрекозы зависают, крылышками слюдяными трепещут, на месте в воздухе стоят, на нас глазища свои пучеглазые таращат… Но эти глазастые свидетели – не в счет!

На нашем берегу, так близко, что ветви их переплелись-перепутались, склонились друг к дружке две старые белые ивы. Их серебристо-зелёные пряди свисают, словно театральный занавес, над невысоким береговым обрывчиком, в котором чернеет узкий лаз в пещерку.

Вот здесь-то, под сенью ив (или – тенью? Всё время путаю эти понятия!) и находилось наше хорошо замаскированное убежище, наше таилище. Вместо густого разнотравья здесь на небольшой поляночке плотно росла короткая и очень мягкая травка, похожая на ощупь на шерстку молочного козлёнка, вся в мелких головках белого клевера. На ней-то мы и растягивались в полном блаженстве, освобождённые от ненужной одежды и вдобавок – совершенно одни в этом великолепном божьем мире…

И на самом-то деле, – кто, кроме Бога, мог нас увидеть в этом природном шатре, гораздо более роскошном, чем шатёр самой шемаханской царицы из известной сказки господина-сочинителя Пушкина?

…В тот памятный полдень мы купались втроём: Надежда, Наина и я потому как Татьяну услали в соседний городок с каким-то хозяйственным поручением.

Я, подложив руки под голову, лежал на спине в бездумном полузабытье, всей кожей впитывая чуть заметно веющий с луговой стороны ветерок с запахом медуницы. Убаюкивая и ещё более подчёркивая полную тишину, слабо тёрлись друг о друга узкие и вёрткие, серебристые, словно рыбки-уклейки, листочки наших древесных стражей. Как вдруг ко мне – всей своей прохладной после купания грудью тихо прижалась Надя: она, бесстыдница, была – как и полагается в раю, совершенно голой.

– Слу-у-у-шай… – еле слышным заговорщицким шепотом предложила она, – а давай Наинку… это самое… научим, как детей делать, а?! – И она почти беззвучно прыснула от этой ослепительной идеи. – А то она всё целка да целка, а так будет мне на пару, всё веселее! Нанька, а, Нанька! – окликнула она сестру, лежавшую чуть в отдалении с краю полянки, – те чего, дурёха, в трусах-то валяешься? Мокро же!

– Да так… – неопределённо отозвалась та, не найдя подходящего к случаю ответа.

– Наньк, а… А тебе не хочется побаловаться как следовает? Знаешь, сколь это хорошо-распрекрасно?!

Мы легли рядом с Наиной с обоих боков…

Я-то понимал, почему это Надежда сделалась такой размягчённой и доброй, готовой обнять весь мир, включая младшую сестру, и со всяким поделиться радостью: мы с ней совсем недавно вернулись из-под укромного занавеса нашего шатра, где с полным неистовством предавались любви, и Надежда стонала и ойкала от сотрясавших ее переживательств.

Думается, что эти охи и стоны, долетавшие до настропаленных ушей младшенькой сестрицы, недвусмысленно свидетельствовали, чем мы там занимались…

Надежда и впрямь в этом деле стала весьма напористой!

Однажды, в самый разгар нашего увлекательного занятия, когда Надя, в полном смысле слова оседлав меня, стонала и подпрыгивала, почти с чистого летнего неба из прозрачного облачка неожиданно хлынул счастливый грибной дождь.

По гладкой речной воде ударили первые, самые крупные капли, как будто кто-то большой щедро швырнул россыпью целую горсть однокопеечных монет…

Сквозь щедрые и ласковые дождевые струи просвечивало солнце, мокрые волосы Надежды свисали тяжёлыми сосульками, капли попадали мне в глаза, – поскольку я-то лежал на спине, – но мы не прервали своего галопа.

И я не удивился бы, ежели со стороны кому-нибудь могло показаться, что от наших разгорячённых бешеной скачкой тел шёл пар…

Наина сцепила ноги, как кузнечные клещи. И вдруг – совершенно неожиданно для нас – расплакалась. Тихо, но внятно.

– Да-а-а… А ежели это… попадё-ё-ёшься-а… – с подвыванием всхлипывала Наинка, – что же мы тогда маме-то ска-а-а-жем?!

– Да не попадёмся мы, не попадёмся! – торжествующе завопила Надела. – У Лёньки вот какая штучка есть! Видала? – и она двумя пальцами, словно котёнка за шкирку, преподнесла почти к носу сестры американский подарок, ещё влажный от недавнего употребления по его прямому назначению…

– Чего это такое?! – отшатнулась Наинка. Резинка и впрямь выглядела весьма непрезентабельно…

– Чего-чего… – передразнила её моя лихая партнёрша. – А того, что с нею… ничего такого… приключиться не может. Одно только полное удовольствие. Поняла?

Я со своей стороны не предпринимал никаких активных действий, хотя наинкины соски вызывающе торчали в небо. Я внимательно слушал эту морально-сексуальную артподготовку перед решительным и окончательным штурмом.

Я оставил сестёр для дальнейших объяснений, а сам спустился к речке, к моей журчалочке-выручалочке и, аккуратно прополоскав свою драгоценную хозяйственную принадлежность, снова скатал её в колечко… Тем более, что мне всё равно требовалось ещё некоторое время, чтобы восстановить затраченную энергию!

– Ты обязательно, обязательно спробуй! – убеждала младшую сестру Надежда, когда я, неслышно ступая по курчавой травке, снова приблизился к ним. – Да ужель тебе не хочется по-настоящему-то?! Знаешь, как наш Лёнечка сладко шворит?!

И откуда только она взяла этот неожиданно вырвавшийся, непривычный, но вполне понятный по смыслу и интонации, да ещё вдобавок – несомненно энергичный глагол – ума не приложу!

Впрочем, как известно, – глаголы меняются, а их тайный (или явный?!) смысл остается неизменным.

Но для меня он вдруг прозвучал торжественно и гордо, почти по державински: „Глагол времён, металла звон…“. Странные сравнения взбредают в голову, не так ли?

Каждое поколение рождается для неизбежного повторения старых и совершения своих собственных ошибок. Оно, это повое поколение, неукоснительно изобретает свою моду, свою музыку и свой словарь.

„Пусть наши песни – это ерунда, – возражают они старшему поколению, – но зато – это наша собственная ерунда!“

Я уже упоминал великолепный и многозначный глагол „баловаться“, как его понимали в нашем северном краю. „Экой баловник!“ – говорилось вовсе не об малолетнем озорнике, а о вполне взрослом „ходоке“, сиречь – бабнике.

И конечно же – в мои студенческие и молодые холостяцкие годы среди ровесников были в ходу свои, нами изобретенные, собственные глаголы, обозначающие ЭТО САМОЕ…

Мы говорили: „тренаться“ и еще „бораться“. Происхождение этих слов для меня до сих пор загадочно… Хотя третий глагол, тоже широко употреблявшийся, вышел явно из филологических стен и несомненно восходил к замечательному древнегреческому термину „фаллос“! Мы говорили весело и энергично: „фаловать“…

Академик Лев Ландау, в те времена – наш теоретический физический бог – по сведениям, поступавшим от москвичей, был неукротимым бабником и пользовался выражением: „освоить девушку…“

Тоже неплохо!

Признаюсь отровенно – нынешний повсеместно употребляемый (даже в переводах с английского!) двусмысленный глагол „трахаться“ кажется мне глупым, невкусным и обидным для настоящего мужского самолюбия!

Есть множество людей, которые почти физически не выносят так называемой „ненормативной“ или обсценной лексики.

У них настолько развита вторая сигнальная система (вернее, заскорузлое особое место в мозгу!), что они реагируют преимущественно на слова, а не на физический предмет или действие, которые эти слова обозначают. Главным образом такая избирательность относится к самому важному для человека – области интимных отношений.

Поэтому-то такие люди везде и всюду, чтобы не пользоваться привычными и укоренившимися в языке „народными“ словами (они называют их „матерными“), изобретают всё новые и новые фальшивки и неуклюжие заменители, называемые красивым и бесполезным термином: „эвфемизмы“…

ОПТИМИСТИЧЕСКИЙ ФИНАЛ

…И вдруг Надежда выпалила неожиданно зло:

– Да хватит, хватит тебе кочевряжиться-то! Для кого ты непочатость свою сберегаешь, дурында ты стоеросовая? Мужиков всех настоящих на фронте поубивали… Что ж, ты так девкой-простыгой и век свой кончишь?! Ох, Лёнечка, мужичок ты наш ненаглядной! Мочи моей больше нет её уламывать! Да вскрой ты эту дурищу, целку эту упёртую!

Слова у Надежды, как всегда ничуть не расходились с делом. Разъярённая и разгорячённая сопротивлением, она сноровисто оседлала Наину, придавив её своим крепким задом и оборотившись лицом к тому самому местечку, которое с подлинно фронтовой стойкостью обороняла её сестра… Та забрыкала ногами, пытаясь освободиться. Но тут Надежда сильным рывком под коленки все-таки исхитрилась развести наинкины ноги в стороны и вверх – короче говоря, она загнула сестре, как в детских играх, самые настоящие „салазки“!

Я обеими руками оторвал от травы весомые наинкины ягодицы и выдернул из-под нее все еще мокрые после купания трусики с тугой резинкой на животе, от которой осталась розовая полоска сморщенной кожи. Я успел еще разглядеть запертую природой заветную дверцу, в которую мне предстояло войти… Из нежно-розовой раковины с невинным любопытством поглядывал ее забавный язычок, очень похожий на ножку пресноводной беззубки, которых мы в больших количествах добывали на илистых отмелях. Только у Наины „язычок“ был раздвоенным, словно бы два лепестка шиповника. Я почти машинально потянулся к нему и ласково погладил подушечками пальцев… Он почти на глазах напрягся, а Наина сквозь сжатые губы промычала что-то невнятное.

Но мой инструмент был уже на полном боевом взводе, и я пристроился между ее ног, которые продолжала удерживать Надя, и стал торопливо раскатывать и натягивать резиновый костюмчик на свой взыгравший столбок. Потом бережно, но настойчиво стал вводить его туда, в неизведанное, но желаемое…

Почувствовав, так сказать, первый толчок в запертую дверцу, первый стук, Наина неожиданно затихла и перестала сопротивляться.

Я легко разлепил мягкие податливые створки её раковины и внедрился в таинственную влажную тесноту…

Она только слабо не то ойкнула, не то вздохнула, когда мой, облачённый в защитный комбинезон, визитёр проник глубоко в её до этого нетронутую суверенную область.

– Ну, вот и всё… – понимающе и я бы добавил – как-то по-матерински ласково сказала Над0ежда, когда я поднялся, оторвавшись, наконец, от вожделенной цели. – А ты боялась…

Кстати, и крови, как того опасался я, почти не было. Только одна наивная головка белого клевера, нечаянно оказавшаяся почти в промежности, стала с одного бока красной: на неё случайно капнуло.

И – всё.

– Да и не больно, не больно было ни чуточки, – не то удивленно, не то чуть восторженно заявила Наинка и засмеялась.

ТРИ КУНИЦЫ ПОД ОКНОМ…

„Три кунички“ были нашей любимой игрой. Правила её выглядели на удивление просто и, тем не менее, притягательно!

„Куничкой“, „кункой“ в наших лесных краях нежно и ласкательно называли женское лоно – с пушистым лобком, как мех у юркого таёжного зверька. Иногда, на гуляньях, на посиделках, в тогдашних небогатых застольях можно было услышать или догадаться, как какая-нибудь смертельно соскучившаяся по мужской ласке молодуха спрашивает у подвернувшегося подходящего мужичка:

– А кункой побаловаться не хочешь?

Простота нравов, что поделаешь! Примерно так, как нынешняя сексуально раскрепощённая студентка деловито или даже с некоторой модной ленцой спрашивает своего случайного знакомого парня на „дисковухе“: „Потрахаться хочешь? Есть варианты…“

Как это ни покажется сейчас странным, но в тогдашнем быту, в северных кондовых деревнях и посёлках тайные „стыдные“ части тела и действия, их связывающие, именовались крайне деликатно, обиняками, намеками, – таков был стиль проживающих там суровых нравом староверов или старообрядцев.

И мы тогда не знали, что групповой секс является неким специальным изыском, – мы занимались этим увлекательным делом потому, что нам это очень нравилось, – с полным и безотчётным юношеским бесстыдством…

Лето красное, когда мы вольно резвились в просторном мире под открытым небом, промчалось быстро. Но и слякотной осенью, и в калёные морозы у нас имелось надёжное пристанище: мы собирались в доме у сестёр.

…Наше совместное лежбище, наш полигон для специальных игр, наш испытательный стенд для проявления самых необузданных фантазий, которые только могли свободно взбрести в наши головы, короче говоря – наше ложе групповой любви представляло собой сооружение необычное…

Оно не было разновидностью низких полатей, как часто бывало в русских избах; не являлось оно и кроватью в её подлинном классическом смысле – со спинками из никелированных решёток, с блестящими шишечками и шарами на концах сияющих столбиков, – предметом гордости хозяев, признаком солидности и состоятельности. Такая кровать, обычно с девственно-белым нетронутым кружевным покрывалом стояла в парадной горнице, или, как её уважительно именовали – зале…

Наше лежбище тем более не было ни городским диваном, ни кушеткой или по-нынешнему – тахтой, нет! Между тёплым боком русской печи и бревенчатой стеной дома располагалось обширное пространство, поле, почти аэродром (а есть такой термин: „сексодром“!), небывалых для спального места размеров – два метра на три!

Ложись хоть так, хоть эдак, хоть поперёк, а хочешь – кувыркайся через голову, сколько душа пожелает!

И на всём этом необозримом пространстве расположился прочный деревянный топчан из могучих спелых досок-сороковок, ещё пахнущих сосновой смолой и вольной бескрайней тайгою. Это был наглядный памятник деревенского умельца-плотника с соседней улицы, на который по-просту кинули два огромных тюфяка из серой холстины, щедро набитых душистым клеверным сеном…

В обычное время, – так сказать, по трудовым будням на этом топчане спали Надежда и Наина, ну а сейчас…

– Входи, Лёнечка! – громко разрешила Надежда, наша безусловная мать-командирша.

Я вошёл.

Все трое были готовы к играм, – то есть, почти полностью раздеты и их грудки с любопытством оглядывали окружающую действительность, и мне казалось – выжидающе всматривались в меня.

– Кунички к бою готовы! – весело доложила Надя. Оказывается, должность „старшей жены“ в нормальных условиях является такой же естественной, как выявление негласного лидера в любом производственном коллективе, независимо от того, будет ли это группа физиков-теоретиков или артель кузовщиков-жестянщиков…

Три девицы под окном… виноват, и надеюсь, что Александр Сергеевич простит мне эту невольную ассоциацию! Итак, – три куницы под окном…

Три девицы – без единой тряпочки на теле! – повалились навзничь поперёк обширного нашего ложа, призывно распахнув бёдра, лёжа не слишком тесно, но так, что их разведённые колени почти соприкасались.

Три кустика на их лобках выстроились в рядок, – и какими же они были разными и по-своему притягательными каждый!

У Татьяны-Танюры лобок порос густой – и как мне хорошо было известно! – жёсткой кудрявой шёрсткой, хоть носки из неё вяжи; у белокурой Наины и кустик был светлый, радостный, можно было сказать – блондинистый, чуть рыжеватый, ласковый и шелковистый, а отдельные завитки, отбежавшие на внутреннюю сторону бёдер – золотистыми. Быть может, по разительному контрасту с этой сочной рыжиной, её белая кожа отливала голубизной, словно бы подсвечиваемая изнутри таинственным фосфоресцирующим источником.

А вот у Надежды и лобок выглядел наособицу: уютным, притягивающим и одновременно каким-то аккуратным, разделённым вроде бы пробором на две половинки, словно она его специально расчёсывала, сама любуясь отливающим блеском дорогого меха…

В наших краях бытовали различные названия женских частей, и сами женщины именовали их: курчавка, мохнатка, лыска, сикелиха, королёк… Но в нашем дружном коллективе каждый лобок имел собственное единоличное имя: у Татьяны её тесный вход назывался „мышиный глазок“, у Наины – „теремок беляночки“, и только у Надежды сохранялось уважительное дикое лесное прозвище: „Куничка“…

– Кунички к играм готовы!

…и только много-много лет спустя, на третьем или четвёртом круге моей жизни, я понял, что мы стихийно занимались самым древним, языческим, первобытно-природным делом: словесным крещениеи самых важных для человека предметов. Давая им свои названия, мы тем самым обожествляли их, делая воплощением своего поклонения, зачинали культовый процесс.

Бог при создании первых ладей, благодушно улыбаясь в дымчато-облачную бороду, произнёс великий призыв: „Плодитесь и размножайтесь!“, тем самым поставив дело на самовоспроизводство. Какой же скучный и зловещий скопец, никогда не испытывавший радости слияния с Женщиной, ухитрился назвать благословенные Богом инструменты продолжения рода человеческого, а именно – органы размножения – срамными?!

А в действительной жизни – сколько же изобретательности, метких наблюдений, юмора и подлинной поэтичности, наконец, – доброты и ласки вкладывали безымянные словотворцы в названия наших тайных сокровищ, самою конструкцией своею предназначенных для земных радостей!

На „великом могучем“ языке детородный мужской орган, кроме самого известного и вездесущего прозвания из трёх букв, именуется „ванька-встанька“, игрунец, елдак, шворень, болт, солоп, „плешак“, вкладыш, а с лёгкой женской руки, для которой любой „нефритовый стержень“ – божья благодать, давались и определения в зависимости от размеров: щекотунчик, подсердечник и – внимание! – „запридых“!

В Японии – стране с древнейшей сексуальной культурой, где мне довелось побывать, притягательность женского лона обозначается потрясающими символами: Нефритовые врата, Киноварная щель, Тенистая долина, Пурпурная комната, Тигровый грот, Долина радости, Устрица, Раскрытая раковина, Благоухающий лотос…

И как мне кажется, придуманные нашим квартетом прозвища любимых мест, отличаясь, разумеется, этнографическим и географическим колоритом, вполне достойно продолжают эту многовековую культовую традицию…

Наконец, позволю себе замечание „а парт“ – в сторону: провозглашать себя интеллигентными, культурными, высоконравственными людьми (нужное подчеркнуть!) только на том основании, что вы терпеть не можете мата, – это примерно то же самое, как в обществе английской королевы во время файв-о-клока пить чай из блюдца, старательно оттопыривая мизинец…

Я могу сходу привести две-три сотни слов, вызывающих священный ужас некоторых людей только потому, что их собственные гениталии никогда не приносили им радостей жизни!