Текст книги "Книга отзывов и предисловий"

Сергей Соловьев. Любовь. Черновики. М.: АРГО-РИСК; Книжное обозрение, 2016

Горький

Одна из двух вышедших в этом году книг Сергея Соловьева как будто призвана решить проблему, о которой часто говорят: неразработанность в русской словесности эротического языка. Говорят о проблеме, а не о ее содержании именно потому, что говорить о сексе как о чем-то радостном и сущностно необходимом до сих пор мало принято: в поэзии по большей части встречаются либо эвфемистические полунамеки, либо прямая скабрезность, либо протокольные описания. Соловьев выплавляет из слов собственный извод эротического, где женщина обожествляется, мифологизируется («Маленькие ее кисти, как карты сибирских рек, / а в ладонях – тишь, лето. Она крадется / Ими к тебе. Она вьется веретеном под тобой, / как соболь, играя, прощаясь с жизнью. / После близости с ней мир теряет свои очертанья, / надевая что под руку…») – но не объективируется (хотя подобные упреки в адрес этих стихов звучали). Секс в стихах Соловьева напоминает мифы о творении – нам будто напоминают, что любовники и сегодня могут ощутить себя всесильными.

 
Она возвращает ему, что́ не брала.
И входит в него так, будто не выходила.
Она лежит в нем – от пят его до волос,
дышит его ртом, водит рядом с собой рукой,
сжимая ее в кулак, обессиливая.
 

Трансфуристы. Избранные тексты. М.: Гилея, 2016

Горький

Антология поэтов, связанных с журналом «Транспонанс»: несмотря на то, что в этом ключевом для позднесоветского авангарда самиздатском журнале печатались многие, ядро трансфуристского движения составили четверо – Ры Никонова, Сергей Сигей, А. Ник и Борис Констриктор. Из этих четверых ныне здравствует только последний, и антология составлена при его активном участии (основным составителем выступил поэт и филолог Петр Казарновский). Книга охватывает всю широту поэтических приемов, которыми пользовались трансфуристы: здесь можно найти и «классическую» заумь, и визуальную поэзию, и высокий абсурдизм, порой становящийся совершенно прозрачным:

 
В лес не хожу
там серый волк с указом
Не езжу к морю —
боюсь акулы с глазом
В степь не суюсь —
там саранча всë съела
Осталось только
собственное тело —
в нем и сижу
 

(Ры Никонова)

«Я мечтаю о растворении литературного материала в плоскости страницы таким образом, чтобы площадь стихотворения стала его единственным содержанием», – говорила Никонова, и эта установка роднит ее практику, с одной стороны, с утопией «проективного стиха» Чарльза Олсона, а с другой – со всей огромной историей русской визуальной поэзии XX века, от Василия Каменского и Василиска Гнедова до Александра Горнона. Разумеется, в контексте истории авангарда прочитывается и вся антология трансфуристов, прямо наследующих «гилейским» футуристам и обэриутам (Констриктор о младшем из обэриутов – Игоре Бахтереве: «умер Бахтерев / Игорь князь / прими / его / с / миром / славянская вязь»). При этом – возможно, в силу большей приближенности к иронизму нашей эпохи, к ее языку – читать трансфуристов бывает очень весело:

 
кротал – ручной ударный
дрефаллический зверент
похожий на кастанье
или любелент
отрубант
головы иока
в битве при каннах
неприкаянная дочь
ирониады сочь
 

(Сергей Сигей)

Уйти. Остаться. Жить. Антология литературных чтений «Они ушли. Они остались» (2012–2016). М.: ЛитГОСТ, 2016

Горький

«Они ушли. Они остались» – цикл литературных вечеров, задуманный поэтом и литературтрегером Борисом Кутенковым и Ириной Медведевой – матерью погибшего в 1999 году поэта Ильи Тюрина (в его честь Медведева основала «Илья-премию», заметную в 2000‐е институцию). Составители антологии движимы благородным порывом – не позволить предать забвению поэтов, которые умерли молодыми (до 40 лет), не только собрать их тексты, но и осмыслить их место в поэзии. Здесь можно встретить и хорошо знакомые читателям русской поэзии имена (Анна Горенко, Денис Новиков, Алексей Колчев, Андрей Туркин, Евгений Хорват, Руслан Элинин), и тех авторов, которые не успели увидеть признания при жизни. Собрание это, конечно, неровное: если в стихах тех, кто ушел в более молодом возрасте, слышно скорее обещание чего-то выдающегося, то среди тех, кто пережил третий десяток, есть поэты по-настоящему значительные – например, Хорват, Колчев, Василий Кондратьев (отдельное издание его стихов только что вышло в «Порядке слов»). Стоит отметить еще один момент: неясно, то ли составители сознательно выбирают те стихи, которые настойчиво говорят о смерти, будто предсказывают ее, – то ли действительно мы имеем дело с силой предчувствия. Так или иначе, антология заслуживает пристального внимания.

 
Обнимая в ночи нелюбимых своих —
вспоминаем любимых своих:
далеко за морями огней городских
мы оставили их.
 
 
И теперь не учи меня жить по уму —
лучше мне навсегда одному.
Но позволь, напоследок тебя обниму —
перед тем как во тьму.
 

(Сергей Королев)

Александр Бараш. Образ жизни / Предисл. И. Кукулина. М.: Новое литературное обозрение, 2017

Воздух

Предельно приближенный к описательному прозаическому модусу верлибр в новой книге Александра Бараша чередуется с регулярным стихом, который, если читать книгу подряд, всегда неожидан, как мелодия в сосредоточенном, чуждом украшательств фильме. В «Образ жизни» вошли не только новые стихи, но и избранные тексты из предыдущих сборников. Этот композиционный прием – если продолжать аналогии с кино, превращение своей ранней поэзии в приквел – в последнее время использовали Леонид Шваб и Владимир Аристов, но у Бараша более ранние тексты даны более дозированно, как необходимые воспоминания при освоении нового.

Описательность описательностью, но сентиментальная нота в глубине этих в целом стоических стихов («Прогулка с собакой», «Сирмионе» с его отсылкой к Катуллу) как раз то, что обеспечивает им запоминаемость, даже некую призрачную антологичность: таково, например, стихотворение, описывающее видение – встречу детей поэта над его могилой. Призрачность и антологичность: значительная часть книги посвящена классическим, но не мертвым пространствам, в которых история просвечивает (как пишет в предисловии Илья Кукулин) сквозь современные и даже будущие слои:

 
Современный город равен по территории
государству античного мира,
исторической области средневековья,
помойке будущих веков.
И Тель-Авив соединяет все эти качества
со свойственным Средиземноморью эксгибиционизмом.
 

Столь же транслюцентна и география, которую Бараш приравнивает ко времени: иерусалимский квартал может напоминать Малаховку 1930‐х, а колонны собора Сан-Марко – московскую станцию метро «Сокол»; иного такие совпадения раздражали бы, но для Бараша они – подтверждение метафизического единства всех мест (возможно, следует говорить о цепочках мест, которые предназначены для осознания только одним субъектом, это своего рода личное окружение, каждая часть которого придет в свое время, и в этом осознании предопределенности есть покой – чувство, в стихах Бараша скорее искомое, чем изначально присутствующее). Так любовь к морю появляется у говорящего лишь тогда, когда наступает правильный миг, и окружающая морскую прогулку аура совпадает с аурой «прудов Подмосковья», «дачных вечеров / под Солнечногорском и в Кратово». В сборник также включены переводы из израильских поэтов (не все из них, вопреки заголовку, современные). Стихотворения Иегуды Амихая, Дана Пагиса, Давида Фогеля («Дни были как / огромные прозрачные пруды, / потому что мы были детьми») будто сами объясняют, почему переводчик их выбрал: это, конечно, тоже история о родстве ощущений.

 
Очень много неба и пряной сухой травы.
Может быть, даже слишком для небольшой страны.
Иногда возникают пароксизмы памяти, а потом
и они уходят, как пар и дым.
Я не хочу быть понят никакой страной.
Хватит того, что я понимаю их.
А тут при жизни разлит засмертный покой —
как до или после грозы, когда мир затих.
 

Ростислав Амелин. Ключ от башни. Русская готика. М.: АРГО-РИСК; Книжное обозрение, 2017

Воздух

Книга Ростислава Амелина во многом состоит из самопародий – в неожиданно высоком смысле этого слова: она показывает, что сомнение может быть веселым, и напоминает, что поэзия в принципе – квест с неизвестным исходом. Эти стихи резко контрастируют как с пафосной сентенциозностью многих сетевых авторов, так и с умудренностью молодых неомодернистов; при этом их сделанность, хоть и появляется, казалось бы, из самой речи, всегда оказывается уместной и производит эффект неожиданности. Амелин часто привлекает для своих стихов образы поп-культуры, от игр («введите имя героя») до сериалов с дециметровых каналов 1990‐х («и мне всегда нравятся фиби / если я встречаю их в жизни / а пайпер верные и заботливые / а пейдж самые искренние / они все зачарованные / их всех охраняют ангелы»), и это позволяет понять, на какой почве вырастает поэзия автора, уже ни в каком виде не заставшего отечественных «больших нарративов»: хотя эта почва, казалось бы, была плодородной много лет назад, воспоминание о ней сейчас звучит сверхсовременно, а связь ощущения современности с ностальгией – безусловно, говорящая примета нашего времени. Для того поколения, в которое входит Амелин (и наряду с ним Виктор Лисин и Дмитрий Герчиков), Геннадий Каневский придумал недавно не вполне респектабельное и филологичное определение: их «прет» – и то удовольствие, которое они испытывают, очень заразительно.

 
всегда и везде
его окружали
у
память тела
держала их с ним
куда бы он ни ушел
у
так он их хорошо
приручил
у
встань
и иди
и они понимали
вставали и шли
 
 
если кто-то из у
делал не так
как он приказал
«фу»
«у»
«плохой»
«уходи»
«пошел вон»
и, печальный, у уходил
 

Эдуард Лукоянов. Зеленая линия / Предисл. П. Арсеньева. СПб.: Порядок слов, 2017

Воздух

В предисловии Павел Арсеньев проницательно выделяет у Лукоянова дейктическую поэтику – в первую очередь в отношении поэмы «Кения», но и других стихов тоже. Лукоянов указывает на разрыв между мирами – прибегая к левой терминологии без околичностей – беззаботного потребления, будь то товары массового спроса или утонченный культурный продукт, – и страдания, угнетения, бесправия, вынужденной трансгрессии: определенное изящество трехстрочного строфоида сталкивается здесь с экстремальным фетишем «видеозаписей с коаксиловыми ампутантами», а рекламные мантры – с повесткой горячих точек (следует признать, тоже поданной в зависимости от языковых штампов): «губная помада в магазинах „рив гош“ это чечня растерзанная снарядами», «скидка на крем для бритья это тренировочный лагерь для боевиков имарата кавказ», «сирия это гель для душа с ароматом жожоба»). Указание очевидно, но на что оно – на зазор, на взаимозависимость (опосредованную, например, течением капиталов) или и на то и другое сразу, однозначно сказать невозможно; как, опять же, подчеркивает Арсеньев, Лукоянов часто использует «холостой ход» языка, заманивающий нас в когнитивную ловушку.

Радикализм Лукоянова позволяет ему актуализировать многие практически запретные практики – например, стихотворение «Чад» призывает конкретные жестокие кары на головы конкретных правителей этой африканской республики. Можно сказать, что среди поэтов условного круга «Транслита» Лукоянов делает следующий шаг в отношениях с иронией – проблемой, неснимаемой как минимум со времени Пригова: в большей степени, чем у его коллег, ирония оказывается не инструментом деконструкции или сомнения/самокритики, но рычагом, позволяющим приподнять камень риторики и заглянуть, какая жизнь протекает под ним. Здесь есть очень смелые вещи, на которые мало у кого хватило бы духу.

 
дети упражняются в погребе: у нас будет мальчик
у нас будет девочка, у нас будет сын, у нас будет дочь,
у нас будет солдат внутренних войск. две девочки смеются,
 
 
две девочки отдаются молодым чеченцам, у нас будет черемуха,
ее белые цветки, ее запах белый. ее девочки отдаются черемухе,
ее падает ниц в стакан черемши. никуда, вовне
пропололи кастет лба-ба-ба. в погребе дети упражняются:
я буду мама, ты будешь отец. настала зима. тк-тк-тк.
                      тс-тс-тс-тс.
 

Анна Русс. Теперь все изменится / Сост. Я. Кучина. М.: LiveBook, 2018

Воздух

В новый сборник вошли тексты, написанные Анной Русс с 2005 по 2017 год; они расположены в книге так, что между текстами разных лет то и дело возникают переклички. В целом это позволяет восстановить картину того, что происходило с поэзией Русс за отчетный период. Заметен постепенный отказ от узнаваемого нарративного языка поэзии 2000‐х, переосмысляющего – и, если можно так выразиться, оперсонаживающего – понятную и порой инфантильную мифологию (Русалочка и Дюймовочка; «Понимая, что нет глубины, а лишь высота у его паденья / Дворник Андрей Платонов озирает свои владения / И все же думает: „Где я?“»): на примере книги Анны Русс можно видеть, как одна из ветвей русской поэзии искала дорогу и пробовала новый голос.

Тексты 2010‐х тяготеют, во-первых, к традиционной лирической медитации – которая, несмотря на отчетливость мотивов личного невезения, не переходит в жалобу. Во-вторых, контрастом к стихам этого типа служат тексты с религиозно-фантастическими мотивами. Для Русс важна идея утраченной связи с высшими силами: например, в стихотворении, чья строка дала название всему сборнику, эта утрата необратима; напротив, в завершающем стихотворении «Флэшмоб» (где все население Земли в условленное время обращается к Богу) сохраняется надежда на ее восстановление. Можно осторожно предположить, что этот вектор – от разрыва связи до ее налаживания – соответствует авторской программе и желаниям.

 
Видно, в моторчике был незачот
Он по асфальту течет
 
 
Маленький мальчик гранату нашел
поезд в москву не пришел
 
 
Так повторяй, желваками скрипя,
Мякишный кукиш лепя:
 
 
«Нет у меня никакого тебя
Нет у меня никакого тебя
Нет у меня никакого тебя
 
 
Нет никакого тебя
 

Антихрист и Девы. Поэма лубок: Вирши Александра Бренера и Максима Суркова; картинки Александра Бренера и Варвары Шурц. М.: Издательство книжного магазина «Циолковский», 2018

Воздух

Поэма открывается вполне ретроградским манифестом, призывающим отречься от царства Антихриста-Конфуза – то есть общества спектакля с постмодернистским винегретом разнородной информации – и «взлететь ввысь на крыльях воображения», прихватив с собой хорошую книжку – например, Державина или Достоевского; замечательно, как Бренер, сделавший себе имя на ненависти к современникам, раз от раза оказывает почтение классикам. Стихотворения-заклинания, составляющие поэму (или, скорее, цикл), посвящены, как и обещает обложка, Антихристу и Девам – то есть богиням народов мира, нечисти женского пола – фольклорной и авторской (есть даже стихотворение «Баба-Яга и аксолотль») – и просто девочкам с разными именами. Все вместе – одновременно шутовской и экстатический гимн витальности, выраженной через агрессивную и сексуальную женскую независимость (см. повесть Бренера и Шурц «Бомбастика» – и естественно дополняющие тексты «Антихриста и Дев» иллюстрации). «О, трали-вали! / Богиня Кали / Трясет боками, / Сучит ногами! // <…> Она танцует / И атакует / Одновременно, / Попеременно!» – и т. д., вплоть до футуристической зауми, эффектность которой оказывается неожиданно реликтового, камерного свойства.

 
Я – нимфоманка наизнанку.
Я – басурманка спозаранку.
Я – наперстянка всем цыганкам.
Я – городская каторжанка.
 
 
Чур! Чур! Чур!
 

Дмитрий Герчиков. Make Poetry Great Again. СПб.: Транслит; Свободное марксистское издательство, 2018

Воздух

Крошево из цитат, реалий, признаний, хорошо знакомых имен; то ли имитация шизореалистического, на грани афазии, языка поисковых запросов («сталин дружил с аллой пугочевой», ну или в стихотворении про Тома Реддла: «том освенцим том освенцим / том том освенцим освенцим / освенцим освенцим / том том»), то ли манифест абсолютной разнузданности – когда уже все равно, есть ли в письме хоть какой-то градус соотнесения с реальностью. В любом случае это один из самых освежающих дебютов за последнее время. Деконструкция привычных (и приличных) путей сообщения Герчикову дороже, чем конвенции, – good for him. Возможна, конечно, и менее апологетическая оценка: некоторые решения кажутся продиктованными временем – в первую очередь это залихватское «трамповское» название книги, вполне отвечающее эпохе, которая отрывает цитаты от контекста, кидает их из контекста в контекст, не смущаясь тем, что они не пересекаются примерно нигде. Но Герчиков берет массированной атакой, тетрисом из поп-культурных фрагментов на больших скоростях – в результате вопрос об ответственности снимается как-то сам собой.

 
но спиноза лейбниц кант феминистская мысль бродский
не пишут как разговаривать с людьми
юнг мишо нанси гугл поиск фуко
как разговаривать
как полюбить
мои мысли мои скакуны
кони клотта кони клотта на аничковом мосту
у вас что ли спросить
 
 
но вы только бухать зовете кони уебанцы
детки гегельянцы
 

Екатерина Деришева. Точка отсчета: Стихотворения и переводы. М.: ЛитГОСТ, 2018

Воздух

Екатерина Деришева мыслит парадоксально и точно – приближаясь к манере Андрея Сен-Сенькова и настойчивому взлому языка, который отличает тексты Евгении Сусловой («слова съезжают в новое измерение // отталкиваются от конвенциональности // чтобы жить долго и счастливо / в момент прыжка»; «язык проворачивается с языком // система мышления непрерывно меняется / переводится с двоичной на десятичную // и ракурс поцелуя меняет значение // силой архимеда выталкивает частоты // влияющие на гурт момента»). Эротический подтекст в сочетании с языковым чутьем позволяет ей обыгрывать метафорические клише (вплоть до бытового юмора): здесь парадоксализм Деришевой кивает в сторону Веры Павловой. Такое афористичное и сверхкраткое верлибрическое письмо таит в себе опасность стирания индивидуальности, чревато созданием текстов «для перепостов» в духе трендовой в Америке «инстапоэзии». По счастью, Деришева от этого удерживается: присущий поэтессе словарь противится пролиферации вау-эффекта, предпочитая зыбкость, неоднозначность, двойное дно. В книгу включены переводы Деришевой из современного украинского поэта Лесика Панасюка – переводчице хорошо удается передать инаковость его голоса и встроиться в более плотное письмо.

 
немые швеи
вышивают по канве
пульсирующим криком
 

Олег Чухонцев. Гласы и глоссы: Извлечения из ненаписанного. М.: ОГИ, 2018

Воздух

Если предыдущая книга «уходящее из / выходящее за» производила впечатление отчетливо финальной, послесловия к замечательному поэтическому пути, то в новой книге Чухонцев доказывает, что еще способен меняться: «гласы и глоссы» – собрание фрагментов, концептуальная осмысленность которого приближается к «Spolia» Марии Степановой. Тематика, разумеется, разнится: там, где у Степановой – трагедия войны и разобщенности, у Чухонцева – одинокое возделывание сада на обломках цельной речи, не очень радостная, но все же победа жизни:

 
я последний эндемик заброшенной грядки,
беспородный отсевок, словесный сорняк,
потому и двоятся мои недостатки,
что одним я – поповник, другим – пастернак.
 

С другой стороны, нынешняя практика Чухонцева, подбирающего и сохраняющего «извлечения из ненаписанного», фрагменты, лоскутки, яркие строки, с которыми жаль расстаться, даже палиндромы («тесен ужас: копоть топок сажу несет») сближают его письмо с «новыми эпиками», настаивающими на принципиально фрагментарном, «уставшем» и оттого экономном мире (см. предисловие Алексея Конакова к недавней книге Арсения Ровинского66
  Отзыв на книгу А. Ровинского «Незабвенная» см. на с. 177–179 настоящего издания.


[Закрыть]). Едва ли Чухонцев учится у Степановой и Ровинского: логика собственного развития подталкивает его к созданию лоскутной формы, каждое лыко ложится в строку, копейка бережет рубль, и экономность неожиданно оборачивается полнотой некоего эйдетического корпуса.

Возможно, не стоит делать далекоидущих выводов: в конце концов, так же собирала свои поздние поэтические фрагменты и Анна Ахматова – и именно с поколением поэтов-модернистов Чухонцев ощущает родство, если судить по звоночкам из Ходасевича, Пастернака, Мандельштама, которые раздаются в этих фрагментах. Однако именно их осмысление как целостного высказывания делает их новым опытом, и неизбежные мысли о старости и смерти («стал забывать значенья слов», «все мнилась высота / нам где-то там над нами / и вот она – лишь та [тщета] / где глина под ногами») не выглядят тривиальными ламентациями:

 
прости меня Творец я недостоин
и порученье мне не по плечу
да я не воин больше но я волен
и жить и умирать как я хочу
 

Ближе к концу, впрочем, появляются тексты, без которых книга вполне могла бы обойтись: «хорошо по Петровке пошляться в мошке-снежке, / с Колобовского плавно вырулить на Каретный, но / на дворе темно, как, прошу pardon’у, в прямой кишке / у афроамериканца – это политкорректно?» (нет, Олег Григорьевич). Впрочем, если Чухонцев ставил своей целью безжалостное наблюдение за поэтической машиной в своей голове, включение этого и еще нескольких подобных текстов – акт честности.

 
дверь в будущее пусть оно
давнопрошедшее и мысленно
жизнь проживи еще раз но
с поправкой что она-то истинна