Текст книги "Записки гарибальдийца"

VII. Министерство

Чтоб окончить начатые фортификационные работы, не доставало баснословного количества мешков. В Санта-Марии достать их не было возможности. Я давно отнесся об этом в Неаполь, но ответ не приходил, а медлить было некогда. Когда я сообщил Мильбицу об этом печальном обстоятельстве, то он сказал мне, что ему нужно отправить офицера с депешами к военному министру, и что он для этого назначает меня, и к прежнему пакету прибавил требование немедленной выдачи четырех тысяч мешков под мою расписку.

Утром, с первым поездом, я отправился. Вагоны, без различия классов, были набиты офицерами и солдатами; даже на крышах алели гарибальдийские рубашки. Поезд шел медленно до крайности, и вместо двух с половиною часов, мы протянули часа четыре. В Неаполе при выходе со станции вышла история. Министерство, для прекращения самовольных отлучек офицеров, распорядилось, чтобы ни один гарибальдиец не был впускаем в Неаполь без письменного разрешения от своего начальства. Приказ этот не был сообщен стоявшим на аванпосте, а между тем несколько человек из guardia di sicurezza[95]95
  Гвардия общественного порядка (дословно: гвардия безопасности).


[Закрыть] стояли строгими церберами у чугунной решетки и свято исполняли отданный приказ. Письменных позволений не оказалось почти ни у кого, и дело доходило чуть не до драки.

Последний поезд из Неаполя уходил в пять часов. Дела мне было много, а времени мало. Протолкаться к решетке не было физической возможности; дожидаться некогда, да и не весело. Я рассчитал, что хотя прямая дорога всегда самая короткая, но самая ли она удобная – этого геометрия не говорит, и сделав небольшое отклонение влево, вылез в окошко вокзала, отстоявшее невысоко от земли, торжественно махая перед глазами церберов подписанною Мильбицем бумагой. Многие последовали моему примеру, и толпа у решетки в одну минуту поредела значительно.

Предоставив блюстителям порядка негодовать на мой поступок, сколько он этого заслуживал, я взял первого попавшегося извозчика и отправился в министерство, помещавшееся в великолепном дворце на Largo del Сastello[96]96
  Замковая площадь (в настоящее время Муниципальная площадь, piazza del Municipio).


[Закрыть]. Дворец этот в шесть этажей, и в самом верхнем из них помещалось военное министерство. Вся лестница была усеяна гарибальдийцами, по большей части ранеными; они потихоньку взбирались по колоссальной лестнице; несколько старух, покашливая, ковыляли тут же. В дверях теснилась многолюдная толпа, чающая движения воды. У министра не было определенных часов для приема, а между тем самые мелочные дела непременно требовали его разрешения, и всякий, имевший в нем какую-либо надобность, должен был ожидать удобного случая изложить министру, и много раз пересчитать ступени мраморной лестницы, ведущей на шестой этаж, прежде нежели добиться цели.

Раненые в Сицилии и Калабриях, не будучи в состоянии следовать за своими отрядами, оставались до выздоровления в ближайшем к месту действия госпитале, а иногда и в частном доме, где всегда встречали радушный прием и искреннюю заботливость об их участи. Неоднократно случалось, что бедняки, пролежавшие несколько месяцев в маленькой избушке калабрийских контадинов, отправляясь оттуда, не только не платили ничего, но даже получали денежное пособие от своих хозяев. С этим пособием они отправлялись в Неаполь, являлись к плац-коменданту и от него получали квартирный билет. Следовавшее же им жалованье они не могли получить без разрешения военного министра. Прибавьте к этому, что многие из людей, даже богатых, во время похода оставались без всяких средств, а большинство, конечно, состояло из людей живших жалованием, и вы легко поймете, как усердно должны были эти господа преследовать военного министра, который представлялся им в виде мифического существа, в которое необходимо верить, хотя оно ничем не заявляет своего бытия.

Охота эта продолжалась во всяком случае очень долго, и не всегда увенчивалась успехом. Понятно, что в это время храбрые защитники народного дела имели полное удобство умереть с голоду, если не хотели снискивать себе пропитание неблаговидными способами. Конечно, дело не обошлось бы без этого, если бы Провидение не позаботилось о бедных гарибальдийцах. На этот раз орудием его был некто Bебер, содержатель трактира в одном из переулков на Толедо. Этот почтенный муж говорил ju вместо gu, из чего не трудно было заключить, что рождением его свет обязан Берлину или его окрестностям. Кредиту для гарибальдийцев не было у него границ, и злые языки утверждали, что под кухонною оболочкою трактирщика Вебера скрывается дипломатический агент. Не знаю, насколько основательно было такое предположение, но во всяком случае дипломат-трактирщик мог доставить своим патронам самые полные сведения о желудках каждого из деятелей итальянского народного движения, или тех по крайней мере, которых кошельки не находились в вожделенном состоянии.

Протеснившись сквозь толпу чающих, я смело отворил дверь и очутился в передней административного святилища. Дряхлый инвалид с маленьким желтым лицом и побелевшими бакенбардами и усами, свирепо взглянул на меня.

– Я с депешами от главнокомандующего первой линией, и должен лично передать их министру.

– Министра нет, приходите завтра, – прохрипел привратник.

– Мне всё равно, я могу передать их директору, но ответа я должен добиться сегодня, и притом в самом непродолжительном времени.

– Директор занят и никого не принимает, – отвечал инвалид, изо всех сил стараясь вытолкнуть меня за дверь; он совершенно побагровел от усилий, но не мог сдвинуть меня с места. Бедного старика это совершенно выводило из себя, да и мне начало надоедать порядочно.

– Да ведь есть же здесь кто-нибудь повежливее и поумнее вас, – сказал я ему. – Я хочу, чтоб обо мне доложили, а если этого нельзя добиться, я войду без доклада, – и довольно вежливо оттолкнув храброго инвалида, пошел вперед. Сторож побежал за иной, ругаясь и крича на сколько хватало у него силы: «signor maggiore!»[97]97
  Господин майор!


[Закрыть] На зов этот выбежал седой майор, без шпаги, с пером в руке и в расстегнутом вицмундире бурбонских офицеров. Не выслушав в чем дело, он прямо накинулся на меня. Потоком резких слов и энергически разводя руками под самым моим носом, он рассчитывал, кажется, совершенно уничтожить меня. Дав ему наговориться вдоволь, я решительно объявил, что не уйду, пока не передам депеш министру или директору, а если этого ни под каким видом нельзя добиться, то удовольствуюсь тем, что он, дежурный майор, даст мне записку, в которой изложит, почему он меня ни к министру, ни к директору допустить не хотел. Майор смягчился.

– Да вы точно с депешами? – спросил он недоверчиво.

– Да, вот они. Если хотите, отнесите их сами, только не медля ни минуты, потому что к вечеру я должен быть в Санта-Марии.

Майор взял бумаги, и через пять минуть объявил мне, что директор требует меня к себе. Должность директора военного министерства соответствует должности товарища министра и начальника исполнительного департамента. В это время при Козенце в качестве директора был Дзамбеккари[98]98
  Тито-Ливио Дзамбеккари (1802–1862) – сподвижник Гарибальди.


[Закрыть], ученый артиллерист и один из героев Римской республики 1848 г. Дзамбеккари очень стар и дряхл на вид; сколько численно ему лет, я не знаю. Он родом из Болоньи, но говорит по-итальянски правильно, хотя и сохранил резкое произношение, вместе с добродушной бесцеремонностью и prusquerie[99]99
  Грубость (фр.).


[Закрыть] романьолов.

Я знал его еще прежде во Флоренции, где он принимал деятельное участие в организации ученой части экспедиции Никотеры. Он меня узнал тотчас же, и мы встретились как старые знакомые. Он передал своему секретарю привезенные мной депеши, и пока тот написал все нужные распоряжение, Дзамбеккари подробно расспрашивал о ходе дел на аванпостах и о некоторых находившихся там своих знакомых. Я рассказал ему весь план своих укреплений; он очень восстал против помещения центральной батареи под аркой.

– У бурбонов хорошая артиллерия, и если они повалят арку, то всех вас раздавят, как мышей.

Я возражал на это, приводил в виде аргумента прочность этой постройки, и что я не мог не воспользоваться этим природным блиндажом.

– Я этой арки не видал; надеюсь, впрочем, что вы не опрометчиво решились на это, – сказал он.

Секретарь принес ему бумаги, он подписал их и подал мне. Я отправился.

По делу о мешках мне нужно было идти в инженерное депо, находящееся на Монте-Кальварио, то есть не очень далеко от министерства, но приходилось взбираться вверх, а это стоило порядочного конца.

В канцелярии я не нашел никого, и меня проводили на квартиру магазинного смотрителя, состоявшего в чине полковника бурбонской службы. Я застал этого почтенного штаб-офицера за обедом, в кругу всего семейства, состоявшего из порядочного количества детей разной величины и обоего пола. Прочитав бумагу министерства, он тотчас же откомандировал своего старшего сына, мальчика лет пятнадцати, распорядиться об отправке требуемого числа мешков, помимо всякой формальности, с двухчасовым поездом в Санта-Марию.

Было около половины второго. Я имел право возвратиться на аванпосты и решился им воспользоваться.

На Толедо, в одном из переулков, я нанимал маленькую комнатку, в которой оставались все мои пожитки, я тотчас же отправился туда. Это было нечто в роде hôtel garni[100]100
  Меблированные комнаты (фр.).


[Закрыть] не из первоклассных. Внизу меня встретил толстяк хозяин и тотчас же спросил: «Правда ли, что Франческо должен возвратиться в Неаполь к своим именинам?»[101]101
  Праздник св. Франциска Ассизского приходится на 4 октября.


[Закрыть]. Я отвечал, что не знаю, должен ли он это сделать или нет, но несколько сомневаюсь, может ли он исполнить этот долг.

– Ну слава Богу! А то нас тут так напугали! Я уже собрал все свои вещи, и привел по возможности в порядок все свои дела, чтоб уехать, чуть только что-нибудь случится. Кстати, – прибавил он мимоходом, – вы не рассердитесь: я в вашей комнате поместил из ваших же. Он очень хороший человек; майор и без ноги; при Палермо, ему пушкой оторвало ее.

На моей постели действительно лежал молодой человек лет двадцати трех, очень красивый, но бледный как полотно, с черными кудрявыми волосами и маленькими усиками. Он извинился, что вынужден был поселиться в моей комнате и рекомендовал себя: Либорио Кьеза[102]102
  В оригинале ошибочно: Клеза.


[Закрыть]. Я и прежде слышал о нем. При Палермо он командовал ротой и первый вошел в город с храбрыми своими товарищами. Они были встречены выстрелами из крепости; картечь сметала храбрецов целыми рядами, и капитану оторвало левую ногу от колена. Кьеза нисколько не унывал от этого несчастья; он был переведен в главный штаб Гарибальди и ожидал только, пока залечатся следы ампутации, чтобы потом приступить к отправлению своей должности. Он с очевидным беспокойством расспрашивал меня о положении дел на передовой линии. Оказалось, что в Неаполе были распущены самые неблагонамеренные на наш счет слухи.

– Вчера еще, – сказал мне сам Кьеза, – в кофейной, какой-то юноша француз, в красной рубашке и с подвязанной рукой, рассказывал, что он прямо из Санта-Марии, где только что было кровавое дело, что Гарибальди сильно ранен, а Менотти убит. Мне сильно хотелось попросить этого господина, чтоб он мне показал бревет[103]103
  Brevetto – патент.


[Закрыть], в силу которого он одевается гарибальдийским офицером. Голову даю наотрез, что это бурбонский агент: из дилетантизма врать такую чепуху, да еще публично, трудно решиться.

– Дело при Каяццо, конечно, было не в нашу пользу, – сказал я майору, – но оно не дает еще бурбонцам никакого преимущества над нами. Не скрою и того, что положение наше вовсе не из выгодных. Однако неприятель до сих пор еще не рискнул атаковать нас, и ограничивается пустой перестрелкой на Сант-Анджело, которая нам ничуть не вредна. Да к тому же мы с каждым днем становимся крепче в сильнее: строятся баррикады, подвозятся пушки и формируются новые полки. Если неприятель не атакует нас еще неделю, то, я думаю, мы сами начнем действовать наступательно. Впрочем, эти последние дни в королевском лагере заметно необыкновенное движение, и опытные люди ожидают чего-нибудь решительного.

С закатом солнца я был в Санта-Марии. Без меня замечено было какое-то движение на передовой линии, завязалась перестрелка, но скоро и прекратилась. Между тем били тревогу, войска все были на ногах, и часа два простояли они под ружьем в ожидании.

– Отправьтесь на вашу батарею, – сказал мне Мильбиц, едва мы встали от стола. – Распорядитесь, чтоб орудия были готовы. Да имейте в виду, что там командует какой-то поручик из бурбонских драгун. Он хороший кавалерист, но в артиллерии, кажется, ничего не смыслит. Я написал, чтобы его сменили, а пока наблюдайте вы за этим; постарайтесь выбрать из команды человек двух-трех знающих, и обязанность ваша не будет тяжела.

Я отправился. Наша артиллерия состояла из двух шестифунтовых пушек, кажется, отливки 32-го года. Лошади и мулы, благодаря распорядительности поручика Бонвино, были в исправности, так что увезти орудия было бы очень легко, но отстаиваться с ними против серьезного нападения, признаюсь, я не видел большой возможности.

Поручика при орудиях не оказалось. Отправились отыскивать в кофейную в Санта-Марии. Через час он явился на гнедом жеребце, который фыркал и храпел, и второпях кажется перепрыгнул через мальчишку часового, который пытался было остановить лихого ездока, так как тот не знал ни пароля, ни лозунга.

– Кому я тут нужен? – спросил он, лениво слезая с лошади и зевая. Я объяснил ему, зачем он был призван.

– Боже мой, вот еще беда! Не говорил ли я этим господам, что я в артиллерии никогда не служил и в пушках ничего не смыслю. Ну, что же я буду делать теперь? Нас атакуют, а я и зарядить пушки не умею. Добро бы еще команда была ловкая и привычная, а то мальчишки какие-то, сами ни о чем понятия не имеют.

Храбрый кавалерист был в совершенном отчаянии. Я несколько успокоил его. Приведя в известность материал и собрав команду, действительно состоявшую из мальчишек, мы соединенными силами зарядили оба орудия, – одно картечью, другое гранатой, – расставили часовых, расставили прислугу и улеглись отдыхать на лаврах, которые на этот раз показались мне довольно жесткими. Успокоившийся поручик долго еще объяснял мне превосходство неаполитанской системы фехтования над французской, но я не дослушал и половины его апологии и заснул сном праведных.

VIII. Ночь на 1-е октября

С утра бомбардировка на Сант-Анджело обратилась в непрерывный рев пушек. Наши батареи отвечали довольно деятельно. На левом фланге и в центре всё было по-прежнему спокойно. Часам к 5-ти, после обеда, мой парапет увенчался тремя рядами мешков, и я торжественно отправился рапортовать об окончания своих работ. Когда работники были распущены, деятельный сподвижник мой, Доменико, подошел ко мне, произнес какую-то чувствительную речь и в заключение объявил, что он почитал бы себя вполне счастливым, если бы я дал ему на память записку о его геройских подвигах на пользу народного дела. Желая вполне обязать достойного абруцца, я пригласил его с собой в штаб-квартиру, написал официальную благодарность от имени начальника линии военных действий, и попросил Мильбица подписать ее и приказать приложить надлежащие печати. Дон Доменико обрадовался как ребенок, когда я вручил ему наконец вожделенный лист и тотчас же отправился показать его своему верному наперснику дону Карло, которому с тех пор уже ни разу не позволял садиться за стол вместе с собою.

Едва повечерело, мне отдано было приказание отправиться в домик, занимаемый французской ротой, передать ее командиру некоторые распоряжения. Затем предстояло съездить еще раз на рекогносцировку, и наконец являлась возможность провести несколько дней в покое. Но рок судил иначе.

Я весело галопировал по скользкой мостовой, направляясь к аванпостам и лаская мечту о сладком сне на постели, которой не видал уже более десяти дней.

Cascina della Paglia, двухэтажный дом, в котором помещалась французская компания, отстоял шагов на двести от арки, несколько вправо от большой дороги, среди местности, усеянной каштанами и фруктовыми деревьями. Он был правильно ретранширован и обнесен рвом с небольшим парапетом. У входа меня окликнули и впустили по исполнении всех формальностей. Это меня удивило немало. Обыкновенно часовыми у нас стояли мальчишки, не знавшие никаких правил службы; они, едва окликнув, пропускали всех и каждого, или уже просто никого не пропускали, а чуть замечали несколько галунов на шапке у проходящего, то вместо всякого оклика или спроса, довольно отчетливо метали артикул. Но тут заметна была более строгая дисциплина.

В довольно большой, тускло освещенной лучернами комнате, за столом, сидело человек до двадцати солдат и офицеров. Они курили и пили и очень весело и шумно разговаривали между собою. Среди всеобщего движения, мальчик лет шестнадцати невозмутимо сидел на одном конце стола, болтал ногами и вслух по складам читал оборванный листок вероятно прошлогоднего неаполитанского журнала, выговаривая по-французски итальянские слова.

Меня приняли с таким радушием, что едва-едва, выпив стакана по три пуншу и коньяку и еще чего-то, я успел передать капитану сообщенные мне распоряжения. Пока там распоряжались о назначении пешего патруля, я вышел, чтобы взять свою лошадь, оставленную мною на батарее под аркою, и присоединиться к конному разъезду капитана Б***. Командир Погам проводил меня до дверей.

– Знаете ли, – сказал он мне, – сегодня там за проселком один из моих зуавов наткнулся на бурбонских стрелков. Они, кажется, отдельными партиями перебираются по сю сторону Вольтурно. Место здесь очень удобное для сюрпризов всякого рода.

Я нагнал капитана Б*** у самой передовой баррикады и передал ему слова Погама. Мы долго блуждали по всем местам, где только могла пройти лошадь; прокрадывались под самые неприятельские аванпосты; Б*** обшарил все кусты на берегах Вольтурно. Заметно было особенное движение, по нас несколько раз стреляли, но по обыкновению не попадали. До стычек дело не доходило ни разу. Ночь была темная, подробно ничего нельзя было узнать, но по всему можно было заметить, что готовилось нападение. Во втором часу ночи мы отправились восвояси. Б*** с большею частью людей шел по шоссе. Поручик граф Малакари[104]104
  Граф Алессандро Малакари-Мистури – гарибальдиец, позднее офицер корпуса берсальеров и депутат парламента объединенной Италии.


[Закрыть] и я вели остальных, пробираясь целиною около дороги. Уже в виду арки, нам с шоссе закричали остановиться и построить солдат в батальный порядок.

Несколько минут стояли мы, усердно прислушиваясь и, насколько позволяла темнота ночи, следили за движениями шедших по шоссе. Вдруг выстрелы, шум, крик, и какие-то тени быстро задвигались по дороге. «По нашим стреляют! Вперед!»

Мы поскакали и стали карабкаться по крутому подъему дороги. Линия была разорвана, и всяк лез сам по себе. В это время, с дороги, прямо на нас, в беспорядке побежали солдаты. Их застали врасплох, и они старались скрыться между деревьями. Гусары били саблями пробегавших подле них и спешили выбраться на шоссе, чтобы соединиться с капитаном. О преследовании не думали, а бежавшие не защищались. Я был уже на половине возвышения, как вдруг какая-то фигура, неизвестно откуда взявшаяся, повисла у меня на поводьях.

«Во имя короля, сдавайтесь!» – закричал нападавший задыхающимся голосом. Сабли наши скрестились в воздухе. С минуту мы неистово колотили их одну о другую. Я не мог видеть своего противника; он был защищен шеей моей лошади, которую крепко держал за поводья. Между тем, последние из нашего отряда мчались мимо меня. Один из них подоспел ко мне на выручку. Противник мой выпустил поводья и выступил несколько вперед, так что очутился почти у моей левой ноги. Пока я успел выхватить револьвер, он выстрелил, и пуля прожужжала у самого моего уха. Мой выстрел был удачнее. Когда рассеялся дым, противника передо мною не было.

Я пришпорил лошадь и выскакал на дорогу. Гусары толпились, не успев построиться. Впереди была свалка. Мимо нас, с громом, прокатила пушка по направлению к Капуе. Несколько всадников промчались за ней. Им выстрелили вслед. Воспользовавшись очищенным ими местом, я подвинулся вперед. Поперек дороги стояла четверка лошадей с пушечным передком. На задней паре сидел солдат, другой готовился взлезть на переднюю. Дюжий венгерец вахмистр, наскакав на него, повалил его сабельным ударом и сильной рукой поворотил лошадей к нашей батарее. Позади нас раздались выстрелы и послышался топот лошадей. Впереди, по дороге, видны были только наши гусары, начинавшие строиться.

– Ну с Богом, домой! Благо не с пустыми руками, – сказал Б*** и мы поскакали, таща за собой четверку с сидевшим на одной из лошадей бурбонским солдатом.

Погоня слышалась всё ближе и ближе. Раздалось несколько выстрелов, но никто не был задет. Венгерцы обертывались и выкрикивали насмешки или ругательства. Б*** был слегка ранен в голову; у меня было расцарапано левое бедро. Доехав до арки, где устроен был спуск, мы своротили с шоссе. Испуганный часовой отскочил в сторону, не окликнув, и мы проскакали за наши укрепления. «Alt, alt!» – раздалось оттуда, и целый батальон встретил нас в штыки. Мы остановились. Оказалось, что один из сицилианских полков Ла Мазы[105]105
  Джузеппе Ла Маза (у автора неточно Ла Мацца) (1819–1881) – гарибальдиец, позднее государственный деятель.


[Закрыть] стоял на аванпостах. Они, слышав нашу схватку, приняли нас за неприятельский отряд. Дело объяснилось, и все были в очень глупом положении. Ла Маза, случившийся тут же, вышел из себя. Он вскинулся на капитана. Вся вина, впрочем, была на стороне часового, и оставив доблестного генерала кричать сколько ему было угодно, мы отправились восвояси. Несчастный пленник, совершенно одуревший, был снят с лошади и передан в руки национальной гвардии. Лошадей отвели в первую конюшню.

Мне была отведена квартира где-то на другом конце города. Отыскать ее в третьем часу ночи было мало шансов, и я рассчитал, что лучше отправиться в первую попавшуюся гостиницу. Сонный дворник, разбуженный моим отчаянным звоном и стуком, явился отворить и объявил мне, что в гостинице не было ни уголка свободного. Тем не менее я взобрался по лестнице. В столовой зале спали на полу и на столах. Случайно бросилась мне в глаза цифра на одной из дверей, и я вспомнил, что в пятом номере этой гостиницы живет мой короткий приятель, из богатой неаполитанской фамилии, воевавший в качестве дилетанта и числившийся при штабе Мильбица. Он как-то хвастался мне, что обладает целой комнатой, и что даже на диване у него никто не спит. Это в то время было редкостью, потому что в самой маленькой комнатке обыкновенно помещались по три и по четыре человека.

Когда я вошел, приятель мой спал крепким сном. Я вознамерился последовать его примеру и попробовал уместиться на диване. Вышло очень неудобно. Диван быль короток и набит чем-то вроде щебня. Желудок мой со своей стороны протестовал против долговременной диеты. Я снова зажег лучерну и отправился на фуражировку. В столовой дрожали все стекла от гула орудий на Сант-Анджело. Бомбардировка постоянно усиливалась. В буфете я нашел недопитую бутылку марсалы и кусок моцареллы, – пресного неаполитанского сыра.

– Карлетто, – закричал я, входя в комнату спящего товарища, – вставай скорее. Послушай, какие дела творятся на Сант-Анджело.

Карлетто не подымался. Я растолкал его, рассказал о нашей геройской победе над неприятельским пушечным передком и пригласил его ужинать с собой. Сначала, казалось, он был не совсем доволен неуместным появлением бесцеремонного гостя, но когда я сказал ему, что я ранен и стал представлять, что очень страдаю от царапины на ноге, мягкое сердце неаполитанца заговорило. Он принял во мне такое нежное участие, что мне стало совестно за то, что я его надул, но у меня не достало силы отказаться от великодушного предложения воспользоваться его постелью. Я улегся, рассыпавшись в извинениях и любезностях в неаполитанском вкусе, и заснул, обещая ему утром же сделать его портрет акварелью во всю величину своего колоссального альбома.

Долго ли я спал, не знаю. Еще было темно, когда я услышал на улице страшное смятение, барабанный бой, крик к оружию. Я не знал даже, слышу ли всё это наяву, или во сне. Сил открыть глаза не было, и еще раздумывая о случившемся, я снова погрузился в глубокий сон.