Текст книги "Слава Перуну!"

Неслышно подошедшие стражники мгновенно вцепились в руки пана Властислава, заламывая их назад. Смуглые пятерни проворно вырвали из ножен длинный меч и нож – скрамасакс. Но воевода словно не замечал этого, неотрывно глядя на круля. А когда тот повернулся и зашагал к дальней двери – шагнул вслед, волоча на себе черноусых стражников.

За несколько шагов перед дверью Мечислав остановился. Не глядя на стоящего рядом Адальберта, он негромким напряженным голосом произнес:

– Епископ. Это – мой… мой лучший воевода, – казалось, Мечислав хотел сказать что-то другое, но в последнее мгновение передумал. – Он останется жить – ты понял, епископ?

– Господь сказал: «Не убий». Верь Господу, сын мой, – прошелестело под черным куколем.

– Верую, отче… – круль с облегчением наклонил голову в меховой шапке.

Костистая белая длань поднялась в благословении.

Двери за крулем закрылись, и только тогда пан Властислав заметил стоящего рядом епископа.

Куколь поднялся, и на воеводу глядело лицо – такое же белое и костлявое, как и руки епископа. Черная с проседью борода покрывала впалые щеки и нижнюю челюсть.

Глубоко запавшие глаза вглядывались в лицо воеводы с безграничной жалостью.

Узкие темные губы скорбно поджались.

– Язычник, – горько заключил Адальберт. – Закоренелый язычник. Почему ты запер сердце свое для истинной веры?

Пан Властислав встретил взгляд черных глаз своими, мгновенно высохшими.

– Веры? – презрительно и гневно переспросил он. – Я верю в то, что говорят мне мои глаза – а они говорят мне, что Световит сияет в прежней силе Своей, и это так же верно, как то, что ты вместе с моравачкой одурманил моего Мешко!

– Глаза! – воскликнул в ответ Адальберт. – На что глаза тому, кто не зрит света Солнца Истины и Любви? Ты слеп, язычник, и глаза твои лишь соблазняют тебя. А знаешь ли, что сказал Спаситель: «Если глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось прочь от себя, ибо лучше, чтобы погиб один из членов твоих, нежели тебе самому гореть в геенне огненной!»[12]12
  Епископ вольно цитирует «Евангелие от Матфея», гл. 5, ст. 29.


[Закрыть]

В скорбном голосе епископа зазвучал металл:

– И я сделаю это для тебя, язычник, чтобы Световит-Люцифер[13]13
  Люцифер – имя этого адского князя означает Светоносец, почему епископ Адальберт и отождествляет его со Световитом.


[Закрыть] не соблазнял твою душу через очи твои! – Адальберт подал знак одному из мораваков, тот выхватил нож… И лопнули светлые палаты, лопнули и протекли багровой тьмой и черной болью.

– Пан воевода! – словно сквозь воду донесся голос Микла, и, словно вода, заплескалась заполнившая голову боль. – Пан воевода! Что ж они… Что ж они с паном сделали!!!

Голова раскалывалась, горело отекшее лицо, а в глазницах словно ворочались два клубка кипящей смолы. Пан Властислав попытался открыть глаза – тьма никуда не исчезла. Он на ощупь тяжело сел, поднес к горящему лицу руки. На ладонях осталось что-то похожее на белок сырого яйца…

– Мешко, – прошелестели высохшие губы. – Мешко, мальчик мой, что же ты наделал, Мешко?!

Сильные руки подхватили его, помогли подняться на ноги.

– Изверги, – бормотал трясущимися губами над ухом Микл. – Каты, зверье, пся крев…

– Придержи язык, язычник, – донесся откуда-то – рядом и сверху – голос с моравским выговором. Скрипнули под сапогами стражника доски крыльца.

Пан Властислав не видел, как рука Микла гневно сжала рукоять меча – и отмякла под прищуренными взглядами моравских лучников.

– Мешко… – проговорил он, поворачиваясь к крыльцу, протягивая в темноту окровавленные руки. – Пустите меня к моему Мешко… Пусть он посмотрит на меня – может, опомнится!

Голос воеводы сорвался, и он спрятал в ладонях искалеченное лицо.

– Забирайте своего хрыча и проваливайте, пока можете, – вновь заговорил моравак. – Круль вас простил, да мы не прощали!

Дружинники окружили воеводу, прикрывая собой от нацеленных на них моравских стрел. Микл, подхватив под локоть, повел к коновязи. Воевода не противился.

Седая голова опустилась на грудь, поникшие широкие плечи тряслись, а губы беззвучно шевелились, повторяя одно и то же…

В гостевой палате Скалы было почти пусто. У очага стояла Ядвига, сидел на ременчатом стульце Яцек и на невысокой скамейке Микл.

– Куда ж вы теперь? – спросила после долгого молчания Ядвига.

Яцек опередил стремянного:

– А зачем им куда-то ехать, сестра? У Скалы крепкие стены, а они – бывалые вои. Пусть моравская дрянь только попробует сунуться!

Микл покряхтел, поерзал по скамейке, провел рукой по усам.

– Не в обиду пану Яцеку будь сказано, только не годится это. Не потерпит круль мятежа, да еще у себя под боком. И вам война вовсе ни к чему – до жатвы всего полмесяца осталось. Мы на Русь думаем податься, в Киев. Молодой князь Светослав, говорят, поклонников Распятого не терпит.

Помолчали.

– А пан Властислав что говорит? – спросил Яцек.

Микл снова закряхтел – только сейчас это больше походило на стон раненого:

– Ничего он не говорит, пан Яцек. Только плачет да твердит: Мешко, мальчик мой, Мешко…

Глава IV
«Слава государю Святославу Игоревичу!»

Лучи поднявшегося Солнца-Даждьбога преобразили Мать Городов Русских, так что Мечеслав Дружина, выйдя поутру из тех самых Подольских ворот, в которые вошел ночью, не враз решил, в каком же облике Киев, стольный град некогда полянских, а ныне – русских князей, нравится ему больше.

Не было более в городе Кия колдовства, не казался он городом Богов, вознесенным над миром смертных, не горели в туманах русалочьими огнями окна хат. Но при свете утра, утратив загадочность, Киев приобрел в видимой мощи – ещё больше, ещё просторнее виделся он под солнечными лучами. Поседели от солнца да ветра огромные бревенчатые стены крепости в тесовых шапках, с дней Ольга Вещего не видавшие вражьих полчищ. Вниз по Боричеву спуску, и направо, и налево, сколько хватало глаз, теснились дворы, ограды, кровли.

А левее того места, где они ночью вошли в город, там, где громоздилась непривычная глазам постройка с высокими остроконечными кровлями, смахивающими на дымники храмов, Подол киевский кипел растормошенным муравейником. К нему узкими вереницами подтягивались по улицам люди со всех сторон, торопясь влиться в две набухающие одна напротив другой толпы. Одна была поменьше – та, что жалась у остроголовой хоромины, но в ней чаще поблескивали на солнце шлемы и кольчатые брони. Искорками сверкали на солнце острия пока поднятых к небу копий.

Во второй толпе, обступавшей первую, железо блестело реже – но в первых её рядах растеклось тонкой, но прочной цепью, охватившей малую толпу.

– Глебовых дружинничков, – проговорил князь, – пустить с нашими по городу ездить. Двое наших на двоих Глебовых.

– Разбегутся, – буркнул Ясмунд.

– Скатертью дорожка, – дернул усом Святослав. – Все хлопот меньше, чем сторожить их или в тереме за спиной держать. На Подоле взятых на разбое, на поджоге – бить на месте. Крикунов – гнать. Коли молча стоят – не трогать. Пусть видят, что князь в Киеве есть. К церкви… к церкви сам пойду.

Ясмунд просто обернулся к младшему сыну, поднял бровь – всё ли запомнил? Икмор наклонил голову – и по кивку отца быстрым шагом, едва ли не бегом ринулся в глубь детинца, передать дружинникам волю вождя.

– Мы-то чего ждем? – вполголоса спросил Клек.

– Спроси князя, – негромко ответил ему другой гридень. – Или дядьку уж сразу – отвечать-то всяко он будет.

Как обычно, упоминание одноглазого погасило ещё не успевший начаться разговор.

Впрочем, ответ на Клеково недоумение уже двигался к ним – восемь уже знакомых дружинникам Святослава верзил-стражников, приторочив золоченые секиры за спины, несли на плечах носилки, в которых, на укрытом мехами сиденье, восседала киевская правительница. Краска снова лежала на её лице ровно, от слез не осталось и следа. В руке княгини покачивалась низка из каменных шариков с висящим между ними крестом. Тонкие пальцы перебирали холодные матовые зернышки. Рядом с носилками ступал, поводя по сторонам небольшими глазками, человек-ошкуй. За ним двигалась стайка служанок.

Святослав наклонил голову, приветствуя мать.

– Всё же передумала, матушка?

Княгиня только двинула углом губ, не поглядев на князя.

– Я по-прежнему считаю дурным началом княжения для тебя бегать самому по делам, по которым стоило б послать дружинников и привести и немцев, и зачинщиков с Подола на твой суд. Но если уж ты этого не понимаешь – я не собираюсь оставлять приглашённых мною гостей тебе.

Над головою Мечеслава мелькнула тень. Вятич оглянулся, невольно шагнув в сторону.

За его спиною Клек держал стяг – алый, с вышитыми золотом Соколом и Яргой.

Из ворот посыпались горохом дружинники – старшего и младшего киевских князей. Перепутать их было невозможно – и не только потому, что пришедшие со старшим князем в Киев воины были одеты попроще и носили меньше украшений. Дружинники Святослава приветствовали князя на ходу, вскидывая правую руку. Дружинники Глеба, выглядевшие так, будто это они не спали ночь, то неуверенно следовали примеру, то пытались на бегу поклониться носилкам с княгиней, иные же, самые потерянные, и вовсе обходились ошалелым взглядом.

– Пора, – хмуро сказал Святослав и двинулся решительным шагом вниз по тому же взвозу, по которому поднялся ночью к Подольским воротам.

За князем двинулся дядька Ясмунд – Мечеслав Дружина отметил, что седоусый держится между носилками – точнее, несущими их стражниками и шагающим рядом «ошкуем» – и князем.

Дружинники Святослава двинулись вслед за своим вождем и носилками его матери подковою.

Торговая площадь Подола бурлила вот-вот готовой «сбежать» кашею. Но грозою веяло даже не от криков – от сбивающихся чуть ли не ратным строем улиц и подворий. Вон толпа сутуловатых людей с жилистыми, белыми и потрескавшимися от глины руками – гончары в Киеве живут своей особой слободкою в низине между горою Старого Кия и Хоривицей. Рядом с гончарами сгрудились горным кряжем невероятно большерукие и широкоплечие мужики, от которых несло крепче, чем от кабанов по весне – резко, пряно и кисло. Киевские кожемяки тоже жили особою слободою, и это как раз легко было понять – терпеть рядом этакий дух мало кому придется по нутру. Иноземцев, чьи дворы стояли в этой части Подола, в толпе было не видать – разгоряченному подольскому люду чужаки старались на глаза не попадаться – ну, во всяком случае, те, кто не исповедовал веру в распятого бога немцев и греков.

Площади собравшимся было мало – кое-где мальчишки взобрались на деревья и заборы, а кое-где на крышах стояли и взрослые мужи, и это очень уж не понравилось Мечеславу Дружине. Вятич отлично разглядел у стоявших на крышах где под ногами, а где и в руках луки – прямые охотничьи, круторогие боевые. Да и на площади там и здесь мелькали люди с оружием.

До настоящей сечи киевскому Подолу оставалось всего ничего.

Появление князя и княгини встретили многоголосым восторженным рёвом. Толпа сама расселась надвое, открывая правителям путь на улицу, что вдоль подольского Ручья – он так попросту и звался Ручьем – вела к церкви Ильи Пророка.

Славили «государыню Ольгу» – но ещё больше голосов выкрикивало хвалу «государю Святославу». Среди множества голосов сын вождя Ижеслава с изумлением различил яростные призывы «гнать взашей», а то и «бить» христиан – реже слышалось про «латынских пособников».

Князь Святослав поднял руку – но от этого восторженный рев толпы только усилился. Тогда Ясмунд отцепил от пояса иссера-бурый турий рог, поднес к черствым губам – и гомон подольского торжища прорезал хриплый низкий рёв.

Киевляне примолкли.

Князь Святослав снова поднял руку.

– Люди города Кия! – прозвучал над площадью голос сына Игоря. – Знаете ли меня?

Толпа взревела громче прежнего – но на сей раз послушно умолкла по движению княжеской руки.

– Верите ли мне? Верите, что не допущу урона ни Матери Городов Русских, ни всей земле моей?

И снова рев – согласный, преданный.

Князь развернулся к тем, что толпились вокруг святыни Мертвеца. Разный люд там стоял – от совсем уж обтрепанных бродяг до разряженных на иноземный лад купцов, а то и воинов с оттопыривающими плащи мечами. А на челе этой небольшой рати стояли, уперев в землю острые нижние края длинных щитов, люди в бронях и шлемах нездешней работы. Не привычные Мечеславу, одинаковые у Руси и у коганых круглобокие шишаки-луковицы, а сходящиеся от полей к вершине прямыми склонами, будто верхушка обтесанного бревна в частоколе, а то и с чуть нагнутою вперед, будто у печенежского клобука, маковкой. Широкие наносья не давали толком разглядеть лиц.

Будто знамена, поднимались над ними огромные кресты и доски с писаными черноволосыми, черноглазыми ликами – вот смотрит прямо и недобро длинноволосый бородач, сложивший пальцы правой руки в странном знаке, вот искоса смотрят на киевлян женщина с прижавшимся к ней младенцем.

– Христиане города Киева и гости из христианских земель! Видите ли вы мою мать? Знаете ли её?

Киевская правительница встала на своих уже опустившихся наземь носилках, глядя поверх голов.

Многоголосое «Знаем!» было ответом – причем иные голоса раздались и из толпы вокруг князя. Видать, не все почитатели распятого бога были рады забранным в железо гостям.

– Верите ли, что княгиня киевская не потерпит напрасной обиды христианам?

Тут ответ был не столь громок и единодушен – но и возражать князю в полный голос никто не взялся.

Стена кольчужников вдруг зашевелилась и раздалась в стороны, пропустив вперед своих щитов человека в чудной одежде – долгополой, будто женское платье, черной, как безлунная ночь. Медно поблескивал крест на груди. Костистая бледная длань – в погребе он жил, что ли? Такой бесцветной кожи Мечеслав Дружина не видел даже у мещеряков и муромы, хоронящихся в лесах еще глубже городцов лесных воинов вятичской земли – откинула на спину черный острый куколь, открыв взглядам столь же бледное острое лицо, черную с проседью бороду, плотно сомкнутый узкогубый рот, внимательные темные глаза, от пристального взгляда которых становилось не по себе. Посреди остриженных под горшок волос, на самой маковке, светлела лысина.

– Мы приветствуем, – низким, сильным голосом, с нездешним выговором, но не ломая слов, произнес чернобородый чужак, – королеву ругов Елену[14]14
  Руги – русы. Ольга названа «Еленой, королевой ругов» в «Хронике продолжателя Регинона», откуда мы узнаем о её посольстве к Оттону и неудачной поездке Адальберта на Русь.


[Закрыть]. Я, недостойный, епископ Адальберт, назначенный в окормители королевству ругов, прибыл к твоей королевской милости по твоей просьбе и уговору, заключенному с христианнейшим кайзером Оттоном и матерью апостольской церковью.

Нет, всё же не такой уж ясной была речь чужака. Мечеслав чуть не четверть слов не мог разобрать. Хотя про Оттона он уже слышал, да и имя чужеземца тоже оказалось знакомым.

– Рады видеть твою милость в здравии, – продолжал Адальберт. – Ибо ушей наших достигли в эту ночь тревожные вести – будто сын твой, король Свантеслав, коего я здесь вижу, презрев ради одержимости идолами сыновний долг и почтение, заточил тебя и захватил власть в городе, готовя немилосердную кару христианам.

Святослав нахмурился, толпа за его спиною недобро заворчала.

– Как видишь, это ложь, – княгиня смотрела поверх лысой макушки чужеземца и говорила с явной неохотой – будто ей было бы приятнее, окажись ночные слухи правдой.

– Хвала сладчайшему Иисусу и Матери его! – Адальберт поднял над головою стиснутые ладони. – Вдвойне отрадно это слышать, ибо, едва ступив на землю города твоей королевской милости, я, недостойный, и мои добрые спутники подверглись хуле и опасности, и не от подданного королевства ругов, но от чужака в земле вашей, и принуждены были облачиться, как видишь, в броню, один я остался, как подобает служителю Любви, безоружен, полагая веру доспехом себе и мечом – молитву.

Мечеслав потряс головой. От этого голоса, от пристального взгляда, от ровной вязи полузнакомых слов на него находила какая-то оторопь.

– И вижу я, что не напрасны были молитвы мои, и снизошел Господь к рабу недостойному, ибо твоя королевская милость благополучна. А стало быть, могу я воззвать к твоему суду и защите – не ради себя, ибо предречено нам, несущим Свет и Слово Истины, терпеть хулу и мучения ради умершего за нас и всечасно готовы мы и самую смерть с радостью принять за Него, но ради спутников своих, добрых, достойных и братолюбивых юношей, пришедших помочь мне и поддержать меня, пришедшего сюда во исполнение воли Божьей и твоей королевской милости приглашения.

– Говори, – хмуро подал голос князь Святослав, разглядывая черноризца потемневшими глазами. – Ты пришел как гость моей матери. Если тебе без вины нанесено оскорбление или какой иной урон – я не оставлю его безнаказанным. Кто твой обидчик?

– Вельможному пану князю нет нужды слушать ложь этого стервятника, – врезался в разговор молчавший доселе голос. Из переднего ряда окружавшей христиан толпы вышел седоусый человек, одетый чуть наряднее обычного дружинника. Без кольчуги, он был при мече – точно таком же, какими бились и русины. На голове у него был колпак с необычно высокими косматыми отворотами, украшенный пучком длинных пестрых перьев. Под богатым плащом была дорогая свита, подхваченная широким кожаным поясом. Шел он уверенно – но как-то странно, как-то чересчур плотно прижимал ноги к земле, как-то чересчур высоко держал лицо – и только на втором или третьем его шаге Мечеслав Дружина понял, что медное лицо в сетке морщин и шрамов пересекает ниже бровей белая полотняная повязка. Несколько воинов помоложе подошли и встали за спиною слепца.

– Я не прячусь от обвинения, вельможный князь Киевский, – слепец приподнял руку в дружинном приветствии, прямой раскрытой ладонью вперед и вверх. – Я сам обвиняю этого человека в том, что он принес беду и злодейство в дом, в котором был гостем. Я обвиняю его в том, что он, раб Мертвеца, принёс и сюда свою чёрную порчу. Благодарение Богам – я повстречал его снова, повстречал на земле пана князя! Я – Властислав, воевода из земли сынов Леха. Может, в Киеве слыхали моё имя.

Из земли сынов Леха?! Но ведь князь-пращур Вятко оттуда привел свой народ! Мечеслав изумленно разглядывал слепого воина. Пожалуй, это было потрясенье не меньшее, чем обнаружить, что сидел за одним костром с сыном Ольга Освободителя. Вот так, лицом к лицу повстречать пришельца из сказочной земли предков!

– Я знаю его, князь, – громко и мрачно произнёс Ясмунд. – Это славный воин, и я не слышал о нём дурного.

Властислав коротко поклонился на голос. Кивнул и князь Святослав, в знак того, что слышал слова дядьки.

– Тот ли это человек, которого обвиняешь ты, епископ Адальберт? – последние слова князь выговорил медленно, будто пробуя на вкус чужое звание и чужое имя.

– Именно он, король Свантеслав, – скорбно качнул лысой макушкой чернобородый епископ. – Увы, сей одержимый безумец, слепец телом и душою, со своими людьми, словно разбойник, поднял мятеж в городе твоей матери, и встал на пути моём и моих спутников, и с науськанной им чернью взял храм Божий, в коем мы со спутниками принуждены были скрываться от его неистовства, будто некую крепость, в осаду, грозя мне и понося святое имя Господне.

– Долг хозяина – защищать гостя, – подала голос Ольга. – Даже поселянин не даст в обиду пришедшего в его хижину. Тот же, кто поднял руку на княжеских гостей…

– Я не ищу его крови, твоя королевская милость, – теперь на епископа, осмелившегося перебить правительницу Киева, с негодованием уставился даже безмолвный человек-ошкуй. – Он уже довольно расплатился за безумие свое, и достаточным будет, если твоя королевская милость удалит несчастного идолопоклонника из города своего и земли.

Возмущенный гул с трех сторон ответил на эту речь черноризца.

– Ты просишь суда или сам взялся судить, епископ? – светлые, густые брови Святослава сошлись к переносице, и вверх через лоб полегли резкие морщины. – Тебя я выслушал. А сейчас выслушаю его. Говори, пан Властислав.

– Раб Мертвеца жалуется вельможному пану князю на разбой, – нерадостная улыбка обнажила желтые крепкие зубы под густыми усами. – Так пусть покажет хоть царапину на своем теле или теле одного из своих людей! Я же могу показать рану, принятую по его вине – не в честном бою – а через подлость и коварство!

Старческая длань накрыла лицо хозяина, будто ощупывая, уцепила пальцами повязку – и сорвала её, обнажая ввалившиеся веки над пустыми глазницами.

В толпе киевлян несколько голосов вскрикнули, когда старый лях повернулся поочередно во все стороны, давая разглядеть увечье.

– Вот сделанное по его слову, и это – меньшее из зол, что он причинил в нашей земле, в земле, в которую его тоже впустили, будто гостя! И не о том я горюю, что потерял глаза, а о том, что сделал это его наущением тот, кто был мне вместо сына! Наш правитель, наш Мечислав… мой Мешко!

Мечеслав Дружина вздрогнул, услышав от незнакомца имя, так похожее на его собственное. Нет, и впрямь там, в закатных краях, жили сородичи вятичей!

– Это он заморочил своей злой ворожбой моего Мешко. Это он научил его разорять древние святыни нашего племени и поклониться Мертвецу. И сюда он пришёл за этим же.

Киевляне отозвались ропотом.

– Слово твоего ляха против слова епископа, – ответила Ольга на взгляд сына.

– Если государи позволят… – Мечеслав мысленно дал себе изрядного тумака – Синко Бирич, отнюдь не воин, сумел подойти к нему так бесшумно, что вятич и не расслышал ни шагов, ни шороха дорогой одежды. – Тут слово против слова, и рана против угрозы, и оба тяжущихся – чужеземцы, так что поручителей у них нету. По обычаю и закону русскому в таких случаях положено решать дело полем – поединком, дабы Боги дали победу правому. Таков же обычай, как я слышал, и в земле сынов Леха.

– Так, пан, – качнул перьями на мохнатой шапке воевода Властислав. – Нам ведом этот обычай.

Синко благодарно наклонил высокую шапку.

– И я слышал, что Божий суд в обычае и в земле немцев. Так что мы не нарушим ничьих прав, если доверим этот суд мечам.

Святослав взглянул на Синко с удивлением. Потом перевел глаза на седого ляха.

– Согласен ли ты на такой суд, воевода Властислав?

Безглазое лицо воеводы повернулось к Святославу.

– Согласен ли я? – в наступившей вдруг тишине все услышали негромкий хриплый голос слепца. – Я вижу этот суд во сне каждую ночь – с того самого дня, как перестал видеть что-то, кроме снов…

С этими словами он кинул себе под ноги роскошную шапку и сбросил плащ на руки стоявшим за ним. Принялся расстегивать застежки свиты.

– По закону, – с тихой яростью глядя на невозмутимого Синко, произнёс князь, – тот, кто не может сражаться, вправе выставить на поле защитника. Ты можешь взять воина из моей дружины, воевода Властислав, – князь повернулся к старому ляху.

Клек, Вольгость Верещага и другие подались вперёд, но Мечеслав на этот раз опередил побратимов.

– Я, князь! Дозволь мне! – забыв о строе, забыв даже о стоящем поблизости дядьке Ясмунде, вятич шагнул к стащившему через голову свиту и взявшемуся за узлы шнура на богато расшитом вороте рубахи слепцу. – Воевода! Мое имя – Мечеслав. Род мой – от сынов Леха. Дозволь быть твоим защитником, воевода!

Слепец повернулся к нему – и застывшее медное лицо вдруг отмякло в улыбке. Не той, жутковатой, с которой старый лях вышел обличать черноризца. Так мог улыбаться Мечеславу дед в далёком Ижеславле. Рука потянулась к лицу вятича – Мечеслав зажмурился и затаил дыхание. Шершавые пальцы и ладонь осторожно, чутко, едва касаясь, прошли по всему лицу вятича сверху вниз, от глаз под шлемом к подбородку.

– Мечеслав, – тихо проговорил старый лях. – Почти Мечислав… я рад, что у меня есть такой родич. Прости, сынок, даже тебе я не отдам этот бой. – Он повернулся к Святославу. – Мне не нужен иной защитник, кроме меча и Богов, вельможный пан князь.

Князь-Пардус только прикусил губу под усами, но смолчал.

Оставшись полуголым – низкие мягкие сапожки он тоже снял, – старый лях протянул руки, и воины, шедшие за ним, вложили в них большой красный щит с белой птицей. Рука воеводы легла на рукоять меча и вынула его из ножен столь привычно, что трудно было в это мгновение поверить в слепоту седоусого воина.

– Слышишь меня, епископ Адальберт, слуга Мертвеца? – крикнул, держа слепое лицо поднятым к солнечному небу, лях-воевода. – Я не смогу вернуть душу моего Мешко, которую ты украл. Я не смогу вернуть себе глаза, которые выкололи по твоему приказу. Но я пришёл помешать тебе вновь красть души и вновь ослеплять! Слышишь меня? Я убью столько разбойников, которых ты привёл, разбойников, которых ты зовёшь воинами, сколько ты пошлёшь на меня… но, уважая закон земли, в которой мы оба – гости, я готов удовольствоваться одним. Готов на одном условии – ты уйдёшь отсюда и никогда больше не вернёшься, слышишь, раб Мертвеца?! Согласен ты на Божий суд?!

– Я слышу тебя, несчастный, – странным образом Адальберт умудрялся говорить голосом, казавшимся тихим, но слышным во всех концах площади. – Я слышу тебя и прошу у тебя прощения. Как ни пытался я, недостойный и грешный, спасти твою погружённую во мрак и обречённую мраку душу – я не преуспел. Прости меня. Я был для тебя плохим провозвестником Солнца Истины, надеюсь, для этих людей стану лучшим. Одно лишь я могу сделать для тебя ещё – прервать твою полную грехов и богохульств жизнь, дабы пуще прежнего не отяготил ты свой вечный жребий. И буду я молиться, чтобы в жизни вечной зачтено тебе было – смерть твоя откроет королевству ругов дорогу в Царство Истины и Любви! По воле королевы Елены, взыскующей света для народа своего, по воле Сладчайшего Иисуса и Непорочной Матери Его, но не ради кусков камня и дерева, что ты величаешь богами, мои люди примут твой исполненный гордыни вызов.

Он повернулся к своему отряду и произнёс что-то на своём языке – на немецком ли, на латыни – их Мечеслав ещё отличать не умел, понимал только, что этого языка он пока ещё не слыхал.

На слова епископа отозвался высокий немчин. Он выглядел рослым, даже выше черноризца, но, когда снял шлем с нагнутой вперёд маковкой и опустился на одно колено перед епископом, стало видно, что лет немцу совсем немного – никак не больше, чем Мечеславу, Вольгостю и большей части Святославовой дружины. Шестнадцать или семнадцать – а может, он ещё и казался старше своих лет, высокий, плечистый, с толстой шеей, широким бычьим лбом и упрямым подбородком, просторно расставленными голубыми глазами чуть навыкате и золотистыми кудрявыми волосами, обритыми с затылка и на висках по римскому обычаю. Выслушав слова простёршего над его головой тощие пальцы слуги Мертвеца – заклятие? благословение? – немец поднялся. Улыбнулся, блеснув между полных губ белыми зубами, вздув ноздри. Надел, застегнув пряжку под крепким подбородком, подшлемник, потом свой шлем, почти пол-лица заслонив широким наносьем.

Стоявший рядом с ним в строю епископской дружины тощий парень поднял топор и ударил им плашмя о плоскость большого щита.

– Конрад! – выкрикнул он пронзительно. За его спиной епископ бесшумно вздохнул, опустил глаза и осенил себя крестным знамением.

– Конрад! – отозвались немцы и чехи, разом ударив в щиты. – Конрад! Конрад!

Киевляне и люди Святослава не отозвались на их крик. Молчали, сложив руки каждый на рукояти своего оружия или на крае поставленного наземь щита.

– Наш воин в плаще и в штанах, а ваш весь в железе?! – вмешался князь Святослав. – Или ему мало, что дерётся со слепым?

Немец остановился, оглядываясь на епископа и княгиню. Видна была только нижняя половина его лица, но даже по ней ясно читалось: «Я же говорил!»

Княгиня Ольга взмахнула рукой.

– Никто не заставлял вашего язычника раздеваться!

– Не пытайся обмануть нас, король ругов, – подал голос епископ. – Нам ведомо, что люди твоей земли выходят на бой полуголыми, когда рассчитывают на колдовство своих идолов, якобы делающее их неуязвимыми. Так что по вашей собственной вере, вернее, вашему собственному суеверию – поединок равный. Впрочем… – Епископ развёл в стороны широкие рукава ризы: – Если вы – ты, король Свантеслав, и твой одержимый слепец – признаете, что идолы ваши бессильны, а колдовство – тщета и обман, – я немедля велю брату Конраду раздеться до камизы и брэ… до рубахи и штанов.

Святослав хотел что-то сказать, но лях повернул к нему безглазое лицо и помахал рукою. А Ясмунд положил ладонь на плечо и зашептал что-то в украшенное серьгою ухо. Наконец, князь утвердительно качнул головой.

– Что ж, пусть поединок начнётся!

Немец и лях кружили друг вокруг друга по засыпанной соломою площади Киева, между двух стен щитов. Несколькими ударами будто попробовали силы соперника – по крашеным доскам щитов пролегли трещины. Немец выглядел озадаченным – выйдя биться со слепцом, он рассчитывал на лёгкую победу – может, даже и не убивать бесомольца, но опрокинуть наземь во славу Сладчайшего Иисуса. И вдруг понял, что победа лёгкой не будет. Да и непривычно оказалось тому, кто привык угадывать направление следующего удара противника по глазам, драться с бойцом, толком не показывающим лица из-за окованной кромки щита.

На пробу ударил ещё раз – и получил в ответ град ударов. Страшных, неожиданных, метких, под которые едва успевал подставлять щит. Слепому идолопоклоннику словно его многоголовые бесы подсказывали – как ни старался Конрад обойти его – безглазый разворачивался вслед, как ни пытался увернуться – удар ляха настигал его. Наконец, меч Властислава задел вершину немецкого шлема. Конрад отступил на шаг, тряхнув загудевшей головою, и увидел взвившийся для нового удара каролинг.

Когда прошло первое горе, Властислав постарался понять, что он может сейчас как воин – никем другим он себя представить не мог, – раньше б подумалось «не видел». И понял, что Боги не оставили оставшегося верным Им.

Расширяя державу Пястов, обороняя её от неприятелей, воевода Властислав полжизни провёл в засадной войне. Он устраивал засады на отряды мадьяр и немцев, кашубы, мазуры и пруссы устраивали засады на него и его дружину.

В войне засад не выжить без слуха. Услышишь вовремя, как брякает кольцо на сбруе, скрипит тетива или трещит сучок под подошвой – считай, победил. И слух у старого Властислава был, как у рыси. Больше того, бывший воевода Пястов владел слухом – умел слушать только избранный участок леса, не отвлекаясь на остальное. Так и сейчас – посреди площади, между двух вооружённых толп он слышал дыхание мальчишки-немца, слышал, как шуршит солома под его остроносыми башмаками, по скрипу ремней угадывал, в какую сторону сдвигается его щит, по звяканию кольчуги – словно видел взмахи сжимающей меч руки. Будь босыми они оба – слышал бы, как бьётся его сердце, а так приходилось обходиться одним дыханием.

Как бывший воевода боялся, что честный простак не согласится выйти против него в кольчуге… тогда было б гораздо трудней. Уж не говоря – если откажется биться, пока на Властиславе не будет того же доспеха. Но нет – княгиня Ольга не хотела упустить даже мельчайшую мелочь, которая, как она думала, помогала выступавшему от её имени бойцу, а Адальберт не стал спорить с призвавшей его «королевой Еленой», да и лишний случай обличить веру «варваров» упустить не смог.