Текст книги "Гуманитарная помощь"

ВЕЧЕР ПЕРВЫЙ

„Будут на этот раз завязывать глаза или не будут?“ – успел подумать я, по уговору выходя переждать специальные приготовления к сеансу на кухню.

Я обводил глазами привычные детали: выскобленный добела стол с деревянной точёной солонкой в виде большой чаши посредине его, – несчётное число раз мы в эту солонку с крупной серой и всегда влажной солью макали горячие, только что из чугунка, сваренные в мундире картошины! Возле стола – крашеная коричневой краской лавка, а по другую его сторону, ближе к окну – застеклённая „горка“ – шкафчик с посудой.

Ближе к входной двери – умывальник, и на табурете под ним – широкий самоварного золота таз, а сам заслуженный самовар, наш верный собеседник в зимние вечера – на специальной тумбочке, накрытой льняным полотенцем, расшитом красными петухами…

– Лёнечка, входи! – послышалось из-за неплотно прикрытой двери.

На этот раз предстоял вариант игры под кодовым названием: „Кто последний, я за вами!“

Происходило это групповое совокупление так: я вводил своё подготовленное к работе орудие любви в первую – с левого фланга – пещерку, гостеприимно открытую для входа, и – по неизменному, утверждённому сценарию, с соблюдением строжайших правил игры! – делал всего три движения „вперёд – назад“…

Подчёркиваю – не вниз-вверх, я ведь стоял! Итак, – вперёд-назад, туда-сюда, раз-два! Тут я споро и сноровисто не вынимал, а выдергивал свой мокрый от смазки поршень и, не прерывая принятого темпа, делал то же самое с той, которая лежала в центре.

Раз-два, туда-сюда, вперёд-назад… Секундный перерыв, переход на другой объект, – и всё снова, начиная опять с левого фланга.

Ничего не скажу: игра увлекательная, но требующая полной отдачи, внимательности, целеустремлённости и сосредоточенности. Ну, как серьёзная игра в бильярд! Там ведь тоже – встречаются и сильные, и слабые, нетерпеливые игроки, которые далеко не всегда попадают в лузу…

„Выигрывала“ та особа, из которой – в силу некоторых естественно-природных причин я уже не мог выйти, содрогаясь и кончая…

По неписаному, но опять же – твердо установленному правилу, „выигравшая“ данный кон осторожно стягивала с нашего общего развлекалища защитный резиновый костюмчик и отправлялась на кухню мыть его и приводить в порядок, аккуратно скатывая для грядущих игрищ, ну – примерно так же, как опытный инструктор тщательно и с внимательным бережением складывает парашют для будущих прыжков…

Разумеется, наш ассортимент, наше меню, наш выбор не ограничивался вышеописанным. Нет! Мы были молоды, изобретательны и – ненасытны!

ВЕЧЕР ВТОРОЙ

Вторая разновидность наших игрищ называлась „Вход открыт!“

…На этот раз девчонки выстроились опять же рядком, бок-о-бок поперёк постели, стоя на коленях в позе „воронкой кверху“ или – в просторечии – раком. Их задницы словно бы излучали белое сияние, выразительные ступни с высокими сводами, свешивающиеся за край тюфяка, своей тонкой нежной кожей напоминали шкурку молодой свежей картошки, а от розовых пяток так и хотелось откусить по кусочку, как от налитых сочных яблок…

Надежда – и откуда у этой искусительницы такая опытность?! – оставила на себе чёрные нитяные чулки с розовыми сборчатыми подвязками чуть выше колен… Я чуть не задохнулся от непривычного волнения!

Двигаясь в принятом ритме, переходя от одного входа в другой, – я не отрывал взгляда от вечно соблазнительной границы между чёрным и белым, – между краем чулка и белыми налитыми ляжками. От этого непонятного, тянущего внутри, контраста мой член налился такой неистовой силой желания, что на нём чуть не лопалась кожа!

И вдобавок, Надежда, – не знаю, сознательно или же нечаянно так внятно сжала мышцы влагалища, что я, как говорится, закусил удила – и сбился со счёта!

Имелся ещё один вариант нашего, выражаясь иносказательно, общего „баловства“. Назывался он – „В галоп!“

Девчонки валили меня на сенник и, изображая отчаянное сопротивление с моей стороны, устраивали непременную кучу-малу, визжа и хохоча, стягивали мои нехитрые бебехи и, касаясь меня всевозможными частями своих голых тел, некоторыми бесстыдными, но действенными ухищрениями быстро приводили в рабочую готовность мой разгорячённый орган.

Когда же он вставал твердо, как верстовой придорожный столбик, и за него можно было держаться двумя руками, – на меня напористо и уверенно опускалась первая по жребию. А вот условия её движения как всадницы на жеребце, оставались прежними, – только три движения „в седле“: вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз, после чего ее сменяла следующая наездница.

Я закрывал глаза и весь целиком встраивался в этот замечательный ритм, в эти сладостные движения: вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз…

Ох! Это Надежда надвигается на меня, сноровисто опускается своим горячим вожделенным нутром, вбирая меня до самого основания… И снова мягко, но ощутимо, словно с тайным намёком на что-то только наше, сокровенное, пожимает его изнутри…

„А-а-а!“ – одновременно вырывается у нас с нею.

Лошадь и всадница пришли к заветному финишу одновременно!

Этим способом девушки любили упражняться и днём, при ясном солнечном свете и благосклонном к их занятиям небе, где-нибудь в уединённом тенистом месте на речном берегу, на лесной поляне или даже – просто в густой траве на ещё некошеном лугу.

Весело и удобно! Савраска всегда наготове…

ВЕЧЕР ТРЕТИЙ

В глубине души (или же тела?!) мне больше других нравились варианты игр с завязанными глазами: в них было больше непредсказуемости и находилось достаточно места для творческих поисков.

…Я вошёл. Сегодня мне как раз завязали глаза, и сделала это почти как всегда Надежда, – прочно и основательно. Стало быть, предстоял один из слепых вариантов игры „Вход открыт“. Только в этом виде гвоздь программы заключался в том, что уже описанные ранее действия надо было производить наощупь, наугад, под некой маской, не зная, что попадется под руку…

Две разновидности игры в сексуальную „Угадайку“ назывались одинаково: „Поймай меня“ и отличались только стартовыми позами участниц забега.

Я, привычно нащупав косяк двери, вошёл в комнату и подойдя к топчану, осторожно протянул руки, чтобы разведать положение тел…

Три девицы под окном… ну вот, опять вмешивается среднее образование! Три куницы стояли „воронкой кверху“… И мне, контактируя только самыми интимными частями, – касаться любых других мест категорически воспрещалось! – входя в каждую норку по очереди, надо было в результате определить всех участниц, и в особенности ту, на которую придется мой финиш.

Надежду в этой позе я ощутил почти сразу же, на втором цикле, – опять по тому, как она ласково и неотвратимо сжала внутри мой разгорячённый толкач.

Танюра меня опередила: вздрогнула при очередном толчке, слабо и коротко простонала сквозь зубы, – она вообще кончала быстро.

А я опять разрядился, словно выстрелил из ружья внутрь, преодолевая и провоцируя спазмы надиной кунички…

Что же, справедливо. Молодость и мастерство!

И до сих пор, кстати сказать, меня интересует вопрос: почему мои искушённые в плотских соитиях дамы ограничивались только мною? Почему не прибегали к, так сказать, дополнительным услугам других партнёров, которые всегда находились под рукой? Один из вариантов возможного ответа, честно признаюсь, льстит моему самолюбию: воображения на подобные игры хватило бы далеко не у всех!

Когда я вспоминаю давние годы моей послевоенной юности, я с удивлением ощущаю, что в те скудные, полуголодные времена количество солнечных дней было неизмеримо большим, чем в моей последующей взрослой жизни…

Конечно, я догадываюсь, что это противоречит логике и даже закономерностям приблизительной науки, именуемой метеорологией, но тем не менее, – по тонким законам душевного восприятия это именно так!

И только гораздо позднее я понял, что в моём реальном владении находился самый типичный гарем, который в действительности (только в мире иной морали!) является делом совершенно обыденным для правоверного мусульманина…

Тогда Надежда (забудем на время о славянском смысле её имени!), называйся она им с почтительным титулованием „ханум“ или „байбиче“, – вполне подходила бы на руководящую роль старшей жены…

Но всё же – каким-то необъяснимым тонким чутьём зверёнышей, включённых в природу, мы понимали, ощущали, чуяли, – что о наших вольных занятиях любовью не следует говорить никому.

Ни-ко-му!

Самое смешное заключалось в том, что Надежда была комсоргом класса, да и мы трое уже носили, так сказать, в карманах комсомольские билеты, ходили на соответствующие собрания и прорабатывали образ неуёмного революционного фанатика Павки Корчагина

Подлинная же, предельно естественная наша жизнь, полнокровная и счастливая, – не хочу сказать – бездумная, – шла как бы поверх всего прочего. Не главного. Второстепенного. Ограничивающего нашу природную свободу. В том числе и мораль. Ведь что такое мораль? Это – всегда определённые рамки, в которые втискивают нашу свободу!

Но в свою очередь мораль – всего лишь функция времени и моды. В чём-то она повторяет быстро меняющуюся во времени моду то на широкие, то на узкие брюки или – то на длинные, то на короткие юбки!

ГРИМАСЫ НЕФОРМАЛЬНОГО ОБЩЕНИЯ

И это – сама Надежда, которая вопила, извиваясь на нашем „сеновале“, та, которая, задыхаясь, кончала под собственные стоны „Да! Да!!Да!!!“ – она же и предала меня?!

Она рассказала – и кому?! – нашей учительнице литературы, конечно, в порядке великой бабской тайны, что в её классе есть такой… ученик… мальчик, то есть, я, который – выражаясь современной терминологией – хорошо владеет методикой безопасного секса!

– Да знаешь… – при выяснении обстоятельств этого опасного события, так сказать – лицом к лицу и подыскивая наиболее весомые слова, запнулась Надежда, что было ей совершенно несвойственно, – мне её… как бы тебе попонятней втолковать… жалко стало, вот! Мы с ней из школы случайно… так вышло… вместе возвращались и стали разговаривать. Я её до дома проводила. Она комнатку снимает на Купеческой, сразу за прудом… ой, что это я? – на бывшей Купеческой, нынче-то Дзержинского. Она ведь молоденькая, девчонка совсем, хоть и училка! Она мне всё на жизнь жаловалась, что в школе, мол, одни старухи, откровенно даже и потолковать-то не с кем. А у нас ведь и вправду одни старушенции… да ещё полтора человека мужиков: однорукий физрук да одноногий завхоз… С ума сойдёшь! Ну, я и ляпнула ей в утешение, что у неё в классе есть клёвый мальчишка, который очень даже весёлый и по женскому… этому самому делу… очень даже всё соображает.

– Ты что?! – так и ахнул я. – Всё про нас рассказала?! Да она ведь в РОНО или в райком ВЛКСМ.[1]1
  ВЛКСМ – Всесоюзный Ленинский Коммунистический Союз Молодежи


[Закрыть] настучит – и пиши пропало! Такую аморалку пришьют…

– Да не боись, лягуха, не потонем! – успокоила меня Надька. – Никаких подробностей я ей не расписывала, только намекнула, – вот, мол, почему бы вам с Лёнечкой Куликовым не потолковать наедине… одиночество своё скрасить. Може, он что толковое посоветует… Ты же у нас развитой, начитанный. И вообще… – тут уж она, не удержавшись, фыркнула, словно застоявшаяся у коновязи лошадка-игрунья.

– Она, училка-то, в гости нас приглашала. Когда нам будет удобней, во как! Понял? Вдвоём! Сходим, а? Чайку попить с медком-сахарком, с пирожком да с милым дружком…

Я, не сдержавшись, изо всех сил шлёпнул её ладонью пониже спины, а она, отскочив, показала мне язык…

Наша классная учительница русского языка и литературы была на вид куда как неказиста: маленькая, тощенькая, беленькая, словно обесцвеченная или сильно выгоревшая на солнце, с белесыми же бровками и бесцветными ресничками. Круглые её очочки то и дело сваливались с короткого, чуть вздёрнутого носика, она постоянно поправляла их пальцами, а поскольку она много писала на доске и пальцы её всегда были испачканы мелом, то и носик часто оказывался как бы частично припудренным. Что касается других выдающихся особенностей её лица, то на самом кончике носа, когда она простужалась, вскакивал и краснел прыщик, а об остальном я умолчу…

Когда же она снимала очочки, беспомощным близоруким взглядом обводя неизменно шумный класс, глаза её казались нелепо вытаращенными, словно у лягушки, которую вытащили из воды и до упора надули воздухом через соломинку, безжалостно воткнутую в лягушачий зад.

Видимо, ей исполнилось года двадцать два-двадцать три, никак не больше, потому как у нас она считалась молодым специалистом, только что окончившим Архангельский пединститут. Звали её Людмила Тимофеевна, но в нашем классе у неё имелось прилипчивое прозвище „Глиста в обмороке“… М-да… И с такой вот Людкой-Страхолюдкой Надька вступила в почти что дружеские отношения?! Нет, не поймёшь этих баб! Я не мог себе этого вообразить при самом отчаянном напряжении всех моих мыслительных способностей!

А Людмила Тимофеевна и в самом деле довольно скоро выделила меня из классного коллектива: как-то отозвала в сторонку и вежливо попросила помочь донести до дома тяжелые книги из библиотеки.

– А то у меня ещё две стопки тетрадей с сочинениями и диктантами для домашней проверки! – пожаловалась она, смешно морща белёсые бровки над своими очочками. – Никак не управлюсь…

И вот по дороге-то самым непринужденным образом и завязался неформальный разговор.

– Ваша, Леонид, подруга из девятого „А“… Надежда, да? Красивое имя… Кстати, очень толковая и развитая девушка. Ей обязательно надо идти в педагогический! У неё определённая склонность. Да… Так вот ваша подруга, Надежда… Григорьева, если я не ошибаюсь?

Она, разумеется, не ошибалась. Слова лились из неё и лились непрерывной цепочкой, словно во время дождя струя воды из-под жёлоба в гулкую пустую бочку. Она говорила и говорила…

…– Конечно, нельзя отдаваться без любви. Этому учит и вся наша классическая литература: умри, но не давай поцелуя без любви.

– А как же ваша… – я сделал смысловой упор именно на слове „ваша“ – …Татьяна Дмитриевна?

– Как-кая Татьяна?! – она даже остановилась, словно бы с разгона налетела на каменную стену.

– Да Ларина… – отмахнулся я, и только сейчас до меня вдруг дошло, что моя собеседница, окончившая педагогический институт и имевшая право преподавания литературы таким недоумкам, как я, плохо читала „Евгения Онегина“!

– Ларина Татьяна… Втрескалась в Онегина, а замуж вышла как-никак за генерала, за обеспеченного, стало быть, не за какого-нибудь небогатого офицера. Так ведь?

– Ах, Лёнечка! Вы чересчур упрощаете лирическую и житейскую ситуацию. Общество требовало…

– Тогда как же насчёт поцелуя без любви? – не слишком вежливо перебил я, – она-то ведь ему поцелуи вынуждена была дарить? По обязанности! – торжествующе выпалил я.

– Но бывают же случаи… долг. Честь… порядочность, наконец… – слабым голоском и совсем уж растерянным, неуверенным тоном бормотала как нашкодившая третьеклашка, моя училка словесности.

– А вот вы сами… – жёстко опросил я, – кого-нибудь любите?

– Ну, у меня, как у всякой женщины, разумеется, имеются идеалы. И очень бы хотелось надеяться на их осуществление. Встретить настоящего друга, умного, надёжного, опору на всю жизнь. Доброго! И чтобы детей любил…

Тут, надо прямо сказать, – к её чести – щёчки её, обычно бледные до неправдоподобия, заметно порозовели.

– Так откуда же в нашем Ельнинске явится такой… – я с трудом выдавил из себя противное слово – …такой идеал?

Должен сказать, что я не случайно споткнулся на этом слове, легко слетавшем с губ литераторши, для нас, реалистов, лишенном всякого смысла, пустопорожнем и в нашей компании никогда не употреблявшемся. Ни-ког-да! Разве что в школьных сочинениях, разных там таких же пустопорожних „Образ Рахметова“ или „Образ Татьяны Лариной“, так сказать – казённых придуманных идеалах на заданную чиновниками тему…

– Как говорит развитая девушка Надежда Григорьева из десятого „А“, – всех настоящих мужиков не фронте поубивали! Вот и у нас в школе… сами говорили… выбор невелик. Так и помрете вековухой?

– Да, конечно… конечно… Война – это такое горе, настоящая общенародная трагедия… Но ведь нам-то с вами, Леонид, еще жить и жить? Хочется, знаете, огня, страсти, увлечённости, красивого ухаживания… Полета мечты!

– Цветов? – с некоторой долей иронии подсказал я.

– Да, и цветов! – она серьёзно приняла мой выпад и вызывающе повела плечиком. – Не обязательно розы там или орхидеи… Кстати, я этих самых орхидей и белых лилий и не видела никогда! Наверное, дорогущие цветы… – в её голосе вдруг прорезалась нормальная житейская интонация. – Но даже простые, наши цветы – васильки, ромашки, маки, – важны как знак внимания, как символ отношений. Красота спасёт мир!

– Это вы сами придумали? – заинтересовался я.

– Нет, это сказал писатель Фёдор Достоевский…

– Первый раз слышу! – со всей прямотой признался я своей учительнице литературы, нисколько не боясь снижения итоговой отметки за вопиющее невежество.

– Ну, вообще-то… Он считается мракобесом и крайним реакционером… Даже страшно сказать – противником революции! Поэтому естественно, что этот заметный в девятнадцатом веке писатель не может считаться классиком и не включён в школьную программу. А вы с его высказыванием не согласны, Леонид? – она обращалась ко мне как к взрослому, понимающему, человеку, почти как к равному!

– Нет, не согласен, – со вздохом признался я. – Какая красота?! Мир может спасти только технический прогресс!

– Вы – вульгарный материалист! – сердито выпалила моя собеседница.

– И ничего не понимаю в высоких материях! – подхватил я и засмеялся. – Вот мы и разошлись во взглядах на жизнь…

– Ой, и в самом-то деле, – о чём мы спорим? Давайте, Леонид, чай пить. У меня даже конфеты есть! – похвалилась она. – Подушечки… Мне мама прислала. И я коржик испекла. Правда, не очень сдобный, не так, как меня мама учила, а из серой муки. Но всё же… Сойдёт?

И мы пили жидкий чай с липкими разноцветными конфетками-подушечками и хрустели коржиком, не столько сдобным, сколько сильно подгорелым, и говорили о предметах, которые выходили далеко за рамки обязательной школьной программы и интересовали одинаково нас обоих – ученика и учительницу, ибо они-то и были персонажами подлинной, а не придуманной книжной жизни…

– Лёнечка, – торопливо говорила Людмила Тимофеевна, прощаясь со мной на крыльце своего дома, – вы мне очень симпатичны, очень. Вы выгодно отличаетесь от большинства учеников вашего класса, ровесников ваших. Какой-то вы… взрослый, и мыслите не шаблонно, самостоятельно. Надеюсь, – она чопорно, ладонью вниз, протянула мне руку, – вы меня ещё навестите? И мы непременно продолжим наш разговор!

ПОЗОРНЫЙ ПРОВАЛ

Честно говоря, я надеялся, что на этой беседе о литературе всё и закончится. Но не тут-то было!

Однажды (урок литературы был последним) Людмила Тимофеевна вдруг строго, – ну, строго-то ровно настолько, сколько могла! – посмотрела на меня:

– А тебя, Леонид, я прошу остаться. Я хочу поручить тебе очень интересную, перспективную тему для внеклассной работы. Я рассчитываю на твою добросовестность и верю, что ты с честью справишься с этой серьёзной дополнительной нагрузкой!

Ни хрена себе! Добросовестность… Честь… Вот влип! Мне никогда не могло придти в голову, что подобные слова могут быть хоть как-то связаны с моей собственной личностью!

И потом – нужна мне эта дополнительная внеклассная нагрузка, как зайцу триппер! От работы, как известно, кони дохнут! Но вслух, понятное дело, всего этого произносить не следовало…

Когда все высыпали из класса, освобождённо гогоча и хлопая друг друга по спинам, Людмила Тимофеевна вышла из-за учительского стола и села рядом со мной за парту. Она была такой, можно сказать, птичкой-невеличкой, что производила впечатление школьницы. Из белого накрахмаленного отложного воротничка выглядывала её тоненькая, похожая на ножку поганки, шейка. Она как бы доверительно положила руку мне на рукав и сказала вот что:

– Леонид! Я хочу дать тебе великолепную тему: „Маяковский – певец революции“. Название раскрывает широкий смысл твоей будущей работы: „Я всю свою звонкую силу поэта тебе отдаю, атакующий класс!“ Чувствуешь, – какая мощь, какой огневой напор, какая исключительная преданность пролетарскому долгу!

Честно признаться, – ничего этого я не чувствовал. Ну – ни-ско-леч-ко! Но я обречённо сделал движение головой сверху вниз, что можно было принять и за согласие…

– Ты, кстати, любишь Маяковского?

– Не очень… – не слишком-то сообразуясь с идейной важностью момента, промямлил я. – Я больше Некрасова люблю: „Генерал Топтыгин“ или „Мороз Красный нос“…

– Как можно сравнивать! – всплеснула ручками моя наставница. – Конечно, Некрасов – великий революционный демократ, певец угнетённого русского крестьянства, но Маяковский… Это же гигант, трибун, агигатор, революцией мобилизованный и призванный! „Я достаю из широких штанин…“ – взахлеб процитировала она своим тонким и отнюдь не трибунным голоском…

Мы ещё не проходили патриотические „Стихи о советском паспорте“ поэтому я не был соответственно подготовлен и воспринял эту знаменитую строчку самым непосредственным образом: не выдержал – и прыснул!

И видимо, – впервые до нее дошла вся смешная двусмысленность этой строчки!

Она сбилась и покраснела…

Тем не менее…

– Леонид! – ловким официальным зигзагом моя идейная руководительница ухитрилась-таки снова вырулить на основную дорогу. – Вам при вашей несомненной развитости необходимо развивать… Ой, что это я? Какое-то масло масляное… – спохватилась она. – Необходимо совершенствовать в себе навыки общественной деятельности. Вы несколько однобоко относитесь…

У меня встопорщились уши к вздыбилась шерсть на загривке, словно у встревоженной сторожевой собаки: я сразу почувствовал подвох, запах опасности. Она демонстративно называла меня на „вы“! Ох, это не к добру!

– И вы (опять это зловещее „вы“!)… будете со мной консультироваться по некоторым ключевым аспект ам данной темы… Во внеклассной обстановке, как мне кажется. Правда же, в этом самом нет ничего предосудительного, когда ученик навещает своего преподавателя в домашних условиях? – утвердительно, но вместе с тем с лёгким облачком беспокойства, набежавшего на эту утвердительность, спросила она и добавила строго:

– Так сказать, для неформального общения… Сколько завтра у вас уроков? Можете придти ко мне часов этак в восемь? И, кстати, я дам вам дополнительную литературу для вашего ответственного задания. Кое-какие выписки, цитаты, сборники статей о великом поэте – вам… (я насторожился, она опять намеренно соскользнула на „вы“)…такие материалы, безусловно, пригодятся. А потом я просмотрю предварительно то, что вы напишете, может быть, что-нибудь и подскажу, присоветую, что там следует добавить, исправить или прояснить. Так я жду вас?

…В середине октября в наших северных краях темнеет рано. Я шёл к своей учительнице для неформального общения в домашней обстановке.

Война кончилась, обязательную светомаскировку с окон сняли, но видимо, по прочно укоренившейся привычке, – за четыре-то долгих военных года! – свет в уличных фонарях не включали, да и было-то их, этих самых фонарей на всю Купеческую… виноват, – улицу Дзержинского – всего три или четыре. Так что шёл я не слишком быстро, аккуратно ступая по дощатым щелястым тротуарам, чтобы не попасть нечаянно на прогнившую доску или не завязить ногу в невидимой дыре с острыми занозистыми краями. Под дощатыми настилами в канавах булькала и переливалась невидимая в полной темноте вода, дышащая тиной и прелью.

Кое-где свет из окон слабо пробивал чёрную чернильную мглу, мягкие освещённые половички ложились под ноги, но когда я переступал через них и двигался дальше – тьма становилась еще гуще.

На крыльце училкиного дома света не было, и я сослепу задел ногой пустое ведро, которое с жестяным грохотом скатилось по ступенькам.

Этот лязг сыграл роль дверного звонка.

В освещённом проёме двери появилась Людмила Тимофеевна с высоко поднятой вверх керосиновой лампой.

– Это я ведро сшиб, – бодро возвестил я. – Извините.

– Вы не ушиблись, Леонид? – деликатно осведомилась она. – Проходите.

В комнате я сел на стул с гнутой спинкой возле стола, а но другую его сторону села хозяйка в платке из козьей шерсти, накинутом на плечи. Лампа-десятилинейка с синим стеклянным резервуаром стояла левее меня, так что её лицо было словно бы разделено на две половины – светлую, освещенную, и тёмную. И ещё на столе лежала стопка ученических тетрадей, – видимо, перед моим приходом она проверяла их.

Но разговор на этот раз у нас зашел не о литературе…

– Леонид… – словно бы собравшись с духом, как перед прыжком из парной баньки в снежный сугроб, храбро начала она. – Это правда, – то, что говорит о вас Надежда?

– Что – правда?

– Ну… то, что у вас есть… ЭТО – она только интонацией выделила смысл последнего слова.

– Что – это? – Вообще-то я не косноязычен, но здесь я изо всех сил старался быть немногословным по двум причинам: я вовсе но стремился помогать ей, а потом – я ведь не знал, чего в конечном счете наговорила ей Надежда. Поэтому я заранее отдавал инициативу наших дипломатических переговоров ей.

– Я имею в виду… что делает физические отношения между женщиной и мужчиной… ну, вы понимаете, конечно… как бы это сформулировать… почти безопасными. Это правда?

– Правда… – довольно сухо подтвердил я.

– Я понимаю… всю рискованность моего предложения… но если гарантируется полная безопасность… то сам факт… так сказать… подобных отношений… оборачивается совсем другой стороной. Ведь так? Что вы молчите?

– Так…

– А вы, простите за прямой вопрос, – взяли ЭТО с собой?

– Да… – осторожно и односложно ответил я, всё еще не понимая, куда она клонит.

– Такие действия… как визит к врачу. Чуть стыдно, но тут уж ничего не поделаешь. Леонид… – на одном выдохе вышепнула она, – знаете, я хотела бы попробовать… Вы не против?

Я чуть не упал со стула. „Вот это да! Нарочно не придумаешь!“ – с ужасом подумал я и, не найдя слов для ответа, только еле заметно мотнул головой. Впрочем, может ли в знак согласия кивнуть баран, когда его за веревку, примотанную к рогам, волокут на убой?

Она пересела на кровать, предварительно сняв с него покрывало, и поманила меня. Я подошел вплотную. Она ждала. И это ожидание быстро становилось физически ощутимым, вроде угарного газа, проникающего в комнату из рано прикрытой, не до конца протопленной печки.

Я смотрел на нее, свою неказистую училку, женщину, самую чуточку старше меня самого, но явно младше бесхитростной, открытой и непритязательной тети Дуси, и всем своим звериным чутьем ощущал, что и у этой женской особи постоянно тлеет между ног неугасимый огонь, и она пытается удовлетворить его наиболее доступным, подворачивающимся под руку способом… И меня охватило какое-то непонятное, невеселое и дурное предчувствие.

– Да… – вдруг очень искренне пожаловалась она, – девственность имеет свои отрицательные стороны – и вздохнула. – Вы понимаете, Леонид… Я решилась на этот… скажем так – рискованный эксперимент… по совету вашей ближайшей подруги. Ближайшей… или – достаточно близкой? – у нее вырвался короткий нервный смешок, похожий на куриное квохтанье. – И я говорю не столько даже об интимной стороне… этого самого… – она мучительно морщила лобик, отчего белёсые бровки поползли вверх, и подыскивала нужное слово для обозначения наших намерений.

– Я прекрасно понимаю, Леонид, что могу окончательно подорвать свой педагогический авторитет… Я очень надеюсь на вашу порядочность и скромность. Вы ведь никому, никогда… не скажете?!

– Да вы не дрейфьте, Людмила Тимофеевна, – выпалил я. – Я не расколюсь!

Она, пристально глядя мне в глаза при не слишком ярком свете керосиновой лампы, медленно, снизу вверх, одну за другой начала расстёгивать мелкие пуговки блузки.

– Мне раздеться… совсем?

Я молча кивнул. Она распахнула кофточку по плечам на обе стороны. Лифчик она не носила. И мне сразу стало ясно – почему: то, что открылось моему взгляду, никак нельзя было назвать этим прекрасным волнующим словом „грудь“! Её чуть намеченные выпуклости походили на два злокозненно вскочившие рядом и уже начавшие созревать фурункула… К ним страшно было прикоснуться, не говоря уже о том, чтобы потискать, помять, поцеловать соски или по-иному жадно поиграть ими. Их было боязно даже тронуть: а вдруг – не дай Бог, гнойнички прорвутся?!

Так же медленно, откинувшись на подушку и чуть изогнулись, она стянула с ног длинные – до колен – чёрные панталоны и аккуратно отложила, сунув под подушку.

Её ляжки не сходились вместе, там, где положено, и я успел каким-то краешком сознания подумать, что между ними вполне свободно поместилась бы моя ладонь – в ширину… Ноги её своим синюшным отливом и пупырчатой кожей напоминали окорочка ощипанной, большой, но тощей, явно плохо кормленной курицы.

Она притянула меня к себе вплотную и сделала не слишком умелую попытку меня обнять. И тут…

И тут со мной произошел полный и окончательный провал. От нее пахло не влекущим запахом молодой, цветущей, здоровой женщины, ну – как от Тамары или Надежды, нет! От нее круто несло острым резким духом, как от попавшей под сильный ливень мокрой псины…

И я… я не смог не то, чтобы сделать то, ради чего был зван, а именно – наглядно и убедительно продемонстрировать ЭТО, другими словами – использование заокеанского резинового костюмчика, устройство для безопасного секса… Я не смог вообще ничего: мой орган, который являлся самым необходимым приспособлением для демонстрации, вообще не встал на боевой взвод!

Но признаюсь – бежал я все же с некоторым облегчением, оставив сзади развернутый и готовый к боевым действиям фронт… ага, приходят в голову дезертирские ассоциации! – фронт любовных утех…

Ха-ха! Да, признаюсь, – я дезертировал именно с этого фронта, бросив уже вполне готовую к употреблению женщину…

Плохо, конечно, что она была еще и моей учительницей. В смятении постыдного и поспешного бегства я, разумеется, не прихватил никакой дополнительной литературы к работе, которая так перспективно маячила мне в не столь уж отдалённом будущем.

Да и вообще… О моей работе на животрепещущую тему „Я всю свою звонкую силу…“ как-то само собой больше разговоров никогда не возникало.

А вскоре, уже после новогодних каникул, и сама вдохновительница внеклассной работы перевелась от нас в какое-то другое место. Я не слишком жалел об этом, но надеялся, что там ей с неформальным общением повезёт больше…