Текст книги "Майор Пронин и тайны чёрной магии"

Богиня правосудия

Фемида, богиня правосудия в греческой мифологии, изображается в виде женщины с весами в руках и повязкой на глазах, это, как бы, символизирует нелицеприятность богини, она взвешивает преступления людей, так сказать, не взирая на лица. Скульптурные изображения Фемиды часто украшали залы и вестибюли всяких судебных учреждений во многих странах Европы и, в частности, в царской России… Она призвана была символизировать их объективность, беспристрастие и нелицеприятность.

В советских судебных учреждениях символами, заимствованными из греческой мифологии, не пользуются, но само собой подразумевается, что советский суд более беспристрастен и справедлив, чем где бы то ни было на Западе.

На самом деле это не всегда так. Принципы, положенные в основу советского судопроизводства, несомненно, более совершенны и обеспечивают беспристрастное справедливое отношение к человеку, однако, в практике советского судопроизводства эти принципы частенько нарушались. Недаром в последнее время советская пресса много писала о нарушениях революционной законности, которые имели место в нашей стране, нарушениях, порожденных пресловутым культом личности, которые сейчас исправляются и долго ещё будут исправляться.

Греха таить нечего, вопреки тому, чему учил Ленин, вопреки хорошим и справедливым советским законам, практика наших карательных органов не всегда находилась на высоте, много почтенных людей пострадало от излишней подозрительности, от пренебрежения фактами, от неоправданного рвения роющих землю судебных чиновников.

Резче я не скажу. Было бы наивно воображать, что в годы владычества Берия в органах государственной безопасности работали сплошь карьеристы, бандиты и мерзавцы. Нет, автор этой повести думает иначе. Конечно, если во главе учреждения, ведавшего вопросами государственной безопасности, стоял авантюрист и провокатор, и возле него, и вообще в этих органах, находилось какое-то количество бездушных карьеристов и заведомых негодяев. Но большинство работников в органах государственной безопасности было честными людьми, хорошими коммунистами, искренне преданными партии, советской власти, народу. Избивая таких же, как они сами, честных советских людей, они наивно воображали, что делают справедливое дело.

Мы много беседовали на эту тему с Иваном Николаевичем Прониным, и он не раз говорил мне, что всему виной был, как он выражался, эмоциональный метод, господствовавший в нашем правосудии.

– Да, эмоциональный метод – говорил он, невесело усмехаясь. – Стоит только отдаться во власть эмоциям, как сразу теряешь голову и можешь занести руку на собственного отца…

Пронин подробно объяснял мне, что он подразумевает под эмоциональным методом.

Что уж там было требовать от какого-нибудь следователя, когда глава государства руководствовался в своей государственной практике личными симпатиями и антипатиями! Хотя Сталин не раз очень хорошо и очень правильно говорил о том, что руководитель должен уметь прощать и забывать обиды, на практике всякий, кто был лично несимпатичен Сталину, объявлялся врагом государства. Нижестоящие люди получали готовые решения. Такой-то – враг народа, следует его осудить. Какой-нибудь рядовой следователь, слыша от более высокопоставленного работника, что такой-то – враг народа, не имел оснований в этом сомневаться. Во всей стране был развит культ почитания старших, – к сожалению, не старших по уму и по возрасту, а старших по должности. Авторитет Сталина был столь высок, что все мы веровали в его непогрешимость. Если бы Сталин на каком-либо собрании указал перстом на человека и сказал: «Вот враг народа, ату его!» – То все мы, не долго раздумывая и ни в чём не разбираясь, поверили бы Сталину на слово и немедленно принялись бы улюлюкать. Ничего не поделаешь, слова из песни не выкинешь, приходится сказать, мы так и поступали. Слишком уж мы верили и полагались на то, что кто-то обо всём за нас подумает!

Следователям не дано было собирать факты, они должны были подбирать факты, решение уже было вынесено, арест означал осуждение… Оставь надежду, всяк сюда входящий!

– Ах, дорогой, – грустно говорил Иван Николаевич. – Я знаю, что ты мне сейчас скажешь: ты хочешь всё это оправдать. Да, хочу! Это наша общая вина, а не только тех, кому досталось в удел быть непосредственными исполнителями чужой воли. От того, что ты был счетоводом или журналистом и не принимал непосредственного участия в работе карательных органов, вина с тебя не снимается. Впрочем, журналисты тоже немало улюлюкали на тех, на кого указывали пальцем! Если бы тебя послали на работу в органы государственной безопасности, думаешь, ты действовал бы иначе? Не будь мещанином, не воображай, что ты благороднее и мужественнее других, задним числом это всегда легко делать, нет ничего легче, сохранив у себя даже волосы, плакать о чужих головах.

Происходили прямо-таки чудеса. Достаточно было самому безответственному человечку наклеить на хорошего и всеми уважаемого человека ярлык, как этот ярлык нельзя уже было отмыть никакими химикатами, он въедался в человека сильнее, чем тавро, выжженное калёным железом, случайное и нелепое обвинение делало человека на всю жизнь прокажённым, общение с ним становилось опасным, соприкасаясь с ним другой человек тоже мог легко подвергнуться остракизму.

– Однако Бог с ними, взывающими к справедливости задним числом, – говорил Иван Николаевич. – Излишняя слезоточивость не создаёт успокоения и тоже приносит вред. Но наибольшую опасность я вижу в другом. Множество людей, осуждая культ личности Сталина, слишком чтут свои личности…

Пронин саркастически улыбнулся.

Какой-нибудь самый добропорядочный прокурор обвинив десять лет назад некоего Иванова в намерении ниспровергнуть советский строй на основании того, что Иванову не нравились фуражки с синими околышами, и искренно считая, что красивее синих околышей нет ничего на свете неохотно берётся пересматривать дело этого Иванова; он вынужден это делать потому, что это уже декретировано, в вопросе о цвете пересмотра и сам может, чем чёрт не шутит, усомниться в том, что синий есть наикрасивейший цвет; оберегая самого себя от излишних сомнений, он затягивает рассмотрение дела и не торопится реабилитировать Иванова, он был бы даже рад оставить всё так как оно есть и если бы не неумолимое время, которое заставляет прокурора действовать иногда вопреки собственным желаниям, Иванов и по сей день находился бы в числе отверженных…

Вот этого-то отсутствия нетерпимости по отношению к самому себе Пронин больше всего боялся в людях!

Именно по этой причине Пронин недолюбливал Матвеева, тот охотно принимал заданное за действительное. Он немало поработал над делом Прибыткова и, надо отдать справедливость Улыбинскому районному прокурору, это было умело составленное и вполне обоснованное дело.

Евдокимов внимательное его прочёл и ни к чему не мог подкопаться.

Ну, сначала шли обычные установочные данные.

Фамилия, имя, отчество – Прибытков Евгений Савич, возраст – 53 года, национальность – русский, образование – высшее, специальность – инженер, социальное положение – служащий, происхождение – из крестьян, семейное положение – женат…

Всё самое обычное.

Но на вопрос о судимости следовал не очень-то благополучный ответ – был осужден в 1938 г. за контрреволюционную деятельность к десяти годам заключения в лагерях… Но это – куда бы ещё ни шло, только на основании этого в наши дни Матвеев не решился бы возбудить дело, он действовал гораздо осмотрительнее, то, что было в прошлом, только настораживало, важно было установить, как этого и требовал закон, совершил ли Прибытков преступление, теперь выяснить причины преступления и определить наличие улик, позволяющих содержать Прибыткова под стражей.

Протоколы допросов следовали один за другим.

Обвинить Прибыткова в том, что он уничтожил Савельева, движимый просто классовой ненавистью, было бы и несколько абстрактно и бездоказательно, на такое обвинение Матвеев не решился бы, слишком уж напоминало бы про огульные процессы 1937–38 годов, в наши дни такое выглядело бы юридическим архаизмом.

Матвеев был достаточно умен, чтобы не пойти на поводу у такого архаистического представления о «врагах народа». Нужна была какая-то конкретная и весомая причина для того, чтобы объяснить, для чего понадобилось Прибыткову убить Савельева, и такую причину Матвеев нашёл. И он сам и его помощники в течение нескольких дней шныряли среди рабочих МТС, толковали о том, о сём, выспрашивали обо всём на свете и нащупали – таки обрывок нити, который привёл их к Прибыткову.

В течение первого допроса следователь прокуратуры Оплачко, молодой человек, недавно окончивший юридический институт и с благодарностью принимавший каждый совет Матвеева, выяснял всего лишь одно обстоятельство – в каких отношениях находились между собой Прибытков и Савельев.

– Вы были дружны с Савельевым?

– Нет.

– А он дружил с вами?

– Я же сказал, что нет.

– Но вы были хорошо знакомы друг с другом?

– Нет.

– Но, во всяком случае, были в хороших отношениях?

– Не было между нами никаких особых отношений.

– Значит, не дружили друг с другом, были мало знакомы и вообще, никаких особых отношений между вами не было?

– Да, да, я уже сказал об этом.

– Почему же тогда Савельев бывал у вас дома?

– Ко мне многие заходили.

– Но Савельев бывал у вас по вечерам, после работы, задерживался у вас. В последнее время он к вам заходил?

– Заходил.

– Сколько раз?

– Раза три или четыре.

– Он к вам заходил в гости?

– Как сказать. И в гости, и не в гости.

– А нельзя ли точнее?

– Видите ли, я собирался усовершенствовать наш культиватор, а Савельев был очень смышлёный человек, вот я и решил с ним посоветоваться…

– Ну, и что же он вам посоветовал?

– Да ничего, мы вообще разговаривали.

– Это что же, он сам к вам зашёл?

– Не сам, а я его пригласил, я же вам сказал.

– Зачем же это вам, опытному инженеру, понадобилось советоваться с простым рабочим, что он мог вам посоветовать?

– Очень многое. Один ум хорошо, а два лучше. Практически испытывать культиватор пришлось бы ему.

– А сам он к вам не заходил?

– Нет, не заходил.

– А почему это вы решили советоваться именно с ним?

– Ну, потому что я считал его способным человеком.

– Других способных людей в МТС нет?

– Есть, конечно…

– Но вам понадобился Савельев?

– Да, мы просто были с ним в хороших отношениях.

– Но вы же отрицали, что были с ним в хороших отношениях.

– Ни в каких особенных отношениях мы с ним, разумеется, не были, но, в общем, ничего…

В результате первого допроса было установлено, что Савельев незадолго до смерти несколько раз заходил по вечерам на квартиру к Прибыткову и проводил там полтора-два часа.

Второй допрос был посвящён теме изобретательства.

– Что это за усовершенствованье вы придумали?

– Hy как вам сказать, вы не специалист, да, не все детали ещё продуманы, ну, оно должно ускорить обработку, собирать сорняки…

– Это что – усовершенствованье или изобретение?

– Ну, это уж я не знаю, как бы его оценили.

– Авторское свидетельство вы могли бы на него получить?

– Возможно.

– И это повысило бы ваш авторитет, как специалиста?

– Вероятно.

– И материально вы что-нибудь получили бы?

– Тоже вполне вероятно.

– Так, так… Скажите, а чьё это было изобретение?

– То есть, как… Я вас не понимаю?

– Чего ж тут не понимать… Я спрашиваю: чьё это было изобретение?

– Моё, я вам сказал.

– А может быть, наоборот, Савельев изобрёл, а к вам заходил посоветоваться?

– Да вы… Вы что ж это…

– Вы не волнуйтесь, это естественнее предположить, маловероятно, чтобы инженер звал тракториста советоваться, но если тракторист изобретает, он, конечно, пойдёт советоваться к инженеру…

– Значит, вы думаете…

– Я ничего не думаю, я говорю только то, что подсказывает мне логика…

Прибытков утверждал, что советовался с Савельевым, как с хорошим практиком, по поводу усовершенствованья культиватора, но следователь, считая такое объяснение маловероятным, предполагал, что автором изобретенья был именно Савельев, который и обратился к Прибыткову, ним и опытному инженеру, за советом. На третьем допросе следователь Оплачко в присутствии Матвеева прямо заявил Прибыткову о том, что его подозревают в убийстве с целью присвоения себе изобретение Савельева.

– Зачем же мне было присваивать собственное изобретение? – возмутился Прибытков.

– В том-то и дело, что оно не было вашим, – возразил Оплачко. – Но вам было нужно, чтобы оно стало вашим. Мы думаем, что вас соблазнили материальные выгоды, хотя и иное предположение вероятно. Я, лично, думаю другое. Вы сами сказали, что изобретенье могло повысить ваш авторитет, укрепить ваше положение. А вы, как известно, человек с подмоченной репутацией. Сумей вы присвоить себе изобретение Савельева, вы повысили бы себе цену, вам легче было бы поднять вопрос о своей реабилитации…

– Но ведь это голословно, – раздражённо возразил Прибытков, пожимая плечами. – Всё-таки теперь не тридцать седьмой год.

Оплачко посмотрел на Прибыткова даже с некоторым состраданием.

– Но у нас есть доказательства, – сказал он. – И даже, очень веские.

Он подумал, потом открыл ящик стола, достал оттуда и расправил какой-то листок.

– Вам знакомо это? – спросил он Прибыткова.

Это был чертёж, сделанный и небрежно, и неумело с какими-то пометками, записанными не очень грамотным почерком.

– Конечно, – сказал Прибытков, – ещё бы мне было это незнакомо. Это и есть то самое усовершенствованье, с которым я ознакомил Савельева.

– Но это чья рука? – спросил Оплачко.

– Эта? – спросил в свою очередь Прибытков. – Эта – Савельева.

– Ну, вот, видите, – торжествующе сказал Оплачко. – А вы говорите, что это ваше изобретение. Мы нашли этот чертёж при обыске у вас на квартире.

– Ну, и что из этого? – спросил Прибытков. – С таким же успехом вы могли найти десятки чертежей, сделанных моей рукой. Я показывал их Савельеву, объяснял устройство, и он тоже попытался набросать механизм…

– Мы и не сомневались, что вы будете так говорить, – сказал Оплачко. – Но чем вы докажете, что ваши чертежи были сделаны раньше?

– Да, дат на чертежах нет, – согласился Прибытков. – Да у нас и не возникал вопрос о приоритете. Если бы я предвидел, что Савельев умрёт…

– Это-то вы очень хорошо предвидели – перебил его Оплачко. – Вы очень тонко всё рассчитали…

– Но позвольте, как я мог… – Прибытков захлебнулся от волнения. – Как я мог убить Савельева?

– А вот это вы нам и расскажете, – сказал Оплачко. – Ним известно, что он отравлен. Но как…

– Чем отравлен? – закричал Прибытков.

– Вы не кричите, – остановил его Матвеев. – Криком вы нас не возьмёте.

– Чем – вы нам тоже скажете, – сказал Оплачко. – Отпираться нет смысла, для вас в смерти Савельева заключена реабилитация…

Прибытков виновным себя не признал и не только потому, что помнил свой разговор с Прониным, он никогда не взял бы на себя такое чудовищное преступление, а после спора с Прониным он решил не сдаваться ни при каких обстоятельствах.

Передавая дело Евдокимову, Матвеев поинтересовался:

– Ознакомились? Как впечатление?

– Что ж, ваша гипотеза не лишена смысла, – вежливо начал Евдокимов. – Но в ней, о моей точки зрения, есть одно уязвимое место.

– А именно? – поинтересовался Матвеев.

– Анонимка, – сказал Евдокимов. – Обвинение, почерпнутое из анонимки, очень снижает его ценность.

– Но факты опровергнуть невозможно, – возразил Матвеев.

– Факты, к сожалению, показывают, что в обвинении Прибыткова, помимо нас с вами, заинтересован кто-то третий. Тот, кто пожелал остаться неизвестным, – сказал Евдокимов. – Я не люблю таких свидетелей.

– Во всяком случае, будем благодарны этому неизвестному за помощь, – оказал Матвеев. – Может быть, у него просто не хватает смелости…

– Или он хочет отвести подозрение от себя – добавил Евдокимов. – Я бы всё-таки постарался найти автора анонимки.

– Ну, это уж по вашей части, – сказал Матвеев. – Я лично не Шерлок Холмс.

– И я не Шерлок Холмс, – сказал Евдокимов. – Но автора анонимки надо найти.

– Значит, у вас нет уверенности в вине Прибыткова? – недовольно спросил Матвеев.

– Нет, – сказал Евдокимов. – Надо найти автора анонимки.

– Но это же практически невозможно, – сказал Матвеев.

– Я знаю, – согласился Евдокимов. – Но найти надо.

Матвеев с интересом посмотрел на своего собеседника.

Это было даже смешно, – то, что говорил Евдокимов.

– Попытайтесь, – сказал Матвеев. – Попытайтесь…

– Теперь я хочу согласовать с вами следующее, – сказал Евдокимов. – Я хотел бы, чтобы Прибытков за недостатком улик был освобождён из-под стражи.

– Вы что? – вспылил Матвеев, – он не договорил фразы, но Евдокимов понял, что хотел он сказать.

– Вы что – в своем уме? – мысленно докончил за него Евдокимов и отрицательно покачал головой.

– Это чистейшее безумие, – сказал Матвеев. – Продолжайте следствие…

– По агентурным соображениям, – сказал Евдокимов.

– Что – по агентурным соображениям? – не понял его Матвеев.

– Мне легче будет вести следствие, если Прибытков будет на свободе, – сказал Евдокимов. – Вы вообще поторопились с его арестом. Я не исключаю вашей гипотезы, но Прибыткова следовало взять под наблюдение, одновременно…

– Искать автора анонимки? – спросил Матвеев.

– Да, и автора анонимки, – сказал Евдокимов. – Если он так заинтересован в разоблачении Прибыткова, он крутится где-нибудь возле него.

– Но теперь я уже не вижу смысла, – возразил Матвеев.

– Но я вижу смысл, – возразил Евдокимов и добавил: – Мы ведь ведём следствие не в канцелярии.

– У вас есть указание? – спросил Матвеев, сдаваясь.

– Да, мы предпочитаем изучать Прибыткова на свободе, – уклончиво сказал Евдокимов. – Я был бы вам благодарен…

– Здесь даже соображения престижа… – замялся Матвеев.

– А вы возьмите с него подписку о невыезде, – посоветовал Евдокимов. – Против такой меры я не возражаю.

– Пожалуй, – согласился, наконец, Матвеев без всякого сопротивления.

Поздно вечером, придя на ночёвку, Евдокимов не застал Пронина дома. Заспанная Ларионовна принесла ужин, поставила в ряд тарелки с рыбой, с колбасой, с хлебом и поджала губы.

– Теперь вы хозяина дожидайтесь, – сказала она. – Подогревала, подогревала…

Евдокимов придвинул к себе рыбу, рыба была холодная.

– Обещал прийти, а может и уехал куда, – задумчиво сказала она и ушла.

Евдокимов поковырял рыбу и решил подождать хозяина.

Пронин вскоре пришёл.

– А я вас жду, – сказал Евдокимов. – Пивка выпьете?

– А ужинать? – весело отозвался Пронин.

– Захватил из чайной пару бутылочек, – сказал Евдокимов и принёс из передней.

– Значит, будем ужинать с пивом, – сказал Пронин. – Есть успехи?

– Да, никак, – сказал Евдокимов.

Он сказал Пронину, что Прибытков будет освобождён от стражи.

– Вот это – ладно, – одобрительно оказал Пронин. – Согласились, значит, со мной?

– Не совсем, – оказал Евдокимов. – Мне многое ещё неясно, но Прибыткову лучше быть на свободе.

– Думаете, как-нибудь проявит себя? – уже с профессиональным интересом спросил Пронин.

– Нет, – откровенно сказал Евдокимов. – Я мало верю, что Прибытков убил, просто я не знаю какой он человек. Проявит себя тот, кто интересуется Прибытковым, меня это интересует больше.

– И меня это интересует больше всего.

Иван Николаевич хитрыми глазами поглядел на Евдокимова.

– Мой вам совет – не торопиться, – сказал он. – Тише едешь, дальше будешь.

Евдокимов пытливо взглянул на Пронина.

– А я и не собираюсь спешить, – сказал он. – Я вас понимаю.

– Матвеев очень сопротивлялся? – перевёл Пронин разговор на другую тему.

– Представьте себе, не очень, – сказал Евдокимов. – Он буквоед, но стремится быть объективным.

– Это верно, характер у него суховат, но виноват не столько характер, сколько воспитание, – сказал Пронин. – То, что он законник, даже неплохо, на то он и прокурор, но помимо знания гражданского права и уголовного кодекса надо ещё любить жизнь, в нём не хватает человечности.

– Но при чём тут воспитание? – удивился Евдокимов. – Человечность, мне кажется, это нечто, что каждым приобретается по своим возможностям…

– Не скажите, – сказал Пронин. – Мне, вот, думается, что наши юристы должны знать и любить искусство не меньше, чем специальные дисциплины. Прокурор должен глубоко прочувствовать и «Преступление и наказание», и «Живой труп», и «Господ Головлёвых», в противном случае он не годится в прокуроры. А я признаться, не уверен, что Матвеев читал Достоевского.

– Ну, уж и не читал? – усомнился Евдокимов. – Вы просто его недолюбливаете.

– Потому и недолюбливаю, что не читал, – сказал Пронин. – Уж слишком он равнодушен.

– А разве юрист не должен быть равнодушен? – спросил Евдокимов. – Беспристрастие для судьи – высшая добродетель. Недаром Фемиду изображают с повязкой на глазах.

– Но только не советский юрист, – сказал Пронин. – Наоборот, советский судья должен быть очень даже пристрастен к человеку. То, что в буржуазном суде у Фемиды завязаны глаза может быть и неплохо, по крайней мере, она не видит, кто даёт ей взятку, но у нас пора уже сдёрнуть с глаз богини повязку, пусть она видит, что преступники, ищущие правосудия, прежде всего не преступники, а люди.