Текст книги "Понтий Пилат"

Смерть и воскресение

Понтий Пилат поднял голову. Перед ним стоял вольноотпущенник, верный и преданный ему фракиец:

– Комендант римского гарнизона хочет говорить с тобой, игемон.

– Пусть войдет. – Прокуратор находился под впечатлением удачно проведенного примипиларием усмирения строптивых иудеев на дворцовой площади.

Вошел примипиларий. Прокуратор знал примипилария как старого служаку: тот считал себя ответственным за все стороны жизни когорты, зря не докладывал, трудности преодолевал сам. Своим приходом он давал понять начальнику, что от возникших трудностей не уклоняется, но считает необходимым доложить о положении дел.

– Игемон! Пора выводить осужденных из каземата и сопровождать их на Голгофу, где намечено проведение казней. Но я не могу этого сделать.

Прокуратор продолжал смотреть на коменданта, как бы ожидая завершения доклада.

– Галилеянин бичеван и бичеван так сильно, что находится сейчас в полуобморочном состоянии, потерял много крови и сам передвигаться не может.

– Кому понадобилось бичевать галилеянина? Иудеев в Антониевой башне быть не может, а римлянин неспособен опуститься до личного избиения какого-то варвара.

Последовала тишина.

– Кто?

– Центурион Муний Луперк.

Лицо прокуратора выразило крайнее удивление.

– Что за причина?

– Думаю, работа проделана за деньги, – ответил комендант гарнизона. Было ясно, что примипиларий решил не щадить своего подчиненного: слишком много тот принес ему неприятностей своей глупостью.

Понтий Пилат был в ярости. Римский офицер, купленный варварами за деньги, ведет себя как плебей. Он видел всяких легионеров и всяких центурионов и цену знал каждому. Этот человек не может и не будет служить под его командованием! Прокуратор повернул голову к двери, там возник фракиец:

– Я жду Квинта Амния, начальника тайной канцелярии.

Прокуратор молчал до появления начальника канцелярии.

– Сегодня день тяжелых для меня испытаний, Квинт Амний. Только что от коменданта гарнизона я узнал, что один из осужденных, а именно галилеянин, был подвергнут бичеванию. Произвел бичевание центурион Муний Луперк, и есть предположение, что сделано это за специальную плату. Если так, то моему возмущению нет предела, и с таким поступком центуриона я мириться не намерен. Мало того, что синедрион нашими руками уже отправил галилеянина к праотцам, он сумел дотянуться до него через наши головы и нашими же руками содрал с него кожу. Меня не интересует, за что синедрион так жестоко расправился с одним из толкователей веры, меня заботит другое: мы оказались уязвимы к давлению раввинства и неспособны ему противостоять. Уязвимой оказалась даже честь римлянина и офицера в лице нашего доблестного центуриона. Прошу тебя, Квинт Амний, провести расследование строго по форме и все зафиксировать документально.

– Этот факт мне известен, игемон. Действительно, бичевание произвел центурион Муний Луперк, и, действительно, неизвестным лицом ему передано 300 драхм храмовой чеканки. Случайными свидетелями оказались принципал и двое легионеров, показания свидетелей взяты в письменной форме. Акт на бичевание составлен, и, если комендант гарнизона согласен с результатами освидетельствования, пусть ставит подпись.

Прокуратор обдумывал решение.

– К перечисленным документам составь сопроводительное письмо на имя имперского легата и в самых категорических выражениях. Я же со своей стороны настаиваю на порочащей отставке центуриона. Сегодня следует отправить срочную почту в Антиохию на имя наместника Сирии Помпония Флакка. Завтра утром я сам выезжаю в Антиохию.

Обернувшись к коменданту гарнизона, прокуратор добавил:

– Отдаю приказ об отстранении центуриона Муния Луперка от занимаемой должности командира центурии и откомандировании его в гарнизон Кесарии до принятия о нем решения вышестоящим командованием. Всем приступить к выполнению своих служебных обязанностей.

Галилеянин находился в самом тяжелом состоянии. Он был исхлестан плетью-семихвосткой, в каждый конец которой заделан оловянный шарик, способный при ударе содрать лоскут кожи. Легко представить, что может сделать здоровый, полный сил молодой человек, взявшийся за дело с пристрастием.

Комендант гарнизона, на ответственности которого лежала доставка осужденных к месту казни и охрана общественного порядка, приказал воспользоваться повозкой и везти галилеянина в ней, если тот не сможет идти сам.

Когда колонна двинулась на Голгофу, галилеянин, собрав оставшиеся силы, пошел сам. По существующим правилам каждый должен был нести свой крест до места казни; крест был тяжел. Галилеянин дважды падал под его тяжестью: сил у него явно не хватало. Примипиларий повидал многое на своем веку и был человеком, лишенным понятия сострадания, но невольное наблюдение за подлым измывательством над галилеянином привело его в тихое негодование. Ну, зарубить мечом, заколоть копьем, добить раненого – по-солдатски понятно, но организовать медленное умерщвление, когда человек не в силах дойти до края собственной могилы! Чтобы всем было ясно, что именно римляне довели осужденного до такого состояния, что это они так жестоко расправились с достойным жалости галилеянином.

«Умно подставили нашего брата», – подумал примипиларий и, приказав схватить из толпы, сопровождавшей караван, иудея покрепче, заставил его нести крест.

Им оказался Симон Киринеянин, который, пороптав, донес, однако, крест до самой вершины Голгофы.

Казнь проводилась за стенами Иерусалима, в глубокой равнине, простирающейся между стенами города и долинами рек Кедрона и Хинома. На этой равнине и находилась Голгофа, или Лысая гора.

Распятие считалось самым ужасным видом казни. Закон запрещал применять ее к римским гражданам, но для покоренных народов распятие практиковалось широко. К такому виду казни приговаривали разбойников, рабов, посягнувших на жизнь и имущество римских граждан; к этой группе лиц относились и государственные преступники.

Вот и Лысая гора. Колонна подошла к подножью и начала медленно подниматься по ее склону. С высоты коня примипиларий приметил несколько в стороне от колонны какую-то толчею – к месту беспорядка бежали люди. Этого еще не хватало! Он сделал движение рукой ближнему к месту происшествия принципалу и указал направление. Тот бросился со своими легионерами к указанному месту; легионеры, стремясь навести порядок, действовали тупыми концами копий. Предметом возни оказался совсем еще юноша, который старался вырваться из рук двух здоровенных бородатых иудеев. Задача легионеров состояла в задержании всех участников беспорядков, и, когда один из легионеров схватил молодого парня за хитон, тот уразумел, что спастись можно единственным способом: он вынырнул из хитона и нагишом понесся в сторону от дороги, спасаясь от преследователей.

К примипиларию подошел раздосадованный иудей, представился начальником храмовой стражи и с возмущением стал говорить о том, что один из учеников галилеянина – Иоанн – был схвачен стражей, но вмешательство легионеров привело к его бегству. Это он сейчас несется нагишом по равнине.

Комендант гарнизона с пренебрежением бросил:

– Сейчас римская когорта обеспечивает порядок. Вы же действуете без согласования со мной и не используете знаков различия, тогда понятен и результат ваших действий. Я, конечно, теряюсь в догадках, зачем вам нужны ученики галилеянина, но, если ты не смог схватить этого Иоанна, пусть твой начальник тебя и накажет. Легионеры же действовали по моему приказу и поступали правильно.

На месте казни были уже выкопаны ямы под столбы, палачи сразу же приступили к делу. Положив каждого осужденного на крест, они прибили ладони разведенных в стороны рук, руки в локтях привязали веревками к поперечине, под ноги прибили опору, чтобы жертва могла на нее опираться по мере сил. Все кресты с жертвами были подняты и установлены вертикально.

Перед распятием осужденным давали выпить чашу вина с желчью для одурманивания и притупления страданий. По рассказам свидетелей, Иисус из Назарета отказался испить чашу, решив принять муки смерти с ясным сознанием.

Казнь осуществлялась медленно. Жизнь вытекала из тела капля за каплей. Жара, жажда, сознание мутнеет, в мыслях возникают отрывочные видения и, не прояснившись, гаснут. От слабости тело провисает, руки в локтях выламываются, раны от гвоздей раздираются, начинается заражение крови, от которого приговоренный и умирает. Кровь с сукровицей медленно стекает по рукам и груди, испарина покрывает умирающее тело, и мириады мух, жадно сосущих соки, откладывающих личинки, жалящих и терзающих, копошатся на теле своих жертв, причиняя невыносимые страдания казнимым, от которых многие теряют рассудок прежде, чем их сердца перестают биться.

Женщины под общим собирательным именем жены-мироносицы сопровождали своего Учителя на казнь. В те далекие времена власть имущие еще не додумались, что именно женщина является тем звеном, ухватившись за которое можно получить неожиданный результат. Женщины и дети не являлись объектами внимания следствия, о преследовании и речи быть не могло. Неудивительно, что четыре женщины и среди них Мария из Магдалы, разум которой уже начал слабеть, сопровождали колонну с осужденными от самой Антониевой башни. Не имея возможности облегчить страдания Учителя, женщины пребывали в глубоких душевных терзаниях.

Учитель держался мужественно, но через некоторое время ослаб: тело обвисло, глаза помутнели, сознание уже начало его покидать. Он попросил пить. И когда женщины обратились с просьбой к легионерам оцепления напоить их Учителя, те не смогли им отказать. Один из них встал, обмакнул губку в воду с уксусом, которую им полагалось иметь при себе, насадил ее на копье и поднес к губам галилеянина. Голова Иисуса безвольно лежала на груди, и он не видел перед собой столь желанную воду. Тогда с целью привести распятого в чувство легионер слегка ударил копьем по нижнему ребру галилеянина. От боли осужденный вздрогнул, приподнял голову, и, почувствовав в открытом рту влажную губку, принялся жадно сосать ее.

Уже через час после допроса галилеянина люди Квинта Амния были на постоялом дворе в Вифании, но обнаружили только дымящееся пепелище: хозяин с семьей бесследно исчезли. Никто из соседей сказать ничего не мог. При внимательном рассмотрении стало ясно, что постоялый двор сожжен сознательно. По свидетельству очевидцев, даже дальние постройки загорелись в одно время с основным зданием. Семья хозяина при пожаре отсутствовала.

На вопрос о галилеянине Лазарь развел руками. Да! Был в гостях. Да! Обещал быть на следующий день, но в ту ночь вспыхнул пожар, и, видимо, он нашел новое пристанище, не было смысла сюда возвращаться.

Были приняты меры к розыску хозяина постоялого двора.

Эти неутешительные новости Квинт Амний доложил прокуратору. Понтий Пилат понимал, что для выяснения обстоятельств потребуется время, и перешел к следующему вопросу:

– Среди событий двух последних дней меня интересует судьба Иуды из Кариота, ученика галилеянина. Установлен ли такой человек и что с ним?

– Да, такой человек найден за городом в саду одной из ферм повешенным. Мои люди подоспели как раз в тот момент, когда его снимали с дерева. Храмовая стража не хотела подпускать моих людей к телу для осмотра, но начальник группы оказался человеком решительным – сразу за меч. Та сторона знай свое: повесился сам, вот и тридцать монет при нем. Если бы его повесили, то предварительно обворовали бы. Мне же многое показалось неясным. Чтобы повеситься на дереве, необходимо забраться на сук, привязать веревку, броситься вниз. Но как взобраться по такому гладкому стволу в сандалиях с такими отполированными подошвами? Как при падении тела сохранить шейные позвонки? Когда же мне не без сопротивления храмовой стражи удалось заглянуть под хитон умершего, то никаких сомнений не осталось: человек подвергался тяжелым пыткам. Вызванный армейский лекарь после осмотра заявил, что было повешено тело уже умершего человека.

Прав был галилеянин, утверждая, что подпись под доносом вырвали у его ученика под пыткой. Обманули римский суд дружно, подписав копию доноса всем составом синедриона. Ясно, Иуда не должен был присутствовать на суде; еще неизвестно, как бы он себя повел, встретив своего Учителя. Но не проверять же на честность состав синедриона: это знатнейшие фамилии Иудеи.

Понимая, что собранного материала явно недостаточно, прокуратор решил закончить собеседование.

– Спасибо за службу, Квинт Амний. Ты свободен.

Понтий Пилат подождал, пока начальник тайной канцелярии не покинет служебное помещение, и только тогда обернулся к другому посетителю, скромно сидевшему в стороне.

– Ход этому делу давать не следует, доказать ничего не удастся. В вопросах мести доказывать ничего и не нужно. Необходимо действовать скрытно, – сказал Аман Эфер. – Мы действуем традиционными способами, но такой путь требует времени, а у нас его нет. Еще два-три дня – и все следы будут уничтожены, и мы не узнаем причин, по которым так опрометчиво обошлись с прокуратором.

Каждый ушел в свои размышления, в помещении установилась тишина.

– Все же есть возможность узнать об этих событиях. Нужно поговорить с галилеянином.

Понтий Пилат вскинул глаза.

– Да он уже шесть часов на кресте; скорее всего, умирает, если не умер.

– Есть способ!

После таких слов прокуратор, зная своего друга, весь обратился в слух.

– Нужно снять его с креста, пока он еще жив. Для этого прокуратору необходимо официально откликнуться на мольбы родственников.

– Прошение подпишу.

– Я приведу в чувство галилеянина, не пожалею любых доз мумие, хотя стоит оно по весу золота. На несколько часов он вернется к жизни. В разговоре нужно найти такие слова, которые побудили бы его рассказать об этих таинственных событиях. Разговор я буду вести сам. Действовать стану под именем римского сотника Лонгвина. Необходимо предупредить примипилария: он не должен мешать нашему замыслу.

– Согласен, – поднялся Понтий Пилат, – но ничего лишнего.

– Произошло заражение крови, а лекарств от этого нет. Открываться, конечно, не следует ни при каких обстоятельствах.

И Аман Эфер, воспользовавшись письменными принадлежностями, разложенными на столе, уже писал прошение о досрочном снятии с креста Иисуса из Назарета по таким-то и таким причинам.

– Бегу за подписями учеников и родственников.

Агония долго еще могла поддерживать жизнь всех трех умирающих, но томительное ожидание было нарушено появлением всадника. Проехав ряды оцепления, – видимо, его здесь хорошо знали, – всадник спешился. Его лошадь тут же взяли под уздцы. Взгляд прибывшего остановился на галилеянине, как бы оценивая его состояние. Приняв решение, всадник направился к группе женщин, явно опекавших галилеянина. Он обратился к старшей по возрасту, которой оказалась Мария Клеопа.

– Я сотник римской конницы Лонгвин. Существует возможность облегчить страдания Учителя. Прокуратор разрешит снять его с креста, если последует просьба родственников и поручителей. Мною такая просьба составлена, и, в случае выполнения нами всех необходимых требований, я пошлю к прокуратору нарочного с документом. Через 30 минут Учитель будет снят с креста.

Через несколько минут нарочный уже скакал по дороге в Иерусалим. Время приближалось к шести часам вечера, когда наступало начало Пасхи и когда по традиции завершались наказания и казни. Незадолго до команды примипилария спешившийся всадник передал сотнику Лонгвину прошение, подписанное прокуратором. По распоряжению коменданта гарнизона все трое были сняты с креста. Галилеянина отнесли подальше и положили на плащаницу, двух других оттащили к краю обрыва, перебили тяжелыми железными прутьями ноги в голенях и сбросили с обрыва вниз.

Видимо, по предварительной договоренности римская когорта охранения построилась и быстро покинула место казни.

На вершине горы осталась только маленькая группа людей, и среди них выделялся римский сотник. Не теряя времени, сотник налил из армейского бачка, оставленного легионерами, воды в глиняный сосуд, положил туда кусок засохшей черной смолы и стал быстро ее растворять. И вот он уже стоит на коленях около галилеянина и вливает ему в рот содержимое кувшинчика. К удивлению и радости присутствующих, жизнь начала возвращаться к их Учителю прямо на глазах: тело расслабилось и приняло положение отдыхающего, выражение страдания медленно исчезало с лица и заменялось выражением душевного спокойствия, веки трепетали в стремлении открыть взгляд.

Сотник пригласил женщин и, показывая на бачок с водой, предложил обмыть Учителя и тем самым немного успокоить исстрадавшееся тело, а сам присоединился к мужчинам, обсуждавшим вопрос о дальнейшей судьбе Учителя. Мужчин было двое. Один из них, Иосиф из Аримафеи, – влиятельный саддукей, склонный от природы к милосердию, решил открыто проявить свое отношение к Иисусу из Назарета, другой – Никодим – богатый негоциант, попавший совсем недавно под влияние нового учения и теперь считавший своим долгом находиться рядом с Учителем.

Оба считали необходимым спрятать Учителя и охранить от зорких глаз синедриона. Уже завтра произошедшие события станут известны Каиафе, и сразу же начнутся поиски Иисуса. Было решено доставить Учителя в загородный дом Никодима. В саду дома есть пещера, в которой можно Учителя скрыть.

Римский сотник считал предложение правильным, но ненадежным, и предложил использовать наряд пехоты из каппадокийской когорты. Пятеро легионеров с принципалом, готовых к решительным действиям, явятся достаточной защитой. С вечера они займут свой пост у входа в пещеру. При обнаружении Учителя стражей синедриона защитить его один хозяин не сможет…

Обмытый, умащенный бальзамами, в обстановке заботы и внимания лежал галилеянин в пещере дома Никодима. Голова была ясной, боль отступила, но состояние душевной отстраненности и безразличия подсказывало Иисусу, что жизнь вернулась к нему лишь на время. Рядом – лицо.

«Это тот сотник, который отпаивал меня смолой мумие. Конечно, грек. Глаза умные, лицо философа. Говорит, что последователь моего учения. Как же! Ум такого человека давно имеет свое представление о природе вещей. Его не изменишь такими установками нравственности, которые я предлагал своим неграмотным спутникам. Мои понятия и представления не имеют отношения к греческому мировоззрению, они лишены материалистических красок и не представляют никакого интереса для моего благодетеля, да и установки мои, если быть справедливым, глубиной не отличаются. Такой человек может служить только прокуратору, да и то на определенных условиях. Надо думать, что прокуратор хочет многое узнать. Истинные пружины поведения первосвященников оказались для него скрытыми, а именно их он и хочет установить.

Да! Сильное давление они на него оказали. Я и сам наблюдал, как он внутренне дрожал от негодования. Такого самолюбивого человека, привыкшего к власти, и так уязвить!

В нашем случае на горизонте должно появиться новое зло – зло мщения. Оно наказывает зло содеянное и… торжествует добро. Тогда добро только результат действия сил зла – продукт вторичный. Я же исходил из понятия добра как основы духовной жизни человека. Но постулат добра я сам и выдвинул. Отвечает ли он законам общественной жизни? Поговорить бы с этим философом, а то варишься в собственном соку. Жаль, поздно! Уже виден край, времени нет».

Сотник сидел тихо, спокойно, и создавалось впечатление, что он просто считывает ход мыслей с лица галилеянина. Когда же Иисус задал ему первый вопрос, казалось, именно на него он и готов был ответить.

– Прежде чем ответить на вопрос Понтия Пилата, я хотел бы услышать, каким образом на тебе, философе, оказался римский панцирь?

– Защищал любимую девушку, убил соперника, вынужден был бежать из Греции, поступил на службу к римлянам, скрываюсь почти двадцать лет. Понтию Пилату служу по доброй воле. В этом деле он стал жертвой подлости и коварства. Я хотя и стал солдатом, но такой расправы над тобой не приемлю ни с чьей стороны: ни со стороны римлян, ни – твоих единоверцев. Очень они спешили с тобой расправиться. Видимо, хоронят они с тобой что-то очень важное для себя, но и для нас эти сведения представляют интерес. Ты прав, галилеянин, думая о том, что на прокуратора было оказано сильное давление. Действительно, так оно и было. Конечно, прокуратор найдет пути отомстить за себя и без тонкостей понимания событий, но месть должна быть действенной: наказуемый должен понимать, за что совершается акт возмездия. Подлость и унижение ближнего должны быть наказаны ради существования и процветания общества, человека, просто жизни. Если силы зла не остановить, иссякнет животворный родник жизни.

– Бог с ними: с добром, злом. Значит, ты защитил свою любимую женщину, а я не сумел. Оба мы пострадали по одной причине и в некотором роде побратимы. Мне не зазорно рассказать тебе все, как было. Это и будет ответом прокуратору. По дорогам Иудеи ходить небезопасно. Много бродит по ним всякого люда, готового поживиться имуществом ближнего. Мы опасность не ощущали, двигались большой толпой в 15–20 человек, и, когда по дороге появлялись пешие или конные, способные на лихие дела, вперед выдвигались Петр, Андрей, Симон и из складок их бурнусов нарочито появлялись мечи. Люди грубой физической силы, с натренированными мускулами, нечесаными бородами, они могли отрезвить кого угодно.

Мы приближались к постоялому двору в Вифании, где и развернулись трагические события.

Нас обогнала группа из трех всадников. Всадники явно принадлежали к обеспеченному сословию. Самый молодой и довольно привлекательный из них обратил внимание на Марию из Магдалы, которую ты видел сам. Она действительно молода и хороша собой. В Магдале она вела вольный образ жизни, и откликнуться на призыв богатого и симпатичного парня раньше составило бы для нее только веселое развлечение. Но только раньше. Теперь это был совершенно другой человек, тем более что скрытое взаимное чувство установилось между нами. Почувствовав безответность Марии и напряженность мужчин, готовых взяться за мечи, всадники проехали, но, как выяснилось, не навсегда.

В тот роковой день, во второй его половине, когда мы вернулись из города, на постоялый двор прибыл груженый караван из пятнадцати лошадей. Караван занял целый сарай, а от людей стало тесно и неуютно. Погонщики оказались людьми молчаливыми, агрессивно замкнутыми. Установилась атмосфера какой-то скрытой необъяснимой тревоги.

Ранее мы познакомились с семьей Лазаря, которая хорошо нас приняла и с пониманием отнеслась к моим трактовкам заветов Моисея. Узнав о нашем тревожном состоянии, Лазарь предложил переехать в его дом. Все вздохнули с облегчением, и вскоре вещи уже находились на новом месте жительства. Как часто бывает при быстром переезде, несколько предметов осталось на постоялом дворе, и мы с Марией вызвались их принести. Все с этим согласились, почувствовав наше желание остаться вдвоем; благо представился убедительный повод.

При входе на постоялый двор мы увидали беседующими старшину каравана и уже знакомого нам молодого человека. Похоже было, что молодой выговаривал старшему по возрасту. Старшина каравана представлял собой человека коренастого, бородатого, сильно заросшего по груди и рукам диким волосом, с быстрыми черными глазами, выдающими его взрывной характер и решительность в действиях. Шрамы на лице и руках свидетельствовали о его природной отваге и готовности ввязаться в любую драку. Тем более странно было видеть его смиренный вид, признающий право молодого человека на такой тон.

Мы быстро прошли в свое помещение. Не успели мы еще подойти друг к другу, как дверь распахнулась от сильного удара ногой, и в комнату ворвались двое. Первый, оказавшийся нашим молодцом, просто зашвырнул Марию в следующую комнату и бросился за ней, второй выхватил меч и приставил его к моему животу. Я чувствовал острие меча через ткань талифа. В соседней комнате шла борьба: слышались приглушенные стоны, удары, треск разрываемых одежд.

Я оказался неспособным защитить себя, не говоря о женщине. Ужас смерти парализовал меня. Сейчас стыдно вспомнить состояние, в котором я находился. Чувство животного страха охватило мою душу и тело. Я попал под гипноз наглых глаз этого убийцы, привыкшего к безнаказанности. В них читалась уверенность, что я не посмею двинуться с места, что бы ни происходило за дверью.

Защитить Марию я уже был не в состоянии, но сдвинуться с места был обязан. Я обязан был сделать шаг навстречу мечу независимо от дальнейшего развития событий. В противном случае я не мог бы питать к себе никаких других чувств, кроме презрения. Там, за дверью подвергалась насилию моя любимая женщина, и мое сознание призывало к борьбе и сопротивлению. Но вмешались неизвестные мне силы. Мое тело не хотело умирать. Ноги и руки были заторможены, связь между сознанием и телом отсутствовала. Я понимал: даже если хозяин этого малого и рассчитывает на чье-то покровительство, то к малому это не имеет никакого отношения. Одно дело – насилие над женщиной, другое дело – убийство. За убийство он, наглый малый, будет повешен, и защищать его никто не будет. Его хозяин первым от него откажется; да и самому хозяину скоро придется о себе позаботиться.

Я умею передавать свои мысли собеседнику и достиг цели. В его тупом сознании возникла мысль: убивать нельзя. Мое тело приняло сигнал и разрешило мне сделать шаг вперед. Тяжелая рукоять меча обрушилась на мою голову.

Сейчас я думаю отлично от ранее высказанных мыслей. Почему я не имел меча, почему я не умел им владеть? Тогда я не пережил бы минуты ужаса и душевного позора. Если можно было бы начать сначала, я бы начал с меча. Известна притча: Господь помогает тому, кто сам заботится о себе.

Сознание медленно возвращалось ко мне. Сквозь просветленную красную пелену доносились приглушенные, но ясные голоса. Я еще не мог связать услышанное в осмысленные предложения, но память их фиксировала. Голос принадлежал старшине каравана, он вибрировал и прерывался от ярости. Речь шла о нашем молодом знакомце, но никакой почтительности уже не прослушивалось.

– Я умолял нашего равви близко не подпускать этого негодяя к нашему делу. Было ясно с самого начала, что рано или поздно, но нам обеспечены крупные неприятности, от которых мы захлебнемся в крови, чего и дождались. Но наши равви – слепцы! Они готовы ради движения заложить наши жизни. Ну какое значение имеет, что этот мерзавец – сын Каиафы?! Напротив, опасность возрастает. Доверить ничтожному прощелыге проводку каравана с оружием! За оружие заплачено две тысячи. Сколько людей рисковало в Антиохии, добывая оружие, сколько людей его ждет! Мы все рискуем головой, а нашему подлецу подавай именно эту девку из Магдалы. Да с ней каждый в Магдале переспал, кому не лень. Его же ничто не может остановить, хотя все висит на волоске: город набит римскими войсками, всюду шныряют шпионы синедриона. Малейшая оплошность – и мы на виселице. Что сейчас произойдет? Владелец постоялого двора обязан вызвать стражу и сообщить о факте насилия. Мы не успеем загрузить лошадей и уйти отсюда. Сразу спросят, почему ушли на ночь глядя, что хотели скрыть? В страже служат опытные люди, и, считай, петля уже затянулась на наших шеях. А пытки! Римляне, конечно, захотят узнать имена центурионов, продающих оружие из арсеналов в Антиохии. Положение для нас безнадежное!

Господь мой! Видишь, страдаю за благое дело. Помоги! Если все обойдется, сынку Каиафы несдобровать. Я рассчитаюсь с ним сполна! А с нашими глупыми вождями с этой минуты никаких дел. Посмотри на нас: сущие бараны, о своей жизни позаботиться не можем.

– Кончай причитать, как женщина на похоронах! – послышался испуганный голос одного из караванщиков. – Что тебе дался этот мерзавец? Я сам помогу с ним рассчитаться. Но сейчас ты обязан найти способ, как уйти от виселицы. Говори, что нужно сделать, все будет сделано, ты только говори.

– Надо поднимать караван и уходить. Оставлять тюки с товаром здесь нельзя ни одной лишней минуты. Срочно сдаем груз и исчезаем где-нибудь в Александрии – там тьма народу. Дай команду и посмотри, жив ли наш бродячий проповедник; не хватало, чтобы еще и он умер. Тогда и не знаю, что будем делать.

В сарае началась спешная работа. Слышно было, как караванщики навьючивали лошадей. Ко мне подошла хозяйка постоялого двора и принялась за врачевание. Несколько холодных повязок поставили меня на ноги. С Марией было хуже. Надругательство она восприняла тяжело. Известно, что по своей воле люди многое могут перенести. Религиозные подвижники годами живут в подземельях, в пустынях, но стоит их принудительно лишить свободы, и они готовы к самоубийству. Так и душа Марии была потрясена, и, если я правильно понимаю, она теряла рассудок.

В доме Лазаря нас окружили заботой и вниманием, предоставив хозяину постоялого двора выполнить свои обязанности по известным правилам. Однако ночью вспыхнул пожар на постоялом дворе, семья хозяина исчезла. Мне было понятно, что старшина каравана заметает следы. Становилось ясно, что виновники ускользнули от наказания. Дело официально не возбуждено, свидетели исчезли. Кто решится открыть дело против рода Каиафы со слов пострадавших?

Утром мы двинулись в Иерусалим, но я так и не мог прийти к какому-то решению, а мои спутники, рыбаки и земледельцы, находились в еще большем затруднении.

Чувство стыда и беспомощности толкало к решительным поступкам. Все больше и больше склонялся я к мысли обратиться к народу, сделать трагические события достоянием народной молвы и под давлением народного мнения заставить власти провести расследование. Сейчас я понимаю всю убогость этой мысли. Человек, прибывший из глубокой провинции, плохо представляет свои возможности.

Душевная невменяемость сыграла со мной злую шутку. Войдя в храм, я схватил веревку потолще и стал гнать торгующих из храма и при этом кричал, обращаясь к народу, о бесправии простых людей и безнаказанности левитов и о том, что это племя паразитов, сосущих соки народа под знаком Божьих установлений. Проклятья левитам чередовались с рассказом о событиях в Вифании.

Уверен, в памяти ошарашенных людей осталось только зрительное впечатление: мои удары веревкой по ни в чем не повинным торговцам. Обличения были путаны и несвязны, их было трудно объединить в единое целое, особенно простым пастухам и землепашцам. Другое дело – начальник дворцовой стражи. Он сразу оценил события в Вифании. Видимо, до него и раньше доходили слухи о похождениях сына первосвященника. Мое же поведение было возмутительным и требовало мер пресечения. Что и было сделано.