Текст книги "«Иду на вы!» Подвиги Святослава"

Вот каково, сверху донизу, от жрецов до рабов, общество русов и славян времен моего героя. В целом же оно представлялось единым организмом. Более того, его слои, по вере язычников, возникли из различных частей Жертвы Рода:

 
Оттого у нас в земле цари пошли —
От святой главы от Адамовой,
Оттого зачались князья-бояре —
От святых мощей (здесь – плеч. – Л.П.) от Адамовых,
Оттого крестьяне православные —
От свята колена от Адамова.
 

Это снова из Голубиной книги. Она известна нам по поздним, XVII – XVIII веков, записям, где древнего Рода заменяет то Христос, то Адам. Но первое упоминание о ней мы встречаем в житии Авраамия Смоленского, причем главного героя жития за знакомство с ней собираются отлучить от церкви. Как видно, в те времена языческая природа этого стиха была очевидна. Представление же об обществе как едином теле промелькнуло в летописи под 1015 годом: «Согрешиша от главы и до ногу, еже есть от цесаря до простых людин». Представление об обществе-теле имело две стороны. Во-первых, оно исключало «классовую вражду», столь любимую марксистами. Помните, мы говорили об невероятном терпении индийских крестьян; в Индии, и только в ней, существовал точно такой же миф. Там три варны дваждырожденных, прошедших инициацию – брахманы-волхвы, раджанья-воины и вайшью-общинники, – вместе с холопами-шудрами, родились из уст, рук, бедер и ступней Первочеловека-Пуруши. И самый нищий индийский крестьянин, выходя из тростниковой хижины в набедренной повязке к неизменным своим рисовым соткам, знал, видя вдалеке сияющую золотом процессию магараджи, – он и магараджа части одного тела. Как же может нога бунтовать против руки или головы? С другой стороны, это предполагало окончательность и бесповоротность социальных различий. Ноге не стать головой, ни сдав экзамены, ни постригшись в монахи. Голова заботится о ноге, конечно, но советоваться с нею? Это только сейчас про иных людей, в чьем организме бесповоротно победила демократия, говорят, что он, мол, делает, как левая пятка захочет; но даже сейчас это говорят без особого одобрения.

Правда, в дружинах проходили обучение воинскому делу молодые парни из сельских общин. Такие, пройдя инициацию, могли и в дружину попасть, но это было редкостью. У нас любят поминать, что, мол, простой крестьянин Илья Муромец стал во главе богатырской дружины. Но давно уже доказано, что мотив крестьянского происхождения Ильи – довольно поздний. В записанных в ХI веке ломбардских поэмах и уже упоминавшейся «Тидрек саге» могучий богатырь «Илья Русский», служащий «конунгу Вальдемару» и очень похожий на любимца наших былин, – отнюдь не простолюдин. Он родич князя, а одна из ломбардских поэм, не обинуясь, называет его «король Илья». Да и в наших былинах сына Ильи зовут «Збут Борис королевич». Скорее всего это уже в позднемосковское время, незадолго до Петра, фантазия народных сказителей сделала любимого героя «своим».

Между прочим, в романах о рыцарях Круглого стола сэр Тор по происхождению – простой пастух. Ну и что? Следует ли из этого какая-нибудь особенная демократичность рыцарского эпоса или средневековой Европы?

Но даже если Илья и был изначально сыном простого пахаря, он в богатыри попал благодаря волшебной силе странников – калик перехожих. А без чудес – как определялось положение, или, учено говоря, социальный статус на Руси? И тут нам приходят на помощь былины. В них постоянно говорится о «роде поповском», «роде боярском», «роде крестьянском». То есть положение в первую очередь определялось происхождением. Но ведь и в летописях князем может быть только человек «княжьего рода», а любой другой, даже боярин, сколько ни тужься, в князи не выбьется. И так обстояло дело не только с князьями. В житии Феодосия Печерского говорится, что, когда будущий святой, сын княжьего служилого человека, одного из тех самых, воспетых «Словом о полку…» «курян – сведомых кметей», порывался заниматься постыдным для ратного человека сельским трудом (тот же Муромец после вступления на богатырскую стезю и не прикасается, скажем, к плугу), сородичи пеняют Феодосию: «Укоризну творишь себе и роду своему». То есть и здесь общественное положение – не личное, а родовое.

А как же личные качества, спросите меня вы, читатель. Отвечу – были времена, когда личных качеств в привычном нам смысле просто не было. Были плохие или хорошие образцы той или иной человеческой породы. Даже вежливость, ставшая для нас синонимом «воспитанности», то есть качества целиком благоприобретенного, в былинные времена таковою не считалась. «У Добрынюшки вежество рожоное, рожоное и ученое», – говорится в целом ряде былин про второго по значению богатыря. Вежливость-«вежество», как видим, представлялась в первую очередь связанной с происхождением. «Невежество», таким образом, порождало вполне определенные подозрения:

 
Ты невежа, ты невежа,
Неотецкий сын…
 

В былинах говорится, что разные общественные слои – «роды» старались не вступать в брачные связи друг с другом. В одном из вариантов былины про Добрыню и Змея спасенная от чудовища княжна предлагает освободителю свою руку и сердце, но слышит в ответ:

 
Вы есть нынче роду княженетского,
Я есть роду крестьянского,
Нас нельзя назвать же другом да любимыим.
 

Тут наши, поголовно пораженные, по удачному выражению О. Носкова, народобесием исследователи намертво вцепились в «трудовое происхождение» богатыря, не замечая единственно ценного в этих строках – брак представителей разных слоев общества крайне нежелателен в глазах былины. Что до Добрыни, то в абсолютном большинстве сюжетов он четко и однозначно определен как потомственный воин.

Общественные слои, происходящие из тела Божества; с принадлежностью, определяемой происхождением; не смешивающиеся друг с другом…

Да это же касты!

Читатель, вы, пожалуй, усомнитесь – не хватил ли я лишнего? Касты – на севере Европы? Касты – у славян? Данные о славянах, точнее – русах, я вам только что предоставил. Судите сами. А вот пример самых настоящих каст в языческой Европе, у соседей славян саксов. Слово хронисту IX века, Рудольфу: «Народ этот состоит из четырех категорий людей: благородных, свободных, отпущенников и сервов. По установлениям закона, никому из этих четырех сословий не дано разрушить границы между ними путем бракосочетаний, но благородные должны сочетаться с благородными, свободные – со свободными, отпущенники – с отпущенницами, а рабы – со служанками. Если кто-нибудь из них возьмет жену из другого сословия, он должен искупить свой проступок ценой жизни». Как видите, ничего в принципе невозможного в существовании в языческой Европе эпохи викингов каст нет. А все источники единодушно свидетельствуют – у русов касты-«роды» существовали.

3. Христиане языческой Руси

 
Из недоброй земли по рекам приплыла
Чудо-рыба, охотник по души людей…
 

Велеслав, «Моление Перуну»

Одна из любопытнейших и мало исследованных тем – христианство на Руси до ее крещения сыном нашего героя. Свидетельства по этому поводу приводятся самые разные, высказываются самые разные и противоречивые мнения. Иные начинают с апостола Андрея Первозванного, в чем, не мудрствуя лукаво, следуют летописи. Напомню тем, кто не читал летописного предания или читал давно и забыл. Андрей, по преданию этому, направился из Синопа в Рим. Путь он избрал, однако, мягко говоря, странный. Поднялся по Днепру, вышел на горах, где позднее воздвигнется Киев, благословил их, установил крест и возвестил, что на этом месте возникнет, мол, украшенный многими церквями град.

Потом он пришел вверх по Днепру и неведомым образом – нигде не говорится о волоках, Шелони, Ильмене – попал к словенам, «где ныне стоит Новгород», где палестинского странника сильно изумило обыкновение словен париться в банях, хлеща друг дружку вениками, да еще и обливаться потом холодной водой. Затем апостол пришел в Варяги, а оттуда – сразу в Рим. Нельзя не удивиться диковинному маршруту. Вот уж, как в памятной песенке из детского кинофильма: «Ходы кривые роет подземный мудрый крот. Нормальные герои всегда идут в обход»! Впрочем, не будем иронизировать ни над летописцем, ни над церковными авторами, кое-кто из которых в понятном и простительном азарте писал еще в ХХ веке, что Андрей-де проповедовал в Киеве и в Новгороде. В предании как раз ничего такого нет – апостол всего лишь побывал на, по-видимому, безлюдных горах, где только предстояло встать Киеву, и в земле словен, где, опять-таки, лишь во времена летописца красовался Господин Великий Новгород. Да и сам маршрут Андрея не так невероятен и нелеп, как кажется… но об этом – позднее. Итак, как видим, даже если отнестись к этому преданию со всей серьезностью, из него нельзя заключить, что русское христианство началось с Андрея – ну разве что в мистическом смысле. В предании ведь ни слова не говорится, чтобы апостол на своем странном пути кого-то крестил или хотя бы проповедовал. Надо сказать, что это удивляло читателей летописи – как же так, апостол, коему сказано «научите все народы», и вдруг – не проповедует? Русский церковный деятель конца XV столетия игумен Иосиф Волоцкий пояснил происшедшее так: «Возбранен бысть от Святого Духа». Увы, «Святой Дух», возбранив Первозванному ученику Христа проповедовать, не возбранил последующим сочинителям вроде ростовского краеведа Артынова придумывать сказки про обращенных апостолом славянских князей, старейшин и даже волхвов, якобы своими руками повергавших «идолищ», которым служили! Некоторые «не по уму усердные» православные в подобные сказки даже верят. Лучше бы прислушались к Иосифу Волоцкому…

Нельзя умолчать и о том, что подавляющее большинство историков не желает ничего слышать даже о самом визите апостола к словенам и варягам. По их мнению, это всего лишь выдумка средневековых русских церковников с целью возвести русское христианство аж к Первозванному – то есть первому ученику самого Христа. Что и говорить, в Средние века именно такое значение преданию и придавали. Иван Грозный, например, писал, что Русь приняла христианство раньше греков – от самого апостола Андрея. Но, смиренно спросим мы, если она и сочинялась с этой целью, отчего сам летописец не присочинил и про проповедь апостола в посещенной им земле, оставив этот труд на долю фантазеров Артыновых? А еще лучше – одного-двух славянских князей, обращенных Андреем и, само собою, принявших мученическую смерть за Христа от злых «поганцев»? Примеров-то хватало еще во времена составления летописи – язычники Ростова убили епископа Леонтия, вятичи предали мученической смерти монаха Киево-Печерского монастыря Кукшу. Если летописец фантазер – почему он фантазирует так плохо? Да и надменная Византия, видевшая во всех иноземцах, будь они сто раз православные христиане, варваров, «грызущих сырые кожи», отчего-то отнеслась к этому преданию с неожиданной серьезностью. Михаил VII Дука писал Киевскому князю Всеволоду, малоизвестному сыну и отцу знаменитых Ярослава Мудрого и Владимира Мономаха: «Наши государства оба имеют один корень и один источник… одни и те же самовидцы божественного таинства и вещатели провозгласили в них слово Евангелия». «Самовидцем божественного таинства и вещателем», провозглашавшим Евангелие на землях грядущей Византии, был именно Андрей. Мы еще вернемся к загадке апостола Андрея и его странного путешествия, пока же заметим – его относили к основателям Русского христианства с ХI века самое позднее; но относили совершенно безосновательно.

Вслед за ним следует длиннейший перерыв. Нельзя же всерьез воспринимать риторические восклицания христиан умирающего Рима, что, мол, «снега Скифии пылают огнем истинной веры». Что это за «Скифия»? Так могли называть и племена Средней Азии, и скандинавов, и любой народ на огромном пространстве между ними. И ежели «снега Скифии» так уж воспылали – где имена проповедников, где имена обращенных? Где хоть какая-нибудь конкретика, хоть что-то, позволяющее сказать – да, речь идет именно о наших предках? Ничего внятного по этому поводу нам никто не сказал.

Существует восемь упоминаний о русском, именно русском христианстве до Владимира.

Первое: конец VIII столетия. Позволю себе напомнить – скандинавы еле-еле открыли соседнюю Британию. На Крымское побережье совершает набег «русский князь Бравлин из Новгорода». Обычно отвергают это сообщение жития Стефана Сурожского или пытаются отнести его к Неаполю Скифскому – мол, и Новгорода как такового тогда не было, и далековато пришлось бы от него идти войску. На оба эти сомнения можно дать исчерпывающий ответ: во-первых, как мы уже говорили, Новгородом ранее могли называть либо Рюриково городище, либо Старую Ладогу. Во-вторых, что касается расстояния – в конце Средневековья русские ушкуйники, повольники из Вятки и Новгорода, ходили в поход до самого устья Волги. Ни суда ушкуйников, ни их оружие не отличалось так уж от таковых VIII века. Противником – или скорее добычей – русских удальцов стало могущественнейшее государство Восточной Европы того времени – Золотая Орда. Дело происходило еще до Куликова поля и битвы на Воже. Тем не менее лихие молодцы-северяне прошлись по Волге, грабя и разоряя все на своем пути, и спокойно вернулись бы восвояси, не подстереги их на обратном пути свои же, русские костромичи, донельзя разъяренные отнюдь не братским поведением ушкуйников в их городе. Если такое могло произойти в XIV столетии, отчего подобного не могло случиться в VIII?

В Суроже, при попытке ограбить собор, приютивший мощи святого Стефана, князя Бравлина поразил тяжелейший приступ паралича. Испуганный князь согласился креститься и вернуть все, добытое в церквях, после чего исцелился. Так излагает эти события житие. Можно в них сомневаться, но дальнейшее вполне согласуется именно с таким поворотом событий.

Второе. 842 год. Наш старый знакомый, ибн Хордадбег, пишет, что приезжающие в халифат русские купцы «выдают себя за христиан». Любопытно это «выдают» – подозрительный таможенник явно не верил в христианство дальних гостей. Дело в том, что христиане и иудеи в мусульманских странах платили особый налог – джизию. Он был в несколько раз легче тех податей, которыми правоверные халифы и эмиры облагали язычников и зороастрийцев. Яростная вражда трех религий, берущих начало от откровения праотца Абрахама-Авраама-Ибрагима, была еще впереди. Мусульмане видели в христианах и иудеях едва ли не близких родичей, почти единоверцев, и уж во всяком случае – союзников против языческого мира. Ибн Хордадбег так и пишет – «выдают себя за христиан и платят джизию». Тут, право, не знаешь, кому верить. Могли и хитрые предтечи Садко прикинуться христианами, лишь бы заплатить подать поменьше. Мог и профессионально недоверчивый таможенник «перебдеть», усмотрев корыстный умысел в искреннем обращении вчерашних язычников.

Для нашей темы, собственно, оно не так и важно. Если купцы и мошенничали, за руку их на том никто не ловил, и власти халифата снисходительно собирали с них пресловутую джизию. А чтобы достоверно разыграть христиан перед бдительным налоговым ведомством, чиновники которого были прекрасно знакомы и с византийскими православными купцами, и с сирийскими несторианами, и с торговцами из монофизитской Армении, христианство надо было как минимум хорошо знать. А поскольку в Византию в это время едва добираются первые послы «народа Рос», а по Волжскому торговому пути нет ни одной христианской державы, остается предположить одно. Среди русов уже были христиане. И, право, легче предположить таковых в купцах, часто общавшихся с другими народами, и по необходимости более открытых чужим обычаям и богам. А сомнения араба отнести исключительно на счет его профессии.

Третье, нам уже знакомое. Кирилл-Константин в Корсуни видит Евангелие и Псалтырь «русьскими письмены». На этом долго останавливаться не будем. Явно «апостолу славян» повстречался кто-то из знакомых ибн Хордадбегу русских купцов.

Четвертое. Патриарх Фотий говорит об обращении «россов». Об этом чуть подробнее поговорим после. Пока скажем – история крайне загадочная. Позднейшее церковное предание говорит о буре, вызванной погружением в воды моря Покрова Богородицы, разметавшей и устрашившей варваров. Мало того, что сам Фотий ничего об этом не упоминает – а должен бы был! Так и выглядит эта история донельзя недостоверно. Например, финнов считали могучими колдунами, носящими в карманах завязанными в узелке штормы и бури. Слава этих повелителей погоды докатилась даже до Англии. Ну и что? И славяне, и норманны ничуть не боялись ходить в походы на этих грозных колдунов, а к их святилищам относились, как к своим банкам, откуда в любое время можно взять любое количество ценных вещей. То есть к религии финнов относились без малейшего уважения и совсем не собирались ее принимать. Вообще варяжских мореходов, не говоря уж о норманнах, просто невозможно было так уж напугать бурей.

Пятое. Константин Багрянородный упоминает о крещении «россов» при следующем после Фотия патриархе – Игнатии. В это же время создается «митрополия(!) Россика».

Шестое. Под 912 годом араб Аль Марвази упоминает о крещении части русов. Любопытно, что этим русам в христианстве не понравилось, и они приняли… ислам. После чего упоминания о них вообще исчезли. Так и хочется сказать: «Так будет с каждым…»

Седьмое. В договоре с греками упоминается «крещеная русь». О ней будем очень подробно говорить позже, поэтому здесь останавливаться на ней нет смысла.

Восьмое. Крещение Ольги. Во-первых, факт широко известный, во-вторых, и о нем нам придется говорить далее.

В русском довладимировом христианстве есть две черты, на которые почти или совсем не обращают внимания. Во-первых, христианство русов имеет явно западное происхождение. Возьмите древнерусские слова «Крест», «алтарь», «церкы», «поп», «еретик», «поганый». Они явно походят на немецкое «крейц» (от лат. «Кристос»), латинское «алтариум», немецкое «кирхе» (от лат. «циркус»), немецкое «пап’пе» (от лат. «папа»), латинские «хэретикус», «паганус». И совсем не походят на греческие соответствия «стаурос», «бомос», «базилика», «иерей», «гетеродокс», «этникой». Названия месяцев у нас не греческие, а латинские. Да что говорить, если народ, от которого русы приняли вроде бы православие, они всегда называли не его самоназванием «ромеи», а обидной для византийцев западной, латинской кличкой «греки». В преданиях народного христианства часто упоминается место временного пристанища душ, слишком грешных для рая, но недостаточно нагрешивших для вечной гибели. Эта чуждая православию идея легко отождествляется с католическим чистилищем. И так далее, и тому подобное. Здесь перечислены еще далеко не все западные черты русского христианства.

На юге Восточной Европы русы могли повстречаться еще с одним вариантом христианства – древней ересью ариан. Во всяком случае, в рассказе о крещении сына нашего героя «греческий философ» умудряется основу основ христианства – «символ веры» – изложить именно в еретическом, арианском варианте. Ни о какой «случайной описке» не может быть и речи. К подобным вещам люди Средневековья были предельно внимательны и строги. Более того, первая часть Повести временных лет датирована по так называемой Александрийской эре, на несколько лет отличавшейся от константинопольского летоисчисления, использовавшегося ортодоксальной православной церковью. Основатель ереси, Арий, был епископом именно в Александрии, и Александрия стала центром ереси в страшные времена ее могущества, едва не похоронившего единства церкви на полтысячи лет раньше.

Кроме этих неортодоксальных черт, в русском православии бросается в глаза еще один вопрос, как-то ускользающий от историков. За привычными фразами о «крещении Руси» упускают одно немаловажное обстоятельство. Все источники этого времени, разделяющие-де русов и славян, неизменно говорят о крещении именно русов, «россов», «ар-Рус», «руси», но никак не «склавенов», «ас-саклаби», «словен». Русская летопись добавляет еще варягов – «мнози бо варязи христиане» в 944 году, мученики-варяги 983 года, варяжские покровители Киево-Печерского монастыря, основанного в «Варяжских Пещерах», – Африкан и его сын Рюрик-Шимон. Итак, христиане Руси Х века – это именно этнические русы, варяги-русь и только они. Где же «скандинавский след» в русском христианстве? Почему христианские имена у нас произносятся на славянский, а не скандинавский манер – Иван, а не Юхан, Никола, а не Нильс? Где богослужебные книги на скандинавском языке норманнских «ротсов»? И как получилось, что разница в религии – основная масса сельского населения Руси, «славян», будет воцерковлена лишь к XVI веку – не помешает русам ославяниться? На все эти вопросы «неонорманнисты» не отвечают, да и не могут ответить, а потому предпочитают просто делать вид, что их нет.

Наука… теория… Петрухин вообще, не краснея, заявляет, что принятие христианства «способствовало»-де ассимиляции славянами «скандинавской» руси. Тут никаких знаков не хватит, ни вопросительных, ни восклицательных, ни иных, «из высшей математики». Впрочем, с ним, увы, все давно ясно.

Хватит о них, а? Неудобно. И неприятно.

Зато «ненаучная» версия русов-ругов объясняет все. Буквально все, вплоть до сомнений ибн Хордадбега и странной судьбы Оскольда. Христиане-русы могут, в таком случае, быть потомками ругов, крещенных еще Северином. Это объясняет западный характер русского христианства, его плотную привязку к варягам и русам и недоверие араба – слишком непохоже было их христианство на привычные ему верования греков, сирийцев или армян. И поведение Оскольда, внезапно примирившегося под стенами Константинополя со злейшим врагом – Византией. И странную историю со странствием апостола Андрея.

А.Л. Никитин, к остроумным предположениям которого нам еще не раз придется возвращаться в этой книге, метко подметил, что все до единой несуразности летописной легенды устраняются простой заменою Днепра на Дунай. Действительно, путь по Дунаю еще тысячу лет спустя после апостола будет самым удобным и безопасным из Константинополя в Рим. На Дунае будет город Киев – не только в упоминавшихся нами былинах, но и в истории. Заметим, что в летописном упоминании об установлении Андреем креста на горе, где суждено быть Киеву, упоминается, что апостол «слез» с горы – глагол, более применимый к дунайским скалам, нежели к киевским холмам, с которых, при всей их крутизне, можно все-таки сойти, а не «слезть». В верховьях Дуная находится земля словенцев-«словен» предания с одним из бесчисленных славянских Новгородов на месте современного Эстергома в Австрии. Оттуда он мог пройти в будущие земли ругов – помните, федератов, верингов, варягов Рима – и уж оттуда идти в Рим. И ему действительно удалось бы добраться от «киевских» круч до «словен»-словенцев безо всяких волоков и прочих пересадок и действительно напрямую попасть от варягов в Рим. Все несообразности в рассказе о странствии апостола – кроме «расселения» по его пути народов, появившихся там полтысячи лет спустя, естественного для устной легенды, – снимаются единым махом. А основание для того имелось – чуть выше летопись в некоторых списках упоминает, что Днепр впадает в море «тремя устьями», хотя Днепр Словутич совершенно в том не повинен. С ледникового периода, по крайней мере, он впадает в Черное море одним-единственным устьем. Зато у Дуная крупнейших, судоходных гирл действительно ровно три. Память о странствии Первозванного могла сохраниться у христиан римского Норика и от них уже перейти к ругам, ободритам, словенцам, короче – к варягам-руси. А уж потом, когда потомки ругов воцарились на Днепре, провозгласив городок с таким знакомым дунайским именем Киев «матерью городов русских», вместе с ними «переселилась» и легенда. Так в сибирских былинах Василий Буслаев бьется с «мужичками новгородскими» на мосту через… Обь. А в балладе «Кострюк», записанной в имперские времена, русский боец, победив в поединке чеченского шурина Ивана Грозного, швыряет его в… Неву. Певцы же советского времени уточняют, что дело происходило в Ленинграде. Как видите, легенда о странствии Андрея – не единственная, сменившая адрес!

Очень занятно, что удревняют христианство на Руси – вплоть до того же Андрея – его искренние сторонники вроде протоиерея Стефана Ляшевского. Его книга «История русского христианства: от Андрея до Владимира» недавно была у нас переиздана. Напротив, критики христианства, как, например, Игорь Яковлевич Фроянов в совместной с Фроловым и Курбатовым монографии «Христианство: античность, Византия, Древняя Русь», наоборот, отрицают даже довольно достоверные сообщения вроде известия о крещении Бравлина, считая возможным говорить о русском христианстве, самое раннее, с 944 года. И никто из них не замечает, что древность русского христианства говорит не за, а против него; не против, а за древнюю религию русов. Если христианство было известно русам полтысячи лет – и оставалось религией кучки маргиналов, значит, не так уж оно было привлекательно в глазах русов. Не приходится тогда говорить, что за язычество держались от невежества, пока не знали христианства; что язычество было «темнотой», мгновенно исчезнувшей, как только в комнату внесли светильник; пустотой, в которую вошло, тем самым отменив, прекратив, уничтожив ее, христианство. Не приходится рассуждать об особой предрасположенности русов к новой вере. И если через полтысячи лет после Северина недостойному сыну Святослава приходится развязать чудовищную гражданскую войну, уничтожившую 28,9% известных нам поселений Древней Руси, только чтобы сломить активное сопротивление введению христианства; если через век после этого варягорусский Новгород весь, как один человек, пойдет за волхвом против епископа; если другая варяжская твердыня, Муром, откроет ворота крестителям князя Константина, которого впоследствии назовут святым и равноапостольным, только еще спустя столетие; если основным аргументом христиан все это время будут меч и огонь княжьих дружин, пронесенный под полой на переговоры топор и камнеметные машины под муромскими стенами, то означать все это может только одно. А именно – победа в честном споре, на равных, христианам «не светила». Они могли сказать «Бог един» – и русы согласились бы с этим. Они могли сказать – «Бог принес себя в жертву за мир» – русы знали и это. Им просто нечего было сказать русам, нечего дать им, кроме чужой, ближневосточной мифологии и отвеку сладкого для иных соблазна безответственной избранности, приобщенности к «высшему кругу», к «Новому Израилю», к заведомым победителям в будущей окончательной схватке Добра и Зла. Небольшое количество подобных лиц и хранило русское христианство до крещения. Их дело несколько облегчала уже отмеченная мною особенность общества русов – там все было делом не личности, а рода. Община же во внутреннюю жизнь рода вмешивалась редко. Для того же Оскольда, если он действительно был потомком руга, крещенного Северином, христианство было наверняка просто семейным, родовым обрядом; факт же «братства во Христе» с императором Византии вполне мог стать откровением, произведшим в жизни и судьбе сподвижника князя-Сокола гибельный для него переворот.

Большинство же русских родов смотрело на христианство как на более или менее неприятное увлечение некоторых своих соплеменников. В целом их терпели – родичи все же, хоть и «уродьство» у них семейное.

Чем эта терпимость могла обернуться для иного руса, даже могучего вождя, говорит пример отца нашего героя и его посмертной судьбы. Но об этом – в следующей главе.