Текст книги "На железном ветру"

Но сейчас мысль о возможности отступления показалась ему кощунственной. Не мог он, чекист, уступить улицу бандиту, как уступал ее недавно ученик высшего начального училища.

Ровным деловым шагом он приближался к магазину Мешади Аббаса. «Эй, казак! Не рвися к бою: делибаш на всем скаку…» – предостерегающе звучало в голове. Но шел и шел вперед, зная за собою счастливое свойство: когда опасность вплотную заглянет в глаза, наступит расчетливое спокойствие и ясность.

Рза-Кули заметил его и умолк. Оборвался смех. Все взгляды устремились на Михаила. Гасанка что-то коротко сказал Рза-Кули, тот усмехнулся в бороду и вдруг наклонился, как бы для того, чтобы спустить барана с поводка. У Михаила оборвалось сердце и тело каждой своею клеточкой будто завопило «Беги-и!». Вспыхнувший было смех умолк: Михаил – ни единой кровинки в лице – шел прямо на барана. Шел, ни на мгновение не переставая ощущать режущий взгляд Рза-Кули.

– Смотрите, раненный насмерть бросается на льва! – выпучив глаза, воскликнул Кёр-Наджаф, и опять послышался смех.

Михаил ногою отстранил голову барана. Проще было бы обойти, но это значило уступить. Перед ним вырос Рза-Кули.

– Ай, сагол[5]5
  Сагол – восклицание, междометие. Дословно: спасибо (азерб.).


[Закрыть], ай, сагол! Такой маладой и такой харабрэц, – сказал он с сильным акцентом, сопроводив фразу характерным жестом. – Но не забывай: даже пальван[6]6
  Пальван – силач (азерб.).


[Закрыть] валится с ног, ступив на дынную корку.

На Михаила густо пахнуло вином. Сказал, выдерживая напористый взгляд:

– Пропусти.

– Абайдошь – улыца балшая, – лениво, с угрозой отозвался Рза-Кули.

Его приятели плотной шеренгой перегородили панель – это Михаил видел боковым зрением. Подчиниться Рза-Кули значило подвергнуть себя насмешкам и оскорблениям. Не-ет, только не это… Пусть лучше убьют…

Внезапно, – пожалуй, не только для окружающих, но и для себя, – отступил на шаг, коротким, снизу, пинком наддал барану в брюхо. Баран шарахнулся, сбил с ног Гасанку; Рза-Кули, пытаясь удержать сильное животное, невольно смял шеренгу.

Михаил прошел в образовавшуюся брешь. Ему стоило огромных усилий не побежать и не оглянуться. Шел по-прежнему ровно, машинально считал шаги: раз… два… три… четыре. Ждал – вот-вот за спиною раздастся дробный стук бараньих копытцев, либо тяжелый топот настигающего Рза-Кули. Но услышал лишь повелительный окрик:

– Гасан!!

Понял: Гасанка бросился было следом, но Рза-Кули почему-то вернул его. И еще услышал:

– Будым жить с Чека в мирэ…

«Вот почему они меня не тронули – знают, что работаю в Чека», – с удовлетворением отметил про себя Михаил. Но откуда это стало известно Рза-Кули?

11

Приближался к концу первый месяц работы в Чека. Михаил не испытывал прежнего волнения, переступая порог четырехэтажного здания на Кооперативной.

Поль Велуа в течение недели познакомил его не менее чем с десятком своих товарищей из разных отделов. Человек на редкость общительный, Поль знал всех и вся. Его беззаветная преданность товариществу, соединенная с каким-то по-детски простодушным бескорыстием, открывала сердца самых сухих людей. Правда, виделся с ним Михаил нечасто. В комнате оперативных дежурных, именуемой «дежуркой», Поль появлялся либо утром, либо поздно вечером, так же, впрочем, как и новые знакомые Михаила – Лосев, Керимов, Дадашев. Они писали рапорты, относили их Холодкову и никогда не говорили о служебных делах.

Почти все они были одногодки, любили поспорить, пошутить и умели сделать так, что в их обществе Михаил чувствовал себя равноправным. Родители Поля имели солидную библиотеку поэтов, и Михаил пользовался ею вовсю. Один за другим глотал тоненькие сборники футуристов, отпечатанные на оберточной бумаге, стихи Алексея Толстого, Курочкина, Минаева, Саши Черного и Виньона.

Стоило Полю появиться в «дежурке», сюда со всех этажей стекалась молодежь. Обсуждали новости с дальневосточного фронта, вести о кронштадтском мятеже, спорили до хрипоты, буржуазно или небуржуазно надевать чистую белую сорочку с галстуком. Кто-то рассказывал новый анекдот, кто-то восхвалял достоинства своего бельгийского браунинга, а Федя Лосев, веснушчатый остроглазый парень, на пару с Муратом Дадашевым кого-нибудь разыгрывал. Нередко доставалось от них и Полю.

Составление рапортов было для Поля настоящим мучением. Он не терпел канцелярских оборотов, ему не давалась протокольная краткость. Свои рапорты Поль расцвечивал множеством совершенно необязательных деталей, к рапорты эти представляли собой нечто вроде новелл. Читал их, Холодков фыркал, злился, перечеркивал красным карандашом целые абзацы и не без сарказма замечал автору? «Не хватало еще, чтобы вы начали подавать мне рапорты в стихах».

Розыгрыш обычно начинался с того, что Федя Лосев, зевая, во всеуслышание обращался к Дадашеву:

– Скучно, Мурат… У тебя ничего почитать не найдется?

– А что, любишь литературу? Так ты возьми пару рапортов у Пашки. Если, конечно, тебе все равно, что Лев Толстой, что Велуа.

– Подумаешь, Лев Толстой, – пренебрежительно бросал Федя. – Пашка наш похлеще загибает. Как это у него было в том рапорте, от которого Коллега осатанел? «Ровно в 19.00, когда я подошел к остановке, небо затянуло тучами, подул ветер и тут показался он…»

– Кто? – замирающим от жуткого ожидания голосом вопрошал Дадашев.

– Ну, трамвай же, трамвай, – успокаивал Федя.

– А-а, – переводил дух Дадашев. – Помню, помню. Дальше так: «в его окнах отражались дома, прохожие, а также бузина, которая росла в огороде…»

– Во-во, – подхватывал Федя. – «…и под той бузиной неизвестный дядька из Киева».

Донельзя довольные, оба они принимались хохотать, а Велуа только снисходительно посмеивался, переводя взгляд с одного на другого. Михаил видел: Поль доволен тем, что товарищам весело.

Потом все расходились по своим делам.

В одну из свободных минут Федя Лосев объявил.

– Братцы-публика! Пашка сочинил новые вирши. Попросим обнародовать.

Поль не заставил себя упрашивать – он не стеснялся своих стихов.

 
– Я знаю девушку —
она
кисейного счастья
не ждет у окна, —
 

начал Поль так, словно не стихи читал, а разговаривал со слушателями.

 
Она не боится норда,
свистящего пулями
норда —
в буденовке
шагает гордо
по взятому с боем
городу.
В руке не нитки-иголки, —
наган в руке комсомолки.
В душе комсомолки
песни,
разящие грозные песни,
что роты вели за собой
в последний решительный бой.
Не суженые
ей снятся…
Ей сполохи алые снятся,
тачанки и кони,
в галопе
летящие по Европе.
Она презирает томное
мещанское счастье
темное,
разряженное и куцее…
Счастье ее – революция!
 

Ребята встретили стихи веселыми аплодисментами. Федя Лосев принялся тискать Поля.

– Молодец, Пашка! Хорошо врезал: «тачанки и кони, в галопе летящие по Европе»!

– Погоди, погоди, а что это за девушка? – хитро блеснув антрацитовыми глазами, спросил Дадашев. – Скажи: в каком отделе работает?

Поль только пожал плечами.

А ночью, когда они с Михаилом возвращались домой, Поль под большим секретом признался, что стихи посвящены Симе. Она ему нравится. Но ей он об этом, конечно, словом не обмолвился. Она насмешлива, своевольна. Надо быть круглым идиотом, чтобы заговорить с такой девушкой о любви. Да и отношения между ними сложились не располагающие к сердечным излияниям.

Захваченный откровенностью товарища, Михаил рассказал о Зине Лаврухиной. После первого свидания ему удалось встретиться с нею всего лишь дважды. Работа почти не оставляла свободного времени, а выходных не давали.

Они гуляли по городу, и Михаил читал стихи, об авторах которых Зина даже не слыхивала. Потом он восторженно говорил о победах Красной Армии, о грядущей мировой революции, а она молча слушала. В ее молчании Михаил угадывал мягкое сопротивление. Но когда они очутились за сараем, когда говорить начали губы, руки, глаза, неприятное впечатление от ее молчания улетучилось бесследно.

Обо всем поведал Михаил другу и даже поделился своими сомнениями.

Поль со знанием дела разъяснил, что Зину следует ввести в комсомольскую среду, поскольку лишь среда способна перевоспитать человека.

– Знаешь что, – сказал он в заключение, – приведи ее в наш клуб на танцы.

Клуб Азчека помещался на той же Кооперативной улице в ветхом двухэтажном доме. Это была обширная комната с рядами скамеек и кумачовыми лозунгами на стенах. Здесь происходили собрания комсомольской ячейки.

Собрания обычно начинались в пять, и если до девяти оставалось время, то сдвигали к стенам скамейки и устраивали танцы. Танцевали под старое разбитое пианино, из которого один Поль умудрялся извлекать гармоничные звуки.

На эти звуки стекались жившие в окрестных домах девушки.

После одного из собраний Михаил отважился пригласить в клуб Зину.

– Разве чекисты танцуют? – удивилась она.

– Разве чекисты не люди? – ответил он настороженным вопросом.

– Любопытно. Я, пожалуй, пойду.

Она улыбнулась. Перспектива потанцевать с людьми, о которых рассказывают леденящие кровь ужасы, забавляла ее.

Когда они пришли, Поль находился в зале. Михаил познакомил его с Зиной.

– Велуа? – Она удивленно вскинула брови. – Чекист с такой аристократической фамилией? Ведь это – почти Валуа.

Она с любопытством ждала, что ответит Поль.

– Верно, почти, – согласился он, – только я куда богаче. Династии Валуа принадлежала одна Франция, а мне – весь мир.

– Как это понять?

– Точно так, как понимал Маркс: «Пролетариям нечего терять, кроме своих цепей, приобретут же они весь мир».

Поль наклонился к Зине, серьезно спросил:

– Не верите в мое могущество?

Она выжидательно улыбнулась.

– Видите, вон тот старый ящик? – Поль указал на пианино. – Сейчас я выбью из него вальс «Амурские волны».

Он сел за пианино и ударил по клавишам.

Только Михаил открыл рот, собираясь спросить свою спутницу о впечатлении, которое произвел на нее Поль, как вдруг чертом подлетел Федя Лосев, отвесил Зине старорежимный поклон и увел танцевать. Михаилу это не очень понравилось, потому что сам он танцевать не умел. Поль заиграл падеспань, и Федя передал свою партнершу Дадашеву. После Дадашева с нею танцевал Керимов, потом еще кто-то и еще…

Держалась она просто, без жеманства. Танцуя, она была в меру оживлена, ровно настолько, чтобы партнер чувствовал себя уверенно, а его неловкость в танце умела либо не заметить, либо сгладить ободряющей улыбкой. Непринужденность, с какою она вошла в незнакомое, более того – чуждое ей общество, была неожиданна.

Михаил не знал, радоваться этому или огорчаться. Ему доставляло удовольствие сознание того, что Зина нравится окружающим, но настойчивость, какую проявляли его товарищи в желании еще и еще раз потанцевать с нею, была неприятна. Он сознавал, что в нем говорит ревность, то есть чисто буржуазный пережиток, и досадовал на себя.

Домой Зину провожали вдвоем с Полем.

Михаил думал, что Поль сейчас же начнет агитировать за Советскую власть, за пролетариат, за комсомол. Но Поль всю дорогу либо разговаривал о книгах, либо забавлял Зину фокусами.

А когда потом Михаил спросил его о причинах столь странного поведения, Поль ответил вопросом:

– Скажи, может загореться сырой порох?

– Не может.

– Правильно, сперва его надо подсушить. Что твоя Зина до сих пор слышала о нас? Грабители, убийцы, звери в образе человеческом. Пусть посмотрит, кто мы и что мы. Почаще приводи ее в клуб. Пусть убедится в главном: ее класс прогнил насквозь и отмирает, наш – молод, свеж, в нем соединилось все лучшее, чем славно человечество. Навязать такие мысли нельзя, они сами собою должны войти в нее.

В то утро между Симой и Костей вспыхнула перепалка по поводу окон. В канцелярии было душно, и Костя попытался распахнуть настежь все окна. Симу это не устраивало. Под окнами рабочие-водопроводчики вырыли длинную глубокую траншею, взгромоздив вдоль панели гороподобные отвалы глины. Ветер заносил в канцелярию рыжую пыль, а на Симе сегодня блистала белизной кофточка. Последнее слово осталось за ней, и окна были наглухо закрыты.

Часов в одиннадцать в кабинет к Холодкову прошли Поль, Дадашев и Федя Лосев.

Поль сумел на ходу наделить дружеской улыбкой всех, вплоть до молчаливого Мусы, и развел руками – рад бы поговорить, да некогда. Вышел он минут через двадцать, радостно возбужденный. Сима оживилась.

– Что случилось, Поль? Коллега похвалил твои стихи?

– Сима, ты невыносима, – вздохнул Поль. Остановившись посередине канцелярии, крутнулся на каблуке. – Ура, братишки! Отпущен начальством на целые сутки. Согласно мудрой поговорке: кончил дело – гуляй смело. Шура и Сима, официально приглашаю вас в «Миньон». Состоится ужасное действо «Кровавое кольцо» в пяти сериях с участием непревзойденной Пирл Уайт!

– Ты всегда приглашаешь девушек парами? – за смехом скрывая недовольство, проговорила Сима.

– А что делать? Коли в месяц выпадает один свободный день, поневоле становишься жадным.

Поль подсел к Косте, поговорил о чем-то, улыбчиво поглядывая на Симу, бросил шутливое замечание Мусе, подошел к столу Михаила.

– Вот, почитай Беранже – отличные стихи. – Положил перед ним пухлый потрепанный томик. – Помнишь, говорил про иголку в стоге сена? Кажись, нашли. Чем и объясняется щедрость начальства.

Покинул канцелярию, но тотчас просунулся в дверь.

– Сима, не обижай столоначальника – он хороший!

Ответом был всеобщий смех, и довольная физиономия Поля исчезла.

В канцелярии воцарилось спокойствие. Привычно цокали машинки.

Вскоре красноармеец из внутренней охраны привел целую группу задержанных.

Их было четверо. Лицо одного из них – молодого человека в гимназической фуражке – показалось Михаилу знакомым. Вспомнил – видел его на Парапете, когда дожидался Зину. Там же этот «гимназист» встретился с Гасанкой. Физиономия примечательная – что-то в ней кошачье. Наверное, по каким-нибудь спекулятивным делам привлекли. Недаром Михаилу еще тогда показалось, что Гасанка спекулирует папиросами.

Конвоир пригласил одного из задержанных к Холодкову, другим сказал:

– Придется, граждане, обождать.

Молодой человек в гимназической фуражке сел на свободный стул, стоявший между дверью кабинета и столом Михаила. Огляделся, зевнул, затем, поймав взгляд Донцова, спросил:

– Слушай, товарищ, долго мне здесь кантоваться?

С арестованными разговаривать не полагалось, но этот не был похож на арестованного. Держался свободно, называл товарищем, к тому же по-свойски на «ты».

– А что у вас?

– Проверили документы, а в паспорте прописки нет. У них, – кивнул на остальных задержанных, – то же самое. Главное – работа стоит. Я весовщик на станции.

– Сейчас разберутся, отпустят, – обнадежил Михаил.

– А я тебя, товарищ, вроде помню, – улыбнулся весовщик. – Не учился ли в гимназии Александра III?

– Учился. – Вопрос несколько удивил Михаила – парня в гимназической фуражке до встречи на Парапете он никогда но видел.

– Значит, однокашники, – совсем обрадовался весовщик. – Я до седьмого класса дошел.

– Гасанку Нуралиева знаешь? – переходя на «ты», как-никак однокашник, справился Михаил.

Весовщик глазом не моргнул.

– А как же? Папиросы у него покупаю… Такой жмот…

От Холодкова вышел первый из задержанных и свободно покинул канцелярию. Весовщик подмигнул Донцову – ну вот, дескать, всего и дела-то.

– Кто Корытин? – спросил конвоир, переводя взгляд с одного задержанного на другого.

– Я.

Весовщик молодцевато вскочил, ловким движением сдвинул назад складки гимназической рубашки, смело вошел в кабинет. Конвоир опустился на его стул.

Все было буднично, и Михаил не подозревал, что доходит последняя минута его спокойного канцелярского бытия.

В кабинете Холодкова что-то стукнуло, будто упала табуретка, раздался крик «Стой!» и почти одновременно – выстрел.

Тело Михаила среагировало раньше, чем кто-либо, в том числе и он сам, осознали смысл происшедшего. Конвойный еще вставал со стула, Костя еще только обернулся на шум. Муса, Шура и Сима вскинули головы, двое задержанных дружно подались вперед, а Михаил уже рванул на себя дверь. В какие-то доли секунды взгляд схватил главное: поперек письменного стола лежал стул, сбитая им трубка телефонного аппарата валялась на полу. Холодков, держась левой рукою за голову, сжимая в правой наган, падал животом на подоконник распахнутого окна.

«Бежал в окно», – отпечаталось в сознании. Кто бежал, зачем бежал, – все эти второстепенные данные еще обрабатывались, искали своих связей где-то в глубинах мозга, а первая необходимая связь «бежал – окно» уже передала приказ мышцам. Одним прыжком Михаил очутился около второго, ближайшего, окна, вскочил на подоконник и бросил себя вниз с головокружительной, как показалось, высоты.

Соприкосновение с землей было на удивление мягким. Ноги по щиколотку ушли в податливую глину отвала. Сверху хлопнул выстрел. Прохожий на панели прижался к стене, испуганно закрутил головой. По гребню отвала шагах в двадцати бежал Корытин, давешний «однокашник». Михаил ринулся за ним. Бежать по мягкому было трудно, кроме того, в тапочки набилась земля. Михаил хотел было спрыгнуть на панель, но Корытин вдруг перемахнул траншею и оказался на другой стороне улице. Михаил сделал то же, второпях едва не свалился в траншею, но устоял. Бежать стало легче, и он увидел, что настигает Корытина. Тик-тик-тик-тик – стучало в висках, точно секундная стрелка отсчитывала время. Беглец резко остановился около кучи булыжника, сложенной рабочими. В руке у него оказался увесистый кругляк. Михаил увидел лицо своего противника – не то добродушное, каким оно было три минуты назад, в канцелярии, а злое, исполненное решимости лицо человека, готового к единоборству со смертью. Если бы Михаил замедлил бег, заколебался, Корытин успел бы нырнуть в подъезд проходного двора, находившийся неподалеку. Но сила, безрассудная яростная сила молодого жаждущего борьбы тела несла его навстречу врагу. Он успел только чуть пригнуться, когда Корытин взмахнул рукой. Булыжник чиркнул по плечу. Беглец метнулся к подъезду, но Михаил настиг его в двух шагах от темного, ведущего во двор туннеля. Он прыгнул Корытину на спину, и вместе они рухнули на панель. Сзади уже набегали красноармейцы из отдельной роты Азчека.

Начальник СОЧ вихрем ворвался в кабинет.

– Бежал?!

Холодков выпрямился у окна. На мертвенно-сером лице особенно резко выделялись глубокие складки вокруг рта.

– Нет… Взяли сейчас.

– Кто?

– Мой делопроизводитель. Донцов. Мальчишка, в сущности… Прыгнул следом в окно.

Только теперь Мельников заметил разгром в кабинете. Снял со стола стул, взвесил в руке.

– Этим он тебя? Попал?

– Есть немного. – Рукой, все еще сжимавшей наган, Холодков осторожно коснулся головы. – Шишка вскочила. – Болезненно улыбнулся.

Мельников подошел вплотную, близко заглянул ему в глаза:

– Голову, брат, надо беречь. Как себя чувствуешь?

– Нормально. Окна у меня не закрываются… Говорил на днях начальнику АХЧ, обещал прислать слесаря… – Холодков поднял с пола телефонную трубку, водворил на место. Сел за стол, в средний, выдвижной ящик положил револьвер.

– Что делать с Красовским? Может, сразу допросить, пока не опамятовался?

Мельников покачал за спинку стул, пробуя его прочность, осторожно сел.

– Ты хоть словом-то с ним перекинулся?

– Вот именно – словом. Недооценил я его. Ведь он был задержан якобы за нарушение паспортного режима. Я и решил оглушить его внезапностью. Он вошел, поздоровался, я в ответ вежливо: «Здравствуйте, господин капитан Красовский». Он спокойно, по-моему даже с улыбкой, шагнул к столу, бросил стул и – в окно… Самообладание что надо…

– Он тебя, выходит, а не ты его оглушил. – Мельников закурил, щурясь от дыма, взглянул на Холодкова. – Слушай, Тихон, а зачем ему, дураку, бежать надо было? А? Ведь сразу себя раскрыл. Верно?

– Верно, верно. Я и не ожидал от него такой прыти. Думал, отпираться начнет.

– Вот-вот-вот… – Начальник СОЧ подался вместе со стулом к столу, глаза оживились. – Ты смотри: что ему грозило? Ничего, ежели разобраться. Улик о принадлежности к белогвардейскому заговору у нас против него нет. Ты назвал его настоящую фамилию? Мог отнекаться. Вы, мол, меня приняли за другого. Проверять? Не беспокойся, у него все в ажуре… Верно?

Холодков дернул на себя ящик стола, вынул папиросу, напряженно думая, покрутил меж пальцев.

– Все верно, Иван, все впритирку.

– Так зачем же он в окно сиганул? – Мельников требовательно хлопнул ладонью по столу. – Скажи – зачем?

– Зачем? – Холодков встал, прошелся к окну и обратно. – Наверняка опасался, что мы нагрянем к нему с обыском. А дома, видно, не все в порядке, требовалось что-то спрятать…

– Или кого-то предупредить…

– Кого?

В глазах Холодкова проглянула азартная настороженность охотника. Мельников понял его затаенную мысль, улыбнулся.

– А что ты думаешь? Такому, как этот Красовский, эмиссар Кутепова мог довериться вполне и даже на постой к нему стать. А? Может, мы в самое яблочко влепили – чем черт не шутит, пока бог спит?

Холодков усмехнулся.

– Заманчивая версия, Иван, только…

– Что только?

– Риска для эмиссара много, а ему рисковать не полагается.

– Не спорю, может, и так. Но бежал Красовский не сдуру – это ясно. Понимал: по паспорту, пускай и без прописки, мы его адрес за сутки найти сумеем. Не поздно ли только будет? Вот что…

Мельников не договорил, сорвал трубку телефона:

– Алё, дежурный?! Мельников. У вас там бежавший из-под стражи? Доставьте в сорок пятую. Да смотрите, под усиленным конвоем. – Положил трубку. – Слушай, дай-ка взглянуть на этого твоего орла… как его? Донцов, что ли?

– Донцов.

– Прямо в окно, говоришь? – Мельников приблизился к окну, заглянул вниз, покачал головой: – Боевые у тебя канцеляристы, хоть сейчас к главному калибру. Ну-ка, позови.

Михаил, еще не остывший от погони, – на лице грязные потеки, пиджак нараспашку, – вошел в кабинет, поздоровался с начальником СОЧ. Он не впервые видел Мельникова, и ему нравился этот крутоплечий человек с шеей атлета и выпуклой грудью. В его неторопливых жестах, в доброжелательно-веселом взгляде, в том, как он готов был встретить улыбкой шутливое слово и ответить добродушной шуткой, чувствовалась надежная внутренняя сила.

Чем-то он напоминал брата Василия. Уверенностью, что ли, которую легко внушал окружающим.

Мельников поднялся навстречу, протянул руку, левую положил Михаилу на плечо.

– Мастер, мастер… Спасибо, товарищ Донцов, от лица службы. Так держать.

Ладонь была большая и теплая. Похвала смутила Михаила, он не знал, как надо ответить. Холодков, наблюдая эту сцену, ободряюще улыбался: не робей, коллега, выше нос. Холодков был явно доволен, что работник его отдела отличился и заслужил благодарность.

– Ты хоть знаешь, кого обратал? – спросил Мельников.

– Корытин какой-то. Он говорил, что работает весовщиком…

– Он наговорит… Это матерый белогвардеец, бывший деникинский контрразведчик капитан Красовский. Вот пошлем о нем в Москву запрос – уверен: зверь окажется крупный. Да тебе-то сколько лет?

– Семнадцать, – привычно ответил Михаил.

Начальник СОЧ любовно похлопал его по плечу, с веселой усмешкой взглянул на Холодкова.

– Слышишь, Тихон? А ты плакался – молодежь зеленая. Она, брат, скоро нас за пояс заткнет…

В дверях появился красноармеец-конвоир, козырнул.

– Арестованный доставлен, товарищ начальник!

– Давай, – кивнул Мельников и, легонько подтолкнув Михаила, велел: – Встань-ка на всякий случай к окну.

Сам прошел к другому окну; Холодков занял место за столом.

Красовского ввели под руки двое красноармейцев. Третий выставил на середину комнаты стул.

– Прошу садиться, – пригласил Холодков и знаком попросил конвоиров выйти.

Красовский был бледен, на скуле розовела ссадина, рукав гимназической рубашки полуоторван, однако в его поведении не чувствовалось нервозности. Опустился на стул, непринужденно, будто в гостях, закинул ногу за ногу.

– Позвольте папиросу.

Холодков подал ему папиросу, дал прикурить от зажигалки. Обмакнув перо в чернила, спросил:

– Фамилия, имя, отчество?

Красовский выпустил дым в потолок, мизинцем стряхнул пепел.

– В паспорте все указано.

– Адрес? – невозмутимо продолжал Холодков.

– Город Баку.

– Точнее?

– Спросите у господа бога – ему все известно.

– Почему пытались бежать до того, как вам предъявили обвинение?

– Испугался Чека.

– Не желаете отвечать?

– Не желаю. – Красовский глубоко затянулся, посмотрел, куда бы бросить окурок, не нашел и бросил на пол. Откинулся на спинку стула. – Можете расстрелять, я готов.

– Не меряйте нас на свой аршин, Красовский, – возразил Холодков. – У нас без суда не расстреливают.

Красовский беспечно улыбнулся, демонстрируя свое полное презрение к следователю.

– Тогда не расстреляете.

– Почему?

– Потому, гражданин следователь, что раньше я вас поставлю к стенке. Тем более что вы, кажется, бывший прапор, а следовательно, изменник.

Холодков и бровью не повел.

– Зря отпираетесь. Установим ваш адрес через паспортный стол.

– Валяйте. Этому я помешать, увы, не смогу.

Сначала Михаила удивило хладнокровие Холодкова. Деникинец явно куражился над ним, а он хоть бы голос повысил… Может быть, так и полагается. Тем более что и Мельников молчал, только пристально смотрел Красовскому в лицо сузившимися, налитыми холодом глазами. Но когда арестованный пригрозил поставить Холодкова к стенке, да еще обозвал изменником, а Холодков, вместо того чтобы садануть наглеца за подобное измывательство в ухо, продолжал как ни в чем не бывало вежливо беседовать, тут уж Михаил не выдержал. Возмущение захлестнуло его, шагнул к столу:

– Товарищ Холодков! Да что вы с ним разговариваете?! Что вы ему позволяете?! Да знаю я, где он живет… Ольгинская, двухэтажный дом на углу, напротив Парапета, первый подъезд!..

Михаил не видел, что произошло. Он только заметил, как Холодков сделал движение, точно собирался вскочить.

– Ну-ну!! Споко-ойно!! – раздался грозный голос Мельникова.

Михаил оглянулся: Красовский сидел как-то неловко на самом краешке стула, поджав ноги и наклонившись корпусом вперед. Над ним, сжав молотоподобные кулаки, возвышался начальник СОЧ.

– Спа-акойна, говорю…

Деникинец поднял на него остекленевшие от ненависти глаза. Ненависть была так по-звериному откровенна, что Михаилу стало не по себе.

– Что, ваше благородие? – вкрадчиво проговорил Мельников, – взглядом сверху вниз будто вдавливая Красовского в сиденье. – Проиграли и опять за стульчик? По проторенной дорожке – в окно? – Укоризненно покачал головой: – Повторяетесь, капитан, а еще контрразведчик…

Кадык на горле Красовского вдруг заходил вверх-вниз, пересохшие, без кровинки, губы разлепились:

– Я… т-тебя… я всех…

– Конво-ой! – зычно позвал начальник СОЧ.

Когда арестованного увели, Мельников нацелил на Михаила пристально насмешливый взгляд.

– Угораздило ж тебя вылезти с адреском-то. Запомни, товарищ Донцов, и заруби на носу: нельзя врагу без нужды свои козыри открывать. Как узнал адрес?

Михаил в двух словах рассказал о встрече Гасанки и Красовского, умолчав, разумеется, о своем свидании с Зиной Лаврухиной.