Текст книги "Гуманитарная помощь"

ПЕРВОЕ КРЕЩЕНИЕ

Несмотря не свой вполне классический «толстовский» отроческий возраст, в свои пятнадцать лет я не был совсем уж неопытным молочным телёнком…

Впервые слово «побаловаться» в его взрослом толковании я услышал от своей тётки Евдокии, младшей сестры моего отца. Было ей лет двадцать семь – двадцать восемь, мужа её, с которым прожила она перед войной всего-то года три, убили под Сталинградом, и она осталась вдовой, да ещё и с «довеском» – пятилетним Петькой на руках.

Тётя Дуся была не слишком-то красива: нос кнопкой, а лицо – ну, словно бы в сдобное тесто сыпанули горсть просяных зёрнышек. Конопатая… При встречах – знакомствах на праздничных сборищах или семейных торжествах она совала ладошку лопаткой и представлялась:

– Ровесница Октября. Вдова.

А после гуляний самую чуточку поддавший дед, большим пальцем то и дело поправляя усы, с тяжким вздохом говаривал бабке:

– Дуняха-то… Взамуж не больно навостришься, когда вокруг свободных девок навалом…

…Летом я, как всегда, спал на сеновале, на старом тулупе, пахнущем вкусно и по-домашнему уютно. Я бы даже сказал: сытно. Где-то далеко, вёрст за пять, огромными гулкими шарами раскатывался гром, и от его незлобивого ворчания на хранящем медовый запашок сене, да под надежной тесовой крышей снились спокойные цветные сны…

Сквозь полусонную дрёму я уловил тяжёлое поскрипывание ступеней приставной лестницы. Потом чья-то рука осторожно нащупала ною голую ногу под одеялом.

– Лёнечка, не боись. Это я, тётя Дуся. Можно, я у тебя полежу, а то в доме-то невтерпёж душно…

И она, не дожидаясь моего ответа, ловко откинула толстое одеяло, собственноручно простёганое бабушкой, и скользнула под него, прижавшись ко мне всем своим жарким телом.

Я лежал на правом боку и спиной ощущал, как её грудь тяжело и мягко давит мне на спину; между лопатками становилось тепло и влажно; от тёти Дуси едва ощутимо попахивало яблочным самогоном и укропом, – видимо, совсем недавно закусывала бражку свежепросольными огурцами. Полуобняв меня левой рукой, она вытянула мою маечку из трусов и стала лёгкими касаниями гладить меня по животу.

– Лёнечка… ты это… – в её голосе появились некие вибрирующие интонации, – не хочешь со мной… немного побаловаться, а? Да ты не боись, не боись, – я тебе вреда не окажу, – необидно хохотнула она. – Ты, небось, ещё этим самым… не занимался, а? Не пробовал на скус?

Её рука осторожно, но настойчиво и целеустремлённо оттянула слабую резинку моих трусов и призывно взялась за мой ничего подобного не ожидавший вялый отросток…

– Ишь ты… – с ноткой едва заметного самодовольства шепнула она, – подымается. Да ты выпусть его наружу, дай-кось я тебе подмогну, – и она деловито стянула с меня последнее прикрытие. Затем, чуть приподнявшись, быстрым неуловимым движением стащила с себя платье, и я с тихим ужасом осознал, что под ним на ней больше ничегошеньки нет! Она поворотила меня на спину, и её могучая богатырская грудь, налитая невостребованной женской силой, буквально затопила моё лицо.

– Лё-неч-ка-а, род-нень-ко-ой… – выдохнула она. – Ты поцелуй мне сосок-то, да крепче, крепче.

Потрясённый этим неистовым напором горячей женской плоти, я не предпринял никаких попыток к сопротивлению и сдался её жадным умелым рукам. С тайным и стыдным замиранием глубоко внутри моего напрягшегося мальчишеского тела я против своей воли откликался на ее прикосновения…

– Надо же… Это ж надо… – её рука, словно бы морковку в горсти ласково и крепко сжала мой затвердевший стебель, – тут у меня между ног чешется, низок горит, а вот он, – готовый мужичок, можно сказать, даром валяется!

И не отпуская моего восставшего достоинства, она другой рукой чуть подтянула меня на себя, на свой мягкий, обширный, как полевой аэродром, живот, её бёдра пошли враспах, и я почувствовал, как мой не слишком-то выдающийся инструмент податливо втискивается, втягивается в нечто тёплое, тугое и влажное…

Тётя Дуся стиснула меня обеими ногами и стала ритмично поднимать и опускать своё обширное тело, и я вместе с нею качался в этом сладком ритме, словно бы плыл ночью на плоту; но вот этот ритм стал быстрее, меня подымало нарастающей волной всё выше, она начала постанывать и приговаривать:

– Ой, Ленчик, ещё! Ещё, ещё давай! Да глыбже, глыбже… О-о– ох!

И вдруг она, до боли сжимая меня ногами, почти замерла, сделала три медленных качка, всякий раз выдыхая: «А-а, а-а, а-а-а!» – и замерла, словно бы из неё выпустили воздух.

– Погодь… – хрипло выдохнула она мне в ухо. – Полежи. Не вынимай.

Потом, всё ещё тяжело и с присвистом дыша, она села, продолжая сжимать меня бёдрами и, притиснув к груди, с нескрываемым любопытством спросила:

– Ну, а ты как? Понравилось тебе… это самое… со мной баловаться? Ещё хочешь? – и она тряхнула грудью.

И я, ошеломлённый и опустошённый, конечно, ответил еле слышно, что – да, мол, хочу…

– Ишь ты… – она поцеловала меня в щёку. – И впрямь, маленькое дерево в сучок растёт! Ну, как тут не воспользовать?! Ну, я пойду, – не шибко последовательно, но вполне деловито сказала она, судя по лёгкому шуршанию в полной темноте натягивая на себя платье – А то, может, Петька меня уже обыскался… Да ты долго не горюй, – выпалила она и на этот раз легко и прощально снова чмокнула куда-то в ухо. – Я… это… буду тебя навещать.

И ускользнула.

СТАРШАЯ СЕСТРА

Мы с Танюрой знали, что у Наины имеется сестра, старше её на два года и, стало быть, в отличие от нас она должна была учиться уже в десятом классе. Но по каким-то причинам она пропустила целый год.

И она никак не попадала в поле нашего внимания, потому что после окончания семилетки жила в самом Архангельске, обихаживая немощную бабушку – мать ее убитого на фронте отца. Но бабка, долго болевшая, недавно померла, и Надежда, заколотив бабкин домок на окраине города, вернулась под родной кров к матери и сестре. Она сильно запоздала к началу учёбы и появилась в нашей школе уже после Нового года.

Девятый класс был весьма немногочисленным, всего-то два десятка учеников, и я, конечно, несколько раз видел «новенькую», но между нами ощущалась известная дистанция, и мы ни разу не сталкивались в школе лицом к лицу и не разговаривали. Она заметно выделялась и обличьем, и походкой, и манерой держаться, к тому же ещё была на год старше своих одноклассников. Но так уж случилось – по воле случая, судьбы или божеского предначертания, что именно Надежда вошла в нашу жизнь, и прежде всего – в мою – стремительно и неудержимо…

Поскольку под любым предлогом я частенько после уроков по-соседски забегал к Наинке, там-то я и натыкался иногда на взрослую – в моих глазах – Надежду.

Она совершенно, ну просто – ни капельки! – не походила на свою сестру. Так случается в семьях между родными братьями и сестрами, где вдруг взбрыкнут загадочные гены из глубины неведомых поколений.

Надежда была сильной и гибкой, как ветка краснотала, и – в отличие от Наины, тёмно-русой, со смуглым, словно бы постоянно загорелым лицом, а на выступающих скулах сквозь лёгкую смуглоту проступал румянец этакого ягодного, брусничного оттенка.

По-моему, из девиц подобного типа вырастают властолюбивые подруги пиратов и авантюристов, олимпийские чемпионки, комсомольские секретари и международные террористки: в её карих глазах, больших и чуть выпуклых, как у лошади, нет-нет да и вспыхивал опасный горячий огонёк…

Однажды, не очень поздним вечером я заскочил в дом сестёр по какому-то обычному житейскому поводу, без всяких специальных намерений. На мой стук дверь мне отворила Надежда в домашнем затрапезном, не то платьишке, не то халатике и окинула меня цепким внимательным взглядом.

– Ты, Леонид… – не столько спросила, сколько установила очевидный факт Надежда. – А Наньки нет дома (как мне смутно почудилось, чуточку злорадно сообщила она). – Они с матерью в Заручевну уехавши, за продуктами. Там, у родни, видать и заночуют по позднему-то времени…

То есть, выходило из её слов, что ты, паренёк, не надейся и не жди понапрасну… Но всё же предложила мне с мороза зайти погреться. Мы, чопорно сидя у стола, обменялись обычными ничего не значащими фразами о школе, об учителях, что будем делать после окончания. Оказывается, Надежда успела год проучиться в фабрично-заводском училище на швею-мотористку, – вот куда делся её пропавший год.

– Не понравилось мне, как машинки стрекочут… – усмехнулась она, как вдруг…

– С Наинкой-то, небось, во всю целуетесь? – совершенно буднично спросила она. – А со мной… слабу попробовать? – голос её даже не дрогнул.

И мы… попробовали!

Её губы засасывали, как трясина! И хоть я понимал каким-то охранительным чутьём, что мне грозит некая непредвиденная опасность, что я явно скатываюсь с обрыва в глубокий овраг, – но не мог оторваться и – почти в буквальном смысле слова потерял голову…

Мои руки как-то сами собой крепко обняли её гибкую, как у молодой ивы, талию и начали жадно мять её прикрытую платьем грудь. Она не вырывалась и не отталкивала мои настойчивые ладони…

…На ней оказался построенный домашним способом стёганый лифчик – всё же была зима! – мне наощупь показалось даже, что он сделан из железобетона, – во всяком случае я явственно ощущал внутри обрезки арматуры… И вдобавок, на нём было такое необозримое количество перламутровых пуговок на спине, которое я никогда не видывал и на самой залихватской гармошке!

– Ну, поиграйся, поиграйся… – снисходительно обронила Надежда, когда я присосался к ее освобождённо вздохнувшим полушариям и стиснул их. – От игры вреда не будет…

Потом мне показалось, что рука моя провалилась в пугающую бесконечность, хотя ощущение было почти знакомым, – словно бы я прикоснулся к тёплой, ласковой и немного влажной шёрстке котёнке… Надежда слегка сжала мою руку, сведя бёдра, и мои пальцы сами собой скользнули в тесную горячую норку и там замерли, не зная, что им делать дальше.

Надежда чуть поёрзала на стуле, вроде как бы устраиваясь поудобней, а потом в каком-то только ей ведомом ритме стала покачиваться взад-вперёд, сдвигая и раздвигая ноги…

Она своевременно высвободила из тесного плена моего возбуждённого дружка и сжала в кулаке. Когда же он вздрогнул, и из него чуть ли не со свистом изверглось долго сдерживаемое содержимое, – она только усмехнулась.

– Ежли захочешь – сможем повторить… А будешь сильничать – начисто откушу, и вся недолга! – серьёзно пригрозила Надежда. И я всем своим взъерошенным нутром почувствовал, что она не шутит!

Конечно же, она влилась в нашу слаженную компанию совершенно естественно и срезу же заняла в нашем секс-квартете главную роль. Чувствовалось по всему, что Надежда привыкла верховодить. И наши неолимпийские игры сразу стали изобретательней, разнообразней и – опасней!

…представьте себе, что вы, деревенский мальчишка, никогда не слышавший симфонического оркестра, смутно слышавший об опере, да и то по радио, и вдобавок – никогда не посещавший даже музыкальный кружок, – случайно нашёл у себя на чердаке в прадедовском сундуке, накрытом старыми ссохшимися овчинами и истрёпаными выцветшими половиками, небольшой деревянный предмет, похожий на восьмёрку. С фигурным вырезом на верхней, когда-то полированной дощечке. Без струн.

Он, пожалуй, догадается, что перед ним – нечто музыкальное, (всё же видывал балалайку, гитару), даже может припомнить, что сей предмет именуется скрипкой. Но то, что это – драгоценный, музейный экспонат работы Амати или Гварнери – никогда не придёт ему в голову.

И он никогда не сумеет ничего сыграть на этом деревянном ящичке, хотя и подозревает, что его конструкция предназначена для извлечения музыки, и в руках умельца, знатока, виртуоза способна доставлять восторг и упоение…

Точно так же и конструктивное устройство женщины создано природой для того, чтобы испытывать оргазм, природное наслаждение, подчиняться рукам и смычку музыканта, обладающего слухом и опытом.

Рука и смычок… Чувствуете всю глубину символа?!

Почти любая женщина – это сплошная эрогенная зона! Хотя порою и без струн… И настроить женщину, извлечь из неё величайшую музыку плоти способен мужчина только чуткий, – мастер, умелец, виртуоз…

Или – по прямой аналогии с посещением музыкальной школы! – для достижения конечного результата необходим путь долгого совместного обучения, метод «тыка» (вот уж и впрямь неожиданный каламбур?), – не слишком экономичный, но неизбежный метод собственных проб и ошибок.

Абсолютное большинство нормальных мужчин и женщин научаются этому в процессе полового общения. Но… попадаются и особенно одарённые ученики!

К тому же – так уж совпало? – с приходом Надежды всё переменилось! И заслуга тут не в некой волшебной палочке или скорострельном изменении моральных устоев – нет! Нам на помощь пришёл нежданный-негаданный подарок…

ПОДАРОК С СЮРПРИЗОМ

Неожиданным подарком оказался довольно-таки увесистый картонный ящичек – посылка из американской помощи по лендлизу, который неведомым образом ухитрилась получить у себя на работе моя мать.

Я помог ей притащить ящик домой. При вскрытии выяснилось, что коробка эта была сделана из невиданного мною гофрированного картона, – плотного и жесткого, почти как фанера.

А внутри… внутри посылки оказались чудесные, – либо давно не встречавшиеся, либо вообще незнакомые продукты. Одно только их перечисление вызывает голодные спазмы в желудке и бурное выделение слюны.

Помню, в раннем детстве, когда я впервые прочитал «Приключения Робинзона Крузо», мне очень нравилось перечитывать простое перечисление вещей, предметов и продуктов, которые он на самодельном плоту ухитрился перевезти с потерпевшего крушение корабля к себе, на берег необитаемого острова…

Раскладывая на деревянном скобленом до белизны столе разнообразные банки и пакеты, словно бы на плоту, – я невольно уподоблялся незабвенному Робинзону, с вожделением перебирая и запоминая каждую вещь.

Так вот что оказалось в картонной коробке, добравшейся из-за океана до нашего городка в лесных дебрях архангелогородской губернии: пакет яичного порошка весом с килограмм; две больших банки свиной тушёнки; три ярких банки сгущенного молока с изображением весёлой коровы на этикетке; две прямоугольных банки абрикосового джема; три плоских жестянки с печеночным паштетом; круглая банка с крышкой, из которой вкусно пахло какао; пакет с сухим молоком; упаковка твердых и пресных галет; и наконец – две большие толстые плитки чёрного шоколада в блестящей фольге.

Разумеется, здесь я даю суммарное, обобщённое описание груза… чуть было не написал: «…из трюма разбитого корабля»! Содержимое банок, баночек и пакетов рассматривалось и определялось мною постепенно, по мере, так сказать, дегустации и использования. К примеру, меня несказанно удивила банка консервов, на которых была явно и отчётливо изображена рыба со стремительными обводами, сильным хвостом и острыми плавниками. Рыба! А когда мы с мамой вскрыли банку, – белое мясо и цветом, и вкусом напоминало… курятину! И только гораздо позже я узнал, что я пробовал мясо тунца, которого, кстати сказать, японцы, питающиеся с моря, как с собственного огорода, так и называют – «морская курица».

А это что такое?! К стенке коробки скромненько и незаметно прижались два плоских продолговатых пакетика в прозрачной пленке-упаковке, разделённых каждый на два отдельных одинаковых «отсека». Пока мать, как всякая женщина, с увлечением разворачивала плитку шоколада, шурша фольгой, я – повинуясь какому-то непонятному тайному побуждению – быстро и цепко схватил оба непонятных пакетика и спрятал их в карман брюк: мол, потом рассмотрю внимательнее.

А мама, отщипнув кусочек от плитки, удивлённо сказала: «Какой странный вкус! И сладкий, и горький, всё вместе!» Она разломила плитку пополам, и щедро протянула плитку мне: «На, порадуйся! Да не съедай всё сразу, растяни на пару деньков. А серебряную бумагу я спрячу: мы потом к Новому году из неё ёлочные игрушки смастерим! А тушёнку мы в воскресенье откроем, я приготовлю жаркое с картошкой. Вот будет вкуснятина!».

Я внимательно разглядывал тяжёленькую банку, жесть которой была не белой, а золотистой, и прямо по ней шло множество всяких надписей, – как я предположил, по-американски… В школе мы проходили (не учили, а именно – проходили, в основном – мимо… Да и в самом-то деле: кому хотелось учить «фашистский» язык?!) немецкий, так что смысл надписей от меня, конечно, ускользал.

И только два слова: «СВИНАЯ ТУШЕНКА» выделялись своими черными крупными русскими буквами. Хотя второе слово было написано с забавной, на мой взгляд, ошибкой: вместо буквы «У» стоял математический знак «игрек» – «Y».

Пока я вертел невскрытую банку, мне припомнился и вкус, и в особенности – запах. Да, пряный и сытный запах этих консервов был мне немного знаком по пионерлагерю, где порою в почти ежедневных макаронах вдруг обнаруживалась жалкая лужица мясной подливки с плавающими в ней волоконцами мяса и двумя-тремя горошинами чёрного перца.

А вот запах…запах свиной тушёнки словно бы проникал сквозь запаянную банку, – значит, в каких-то кладовых моей памяти он застрял прочно!

…Забравшись в наш секретный закуток между тыном и задней стеной сарая-дровяника, поросший защитной крапивой выше меня ростом, – я надорвал один из заначенных пакетиков. В нем лежало нечто похожее по материалу на воздушный шарик из полузабытого предвоенного детства, только не синий, красный или зелёный, а белый, и не сморщенная, сдутая резиновая тряпочка. Оба загадочные изделия были свёрнуты в аккуратные колечки, присыпанные каким-то пахучим белым порошком…

М-да… Ничего не попишешь: мне требовалась квалифицированная консультация.

На роль всезнающего эксперта у меня не было никакой другой кандидатуры, кроме Володьки Назарова.

О, Володька Назаров – это особая песня!

Это был рослый и тощий, – как говорили в моих краях – «прогонистый» парень, на два года старше меня, и два года назад бросивший школу, по-видимому, при чувстве обоюдного облегчения… Но мы с ним были соседями и – соответственно дипломатическому протоколу – сохраняли добрососедские отношения. Он примыкал к взрослой, весьма сомнительного поведения компании, и мы, школяры, скрывая тщеславие, тем не менее, гордились своим знакомством, так или иначе связанным с недосягаемым «высшим светом»…

Глухо поговаривали, что его компания регулярно «чистит» на станции вагоны с ценными грузами, получая загадочными, таинственными путями соответствующую информацию об их содержимом.

При ближайшем свидании я показал ему свою находку.

– Ну, ты даёшь! – цикнул он сквозь замечательную переднюю фиксу. – Это же гондон американский. Где взял?

– Из мамкиной посылки… – честно признался я.

– А что, – твоя мамка ещё по мужикам ходит? – удивился Володька. – Она же старая уже!

Как я быстро подсчитал, моей матери было всего тридцать шесть лет, но я не знал и никак не мог сообразить, – много это или мало, и на всякий случай сказал:

– Она же мне не докладывает…

– Хе-хе-хе… – цинично хохотнул Вододька. – Грехи наши тяжкие! Не согрешишь – не покаешься. А эта… штучка эта… для бабьего греха самая удобная вещь. Никогда не залетишь.

– Куда? – глупо спросил я, демонстрируя крайнюю степень невежества.

– Да не забеременеешь, понял, балда ты стоеросовая!

– Как это?!

– А вот так…

И Володька довольно толково и доходчиво, правда, – на пальцах, а не на личном, так сказать, манекене, объяснил способ употребления загадочного резинового колечка…

Я доверительно объяснил своему инструктору, что мне обязательно нужно вернуть… это самое… этот гондон на место, а то мать заметит…

Володька понятливо кивнул:

– Об чём речь! Вещь дорогая, в хозяйстве пригодится! У меня таких навалом! А то мог бы и сам… ха-ха-ха! – примерить! – хохотнул он, довольный шуткой, шикарно сплюнув в пыль, так, что плевок прокатился быстрым шариком и застыл, припудренный тонкодисперсной смесью.

Сегодняшнего расхожего и повсеместно привычного термина «контрацептив» на тогдашних российских просторах не знал и не ведал никто. Слово же «презерватив» считалось чуть ли не матерным, и немногие женщины могли его произнести, не покраснев… А вот лихое слово «гондон», – почти неискажённое латинское «кондом», надо же! – в мужских компаниях употреблялось исключительно как знак причастности к высоким сексуальным тайнам… И даже – утехам!

Замечание опытного Володьки Назарова о возможности личной примерки и соображения о технической безопасности… гм… данного изделия для участников конечно же не прошли мимо моего сознания. И вечером я, конечно, как можно понятней разъяснил новые возможности Надежде, торопясь и размахивая руками.

– А ты примерь… – вдруг прищурила один глаз моя верная партнёрша. И видя, что я замешкался, откинулась на кровать. – Натяни, ну… Я посмотрю.

Я неловко и неуклюже – в первый раз, всё-таки! – надел прохладное колечко и раскатал тонкую резину на своем подопытном орудии, которое Надя, как подлинная ассистентка, помогла привести в надлежащее экспериментальное состояние.

– Эк ведь, какая ладная штука! – удивилась она. – И почти впору. А не лопнет, не порвётся? – и подозрительно взглянула на моё покрасневшее от упражнений лицо.

– Ну… – ответил я. – Прочней резины на рогатке!

– Вот раздольице-то! – выпалила Надежда и, закинув руки за голову выгнулась и потянулась так, что хрустнули позвонки. – Спробуем?!

…В те годы я не слыхал лихого флотского оскорбления: «Гондон ты штопаный!" А если бы и услышал – пропустил мимо ушей. Потому как я свой… гм… защитный костюмчик не штопал. От известного животного – енота-полоскуна я отличался тем, что тот енот полоскал рыбу перед тем, как её съесть, а я… извините за подробность! – полоскал свой использованный резиновый чехольчик после. Выворачивал наизнанку, тщательно мыл, полоскал, освобождая от липкого содержимого, и снова скатывал в аккуратное колечко… Сколько же контактов выдержало это заморское изделие?

Да, должен со всей откровенностью признать: качество резины оказалось отменным!

Боже ж ты мой милостивый! Сколько же надо было преодолеть морских миль, скольких военных опасностей избежать этой картонной коробке, которая в соседстве с другими такими же коробками бок о бок теснилась в тесном холодном трюме корабля очередного союзнического конвоя, чтобы ему доставить в Архангельск эту продуктовую посылку с загадочным вложением в виде резинового кружочка!

Я многого тогда не знал. Не знал, разумеется, и о подробностях появления в моей жизни маленького чуда – солдатского презерватива. Да… Помощь наших благородных заокеанских союзничков, сухой паёк американской морской пехоты, залежавшийся в обширных армейских хранилищах, – вот что это было такое. Через сорок пять лет после победы в изнурительнейшей войне, когда Россия – уже в мирное время! – снова окажется у края голодной пропасти, весьма похожие коробки снова прибудут в нашу страну, только будут называться не „лендлизом“, а – „гуманитарной помощью“…

Освободиться от старья, у которого истёк срок хранения, и отпасовать его обессиленной и обескровленной, голодной России – это всегда было и экономически выгодно, и политически эффектно!

Ах, как армейские снабженцы и врачи заботились о здоровье своих парней! Ведь их могло занести Бог знает куда, и они могли от безысходности и отсутствия свободного выбора вступить в беспорядочные половые контакты черт знает с кем! Разумеется, всего предусмотреть не могут самые стратегически продвинутые умы, но кое-что… особенно то, что касается естественных человеческих потребностей, – предусматривать необходимо…

… В хмурых водах северной Атлантики транспортные караваны подкарауливали, словно хищные безжалостные акулы жирных тунцов, немецкие субмарины, жадно обшаривая серый горизонт подслеповатыми глазами перископов.

И сколько же транспортников не смогли увернуться от торпеды, нацеленной в незащищённый бронёй борт! И картонные коробки с едой, так необходимой живущей впроголодь России, намокали в солёной морской воде, вытягивались в рваную пробоину в трюме и тяжело тонули, тонули, тонули…

Напрасно и бесславно.

А всплывшая на расстояние прямой наводки подлодка прицельно расстреливала спасательные шлюпки с беспомощными моряками.

Обогнув нейтральную Норвегию, в Баренцевом море, в узком проходе, зажатые между берегом Кольского полуострова и кромкой полярных льдов, – в этом природном фарватере транспортные суда становились особенно лакомой и относительно лёгкой добычей.

И снова, и снова звучал реквием по каравану номер такой-то…

От каких же грандиозных катаклизмов, от каких всемогущих случайностей ускользнул этот… как его? – „рабочий комбинезончик для безопасного секса“, чтобы попасть, наконец, в руки смышлёному славянскому пареньку?!