Текст книги "Анна Каренина. Том 1. Части 1-4"

Лев Николаевич Толстой
Анна Каренина. Том 1. Части 1–4

© Издательство «Детская литература». Оформление серии, 2006

© А. В. Гулин. Вступительная статья, 2006

© Э. Г. Бабаев. Комментарии. Наследники

© Н. И. Пискарев. Рисунки. Наследники

* * *

Свободный роман

В конце 1917 – начале 1918 года в тобольском заточении государь Николай II много читал. Это были в основном произведения русской классической литературы. В первые недели марта наступила очередь «Анны Карениной» Толстого. До этого, приученный с детства быть систематичным в делах, император прочел подряд собрания сочинений Мельникова-Печерского, Салтыкова-Щедрина, Лескова, несколько романов Тургенева. То ли из всего огромного наследия Толстого у него находился под рукой лишь этот роман, то ли выбор сделан был сознательно, но именно «Анна Каренина» привлекла его внимание.

Вокруг бушевала смута. «Удерживающий», государь был устранен из русского мира. Наверное, он хорошо помнил обращенные к нему по разному поводу частные и открытые письма Толстого, где писатель убеждал его, что самодержавие, православная вера отжили свой век, призывал изменить «сверху» исторический строй национальной жизни, предоставить полную свободу «естественным началам бытия». На рубеже XIX и XX столетий Толстой доказывал необходимость избавиться от государства, армии, Церкви, существующих в обществе хозяйственных отношений – этих, как полагал он, «пороков цивилизации», – не только царю, но и всем его подданным. Толстому казалось – так начнется установление рая на земле.

Самодержец Николай II сознавал гибельность подобных утопий, видел в них одно из многих орудий русской и мировой революции; данной ему властью он препятствовал их распространению. Государь, конечно, не забыл воинственно антиправославные сочинения последних лет жизни Толстого. Ему были известны резкое отношение писателя к нему лично, ко всей династии Романовых, та ненависть, без которой не мог упоминать Толстой имя его прадеда, Николая I.

Но царь помнил, вероятно, и другое: как восхищался талантом художника чуткий к изящным искусствам его отец, Александр III (он гордился этим достоянием своей державы), как сам он открывал для себя повести и романы великого писателя. Дарование Толстого он чтил всегда.

Подобно всем русским книгам, прочитанным в это скорбное время, «Анна Каренина» не только позволяла императору забыться среди уготованных ему испытаний. Государь хотел окинуть последним любящим взглядом ту страну, которой больше не было, увидеть ее силу и ее слабость, понять, как приближалась к ней наступившая катастрофа.

Роман Толстого в этом отношении давал очень многое. Не потому ли Николай II, всегда сдержанный в передаче своих эмоций, отметил на страницах дневника, что читает его с увлечением? Праведный семьянин, он, должно быть, находил в этой книге и дорогую своему сердцу мысль о святости домашнего очага, и горькую правду о повсеместной драме его разрушения. Самодержец, он прикасался к тайне русского разлада в его обыденных, житейских и потому самых достоверных проявлениях. Вся Россия на пороге смутной поры, освещенная необыкновенным поэтическим светом, открывалась тут его взгляду.

В создателе этого художественного чуда временами угадывался хорошо знакомый вольнодумец. И все же то был словно другой Толстой: смягченный, «пошатнувшийся» или еще не до конца окрепший в собственных иллюзиях, просто открывающий русским словом в полную меру полученного им дарования вечные истины о человеке и мире.

Всего четыре с небольшим месяца оставалось до мученической кончины императора и его семьи. С той духовной высоты, на которую поднялся он теперь, – всеми, почти всеми обманутый и преданный, – государь неустанно молился о России, о любящих его и ненавидящих… Он прощал всех и готовился умереть за всех. Его молитва была о стране, ярко запечатленной, в том числе, гением Толстого, была она и о самом писателе – мятежном сыне этой страны.

* * *

Лев Николаевич Толстой – больше чем художник, но в романе «Анна Каренина» он художник больше, чем где бы то ни было. В судьбе каждого человека среди неизбежных страстей, борьбы, соблазнов случаются моменты, когда земные тревоги ослабляют свою власть над сердцем, душа обретает иную меру вещей и все, что мы видим в себе и вокруг себя, словно освещается неземным, возвышенным светом. Такое время наступило для Толстого в середине 1870-х годов, когда была написана «Анна Каренина».

Появление этой книги тем более удивительно, что Толстой по глубинной сути своей очень земной писатель, вероятно, даже самый земной среди всех когда-либо существовавших. Он не просто любил, он боготворил землю и земное непосредственное чувство. Он бесконечно ценил мировую изменчивость, постоянное, как волнение самой природы, душевное беспокойство. Он поклонялся живой материи: в каждом ее вздохе Толстому слышалось некое «всеобщее дыхание», присутствие доброго и прекрасного божества.

Эта смолоду найденная вера вела художника через всю жизнь. В ней находились истоки его колоссальной изобразительной силы, исключительной всеохватности созданного им творческого мира. И отсюда же берет свое начало нарастающая с годами противоречивость художественной мысли Толстого.

В 1860-е годы он написал «Войну и мир» – великую книгу о национальной истории начала XIX века, о «сущности характера русского народа и войска» и вместе с тем произведение, где возникла как бы новая вселенная, от начала до конца послушная законам толстовской веры. Земная философия художника воплотилась тут и в судьбах многочисленных персонажей, и в горячих, взволнованных авторских высказываниях. Позднее, начиная с 1880-х годов, Толстой выступит как создатель собственного вероучения и общественный деятель. Он напишет религиозно-философские трактаты, многочисленные публицистические сочинения. Его центральным поэтическим созданием того времени станет «Воскресение» – страстное, мятущееся «письмо всем» (так назовет он однажды этот свой роман), где будет утверждаться необходимость «полюбовного» переворота вселенной. Культурный расцвет и духовная катастрофа эпохи причудливо соединились в художественном мире Толстого, – может быть, самого «исторического» человека за два последних столетия русской жизни.

«Анна Каренина» возникла во время своеобразной внутренней «заминки», которую испытал Толстой в период между двумя наиболее масштабными событиями своей духовной биографии: созданием «Войны и мира» и выработкой собственного религиозного учения.

Написанная в 1860-х годах, грандиозная книга о прошлом, утверждая новые мировые законы, требовала воплощения этих законов наяву. И она же, как любая утопическая система (в этом случае художественная), неизбежно привела Толстого к тяжелому душевному кризису. В сентябре 1869 года («Война и мир» была почти закончена), оказавшись в городе Арзамасе, писатель пережил вечно памятную для него «ночь ужаса». Панический страх смерти, отвращение к жизни и ненависть к ее Источнику за эту земную обреченность всего сущего надрывали его душу. Только родные с детства православные молитвы помогли Толстому-мироправителю заглушить в себе внезапно прорвавшийся голос какой-то свирепой, темной, нечеловеческой силы.

Годы спустя на страницах незавершенного рассказа «Записки сумасшедшего» художник попытается истолковать все, что происходило с ним той ночью, под углом своих позднейших религиозных понятий. А между тем ему дано было ощутить наяву действительные, а не иллюзорные духовные законы, которые действуют в мире так же непреложно, как законы естественной жизни. Где же это еще могло происходить вернее, как не в нескольких десятках верст от обители, в которой просияла слава великого подвижника русской веры преподобного Серафима Саровского?

После арзамасской ночи Толстой, конечно, не оставил привычного для него взгляда на вещи. Отказаться от своей особенной веры значило переменить все, чем он жил до этого. В письмах, на страницах записных книжек художник нередко продолжал и теперь высказываться в духе столь дорогой ему «религии чувства». Тем не менее опыт, полученный в Арзамасе, тоже не прошел бесследно. Несколько раз в течение своей жизни Толстой искренне пытался вернуться на путь Православия (формально, вплоть до отлучения от Церкви в 1901 году, он так и продолжал числиться православным). По завершении «Войны и мира» это стремление, похоже, вновь напомнило о себе.

Осенью 1873 года в имение Толстого Ясная Поляна, выполняя поручение П. М. Третьякова, приехал художник И. Н. Крамской, чтобы написать портрет знаменитого литератора (это было первое среди многочисленных живописных его изображений). Толстой неохотно согласился ему позировать. Впрочем, лучший портретист своего времени оказался интересен Толстому и как человек, работающий в иной области искусства, и как представитель популярного среди городской молодежи откровенно материалистического направления мыслей. В общении с ним писатель неожиданно твердо (насколько об этом можно судить) стал на отеческую точку зрения. «У меня каждый день, – рассказывал он А. А. Фету, – вот уже с неделю, живописец Крамской делает мой портрет в Третьяковскую галерею, и я сижу и болтаю с ним и из петербургской стараюсь обращать его в крещеную веру». Почти в тех же словах Толстой обрисует эти художественные сеансы и другому своему близкому другу – литературному критику и публицисту H. Н. Страхову.

Время, когда проходила работа над «Анной Карениной», для Толстого оказалось далеко не безоблачным. Ясную Поляну, в самом воздухе которой прежде была разлита радость бытия, с наступлением 1870-х годов потрясали семейные утраты. Один за другим вскоре после рождения умерли трое маленьких детей писателя. Уходили из жизни люди старшего поколения: любимая Толстым его дальняя родственница Т. А. Ергольская (когда-то она занималась его воспитанием), родная тетка П. И. Юшкова.

Эта череда печальных событий постоянно возвращала Толстого к мыслям о смерти. И она же внушала ему порой смирение перед неизбежным. Несколькими годами раньше он написал сестре своей жены, Т. А. Кузминской, у которой умерла дочь: «В смерти близкого существа, особенно такого прелестного существа, как ребенок и как этот ребенок, есть удивительная, хотя и печальная прелесть. Зачем жить и умирать ребенку? Это – страшная загадка. И для меня одно есть объяснение. Ей лучше. Как ни обыкновенны эти слова, они всегда новы и глубоки, если их понимать. И нам лучше, и мы должны делаться лучше после этих горестей. <…> Главное – без ропота, а с мыслью, что нам нельзя понять, что мы и зачем, и только смиряться надо».

Все было неустойчиво, подвижно в душевном мире Толстого 1870-х годов. Земная вера минувших лет не приносила писателю, как прежде, безграничной уверенности в себе. Поворот в сторону Православия тоже всего лишь наметился. Временами Толстой, как то бывало с ним уже не раз, пытался убедить себя, что его отдельная религиозная философия вовсе не мешает ему быть вполне и до конца православным. На самом же деле он стоял перед выбором: продолжить (но уже в новом качестве «преобразователя жизни») раз начатое движение к «земному идеалу» или, опомнившись, решительно воссоединиться с глубинными истоками национального бытия. В своих колебаниях Толстой, разумеется, был не одинок. Вот так же находилось на распутье (за исключением очень немногих духовно крепких людей) и все русское образованное общество той эпохи.

Творчество Толстого, иначе и быть не могло, стало теперь существенно другим. Может быть, дар писателя как раз и нуждался в этой «духовной паузе», чтобы раскрыться со всей возможной силой и чистотой. Нечто подобное уже происходило с Толстым однажды, в начале 1860-х годов, когда он завершал повесть «Казаки» (и тогда был религиозный кризис, и тогда для художника предельно обострилась проблема внутреннего выбора). Десятилетие спустя главный «стержень» его жизни и творчества вновь пошатнулся. И Толстой опять неожиданно ощутил себя не тем «создателем миров», художником-диктатором, каким он был в минувшие годы, каким он станет опять по прошествии времени, а только чутким наблюдателем действительности. Религиозный мыслитель словно отошел в тень, и его место занял долго ожидавший своего часа великий поэт.

Все художественные произведения Толстого поэтичны. Тем не менее поэзия «Войны и мира», «Воскресения», большинства повестей и рассказов писателя всегда является продолжением его философии. Как ни увлекают нас показанные Толстым человеческие типы и характеры, как ни завораживают созданные им картины мира, мы чувствуем, что за ними скрыта могучая и самобытная авторская воля. Беспокойная, искренняя и вечно противоречивая мысль художника властвует над его созданиями.

Поэзия «Анны Карениной» другая. Толстой называл эту книгу романом широким, свободным. Еще он любил определение: «роман широкого дыхания». Конечно, он имел в виду свободу, с которой развиваются в «Анне Карениной» многочисленные сюжетные линии, широкое, «необязательное», почти не ограниченное во времени и пространстве движение событий на ее страницах. Но прежде всего писатель хотел определить нечто главное, без чего не могло состояться это произведение «иного склада»: внезапно испытанное состояние внутренней свободы, вдруг обретенной независимости от философических понятий минувших лет.

Душевные метания, мысли о мировом переустройстве пусть не до конца, но все же оставили его в этом романе. К Толстому пришло освобождение и вместе с ним ясный, умиротворенный взгляд на вещи. Слово художника (собственно, оно и было той материей, где решалось абсолютно все) немедленно отозвалось на происходящие перемены. В нем появились удивительная легкость, прозрачность, открытость небесному. Вместо того чтобы «наполняться» своевольными значениями, оно раскрывало теперь все заложенное в русском языке смысловое и нравственное богатство, становилось по-настоящему объемным. Высокая красота и правда звучали в этой не по-толстовски музыкальной поэтической речи. И поразительно, читая «Войну и мир», мы всегда чувствуем, как переполнена жизненным материалом едва ли не каждая страница романа, ощущаем его масштабность, огромность. «Анна Каренина» с ее бесчисленными персонажами, занимая без малого тысячу страниц, все равно производит впечатление почти воздушное. Поэзия Толстого, о чем бы ни говорил художник, питалась на этот раз не только земными страстями и волнениями.

* * *

Свободный роман – определение пушкинское. Именно так создатель «Евгения Онегина» однажды назвал свой роман в стихах, по существу, первый великий роман русской литературы. В истории работы Толстого над «Анной Карениной» с Пушкина все и начиналось. Начало это было настолько неожиданным, что его поневоле хочется назвать чудесным. Во всяком случае, в жизни писателя ничего подобного, кажется, никогда больше не происходило.

Всю вторую половину 1872 года и первые месяцы наступившего 1873 года Толстой упорно трудился над произведением «из времени» Петра I. Он десятки раз «делал приступы» к волнующему его материалу – и все безуспешно. То ли ему (в отличие от Наполеоновской эпохи) был неясен внутренний мир людей конца XVII – начала XVIII столетия, то ли отталкивал неизбежно жестокий и кровавый характер петровского царствования, только новая книга о прошлом не продвигалась. В один из дней середины марта Толстой по чистой случайности (он и его жена подыскивали книгу для чтения своему сыну Сергею) достал с полки том из собрания сочинений Пушкина, где была напечатана проза. Он сам принялся читать и увлекся: хорошо знакомые произведения теперь открылись ему в новом свете. Эту свою встречу с творчеством Пушкина писатель пережил как подлинное озарение. Жена Толстого Софья Андреевна отметила слова, сказанные им в то время: «Многому я учусь у Пушкина, он мой отец, и у него надо учиться». И вот без всякого перехода, может быть в течение одного дня, Толстой отложил в сторону незадавшийся «петровский роман» (позднее он еще вернется к этому замыслу) и начал писать «в пушкинском духе» роман о современности.

До сих пор Толстой, как всякий русский писатель XIX века, конечно, сознавал, что его литературная родословная начинается от Пушкина. Тем не менее он был художником «аналитической» эпохи, не представлявшим себе творчества без развернутых картин душевной жизни человека, придирчиво-доскональных «погружений» в мысли и чувства своих персонажей. «Повести Пушкина голы как-то», – однажды заметил он еще молодым человеком. Вечное желание «вторгаться в мир», искусно «расщеплять» его анализом и заново выстраивать «из самого себя» порой уводило Толстого очень далеко от пушкинской традиции высокого созерцания жизни в поэтическом слове. Но именно теперь, в период «пошатнувшихся основ», Пушкин оказался той самой опорой, которую искал художник, стал для него лучшим, эталонным выражением его собственных творческих устремлений. «Он как будто разрешил все мои сомнения», – признавался Толстой.

Заново открывая Пушкина, он словно возвращался к неомраченной природе своего таланта. Отсюда – радость обновления, душевный подъем, испытанные писателем в первые же недели начатого труда. «Войну и мир» он не считал романом, он говорил – «книга». Точно так же позднее он затруднялся определить жанровую природу «Воскресения». Создавая «Анну Каренину», Толстой знал, что работает в традиционном жанре: пишет роман, и это обстоятельство нисколько ему не мешало, скорее, наоборот, странным образом придавало сил. Всегда избегавший литературных образцов, на этот раз, по его собственному признанию, он «оттолкнулся» прямо от пушкинского текста. Среди прозаических сочинений Пушкина писателя особенно поразил отрывок «Гости съезжались на дачу…». «Я невольно, нечаянно, сам не зная зачем и что будет, – рассказывал Толстой, – задумал лица и события, стал продолжать, потом, разумеется, изменил, и вдруг завязалось так красиво и круто, что вышел роман…»

Сюжетная связь между пушкинским отрывком и романом Толстого на самом деле не так уж велика. Что нашел здесь писатель? Рассказ о молодой замужней женщине из высшего общества, которая пренебрегает светскими приличиями (сегодня, да и во времена Толстого, сказали бы: эмансипированная женщина), о свете, который за это наказывает ее клеветой. Тут шла речь о непонятных свету отношениях Зинаиды Вольской (так звали героиню) и молодого человека Минского… На страницах «Анны Карениной» лишь однажды слышится явная перекличка с Пушкиным: в начале второй части романа Анна и ее поклонник Алексей Вронский долго и увлеченно беседуют в стороне от гостей на вечере у княгини Бетси Тверской («Это становится неприлично», – замечает одна из присутствующих дам). Но характер Вольской, обстоятельства ее судьбы до замужества, особое освещение, которое дал Пушкин сценам из жизни избранного общества – все это, как молния, зажгло творческое воображение Толстого. Много раз на протяжении романа он будет подчеркивать в облике Карениной «сдержанную оживленность, которая играла в ее лице и порхала между блестящими глазами и чуть заметной улыбкой». «Лицо ее, изменчивое как облако», – говорил Пушкин о своей героине.

Есть какая-то неуловимая чудесная логика в том, что богатое и многозначное, но далеко не самое известное среди произведений Пушкина вызвало к жизни одно из наиболее ярких явлений русской литературы, словно и было написано в предвидении художника иных времен. Отрывок «Гости съезжались на дачу…» упал как раз на ту почву, где он мог дать неожиданно обильные всходы, упал именно тогда, когда почва эта оказалась готова к его восприятию.

Впечатление, произведенное на Толстого «незаметным» пушкинским шедевром, конечно, было неотделимо от размышлений писателя о судьбе современного ему национального мира. Явное и скрытое неблагополучие русской жизни, впрочем, и сам постоянно переживая болезни своего времени, Толстой улавливал как мало кто другой. В 1860-е годы, работая над «Войной и миром», он вовсе не бежал от сегодняшнего дня, но хотел противопоставить его угрозам ясные, устойчивые ценности Отечественной войны с Наполеоном (другое дело, что и тут писатель видел все по-своему, как человек переломной эпохи). Задуманный в 1870-е годы роман о России во времена петровских преобразований тоже внутренне увязывался Толстым с теми переменами, которые совершались вокруг. Но уже в «Войне и мире» события национального значения и частная жизнь отдельного человека имели для него равный масштаб. Скажем, на страницах книги о прошлом были вполне сопоставимы катастрофа русской армии под Аустерлицем и «падение» Наташи Ростовой, задумавшей бежать из дома по наущению безнравственного Анатоля Курагина. Точно так же русская победа 1812 года и торжество семейного начала в жизни героев представляли тут нечто одинаково значительное. Образ женщины-эмансипе, неверной жены соединял в себе, по мысли Толстого, все тревожные веяния времени, был не менее «говорящим», чем историческая картина далекой смутной поры.

Разрушение семьи стало во второй половине XIX века частым, слишком частым явлением русской жизни. Этот недуг поразил всю «нервную систему» общества – его образованные сословия. Развод начал восприниматься в избранной среде как дело привычное. Одним из тех, кто создал новую семью с разведенной женой, был троюродный брат Толстого, прекрасный поэт и драматург, человек света, Алексей Константинович Толстой (до этого он и Софья Андреевна Миллер много лет жили вне брака). На поверхностный взгляд в его жизни все устроилось благополучно. Тем не менее нередко сокровенные человеческие отношения оборачивались настоящими катастрофами.

В России былых времен самоубийство воспринималось как невообразимо жуткое, исключительное событие (самоубийцы не узрят Царства Небесного – знал каждый русский человек). Теперь о подобных случаях, вызванных самыми разными причинами, все чаще можно было прочесть в газетах. Один из них был известен Толстому не понаслышке. В нескольких верстах от Ясной Поляны находилось имение помещика-вдовца А. Н. Бибикова. Его экономка, Анна Степановна Пирогова, несколько лет состояла с ним в сожительстве. После того как Бибиков объявил ей, что разрывает их отношения (он решил жениться на гувернантке своего сына), Пирогова 4 января 1872 года бросилась под поезд на расположенной поблизости станции Ясенки. Хорошо знавший Бибикова и Пирогову Толстой, очевидно из жгучего писательского интереса к незнакомым обстоятельствам жизни и смерти, ездил в Ясенки и видел там останки самоубийцы. «Впечатление было ужасное и запало ему глубоко», – рассказывала об этом жена писателя Софья Андреевна.

События и лица, задуманные Толстым вслед за чтением отрывка «Гости съезжались на дачу…», прежде всего – главная героиня будущего романа, какой увидел ее писатель, имели для него вполне эпохальное значение. «Пушкинский луч» только высветил особенно ярко и необходимый Толстому предмет, и единственно возможные способы его изображения. Еще в период изучения «петровских материалов» Толстой восклицал: «Но что за эпоха для художника. На что ни взглянешь, все задача, загадка, разгадка которой только возможна поэзией». Теперь он говорил о другой, современной ему, «трудной» эпохе, всматриваясь в нее «сквозь магический кристалл» поэтического образа.

Сжатая сила и глубина пушкинской прозы настолько захватили его, что сам он решил на этот раз писать, не задерживаясь на психологических подробностях, емко и кратко. Чем иначе объяснить тот факт, что уже две недели спустя после начала работы новый роман казался ему близким к завершению? Действительно, «ядро» будущего произведения в основном определилось именно тогда. И опять нельзя не удивляться: сюжетная основа «Войны и мира» вынашивалась годами, судьбы героев «Воскресения» тоже очень долго были неясны писателю, а «несущий» сюжет «Анны Карениной» сложился почти мгновенно.

Это была история супружеской измены, которая заканчивалась полным нравственным крушением и самоубийством неверной жены под колесами поезда (железной дороге вообще предстояло сыграть на страницах произведения «роковую», символическую роль).

Тем не менее первоначально обозначенный круг событий и лиц оказался тесным для Толстого, постепенно круг этот не только «выравнивался», но и многократно увеличивался в размерах. Все-таки Толстому требовалось раскрыть внутренний мир своих героев обстоятельно и широко (так, как он любил и умел это делать), показать каждого из них в переплетении живых человеческих интересов и отношений. Да и впечатления современной жизни, кажется, сами просились на страницы новой книги.

«Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему» – так начал он свое повествование. Первоначально эти слова Толстой хотел сделать эпиграфом к роману. Еще в то время, когда не определились окончательно имена и характеры его персонажей, у Толстого появился еще один герой – Константин Нерадов. О нем говорилось, что он помещик, что он привез в Москву на выставку выращенных у себя в имении телят. Здесь начиналось развитие совершенно новой сюжетной линии, связанной с будущим Константином Левиным.

Невозможно или почти невозможно написать роман, изображая благополучное семейство: «все счастливые семьи похожи друг на друга». К тому же семейное несчастие стало одной из главных примет времени. И «каренинский» сюжет, разумеется, сохранил для Толстого значение драматического стержня повествования. Между тем история женитьбы Константина Левина и его семейной жизни – история созидания семьи – вскоре начала играть на страницах произведения не меньшую роль, чем история главной героини. Трагическому сюжету постоянно сопутствовал, едва с ним соприкасаясь, «благополучный» (хотя по-своему не менее современный) сюжет. Один из них по контрасту все время оттенял другой. Было время, когда писатель даже собирался дать своей книге название «Два брака». Позднее он все же с полным на то основанием назвал ее «Анна Каренина».

Но не только «каренинская» и «левинская» сюжетные линии определяли содержание романа. Постепенно между его героями возникали сложные родственные, дружеские, деловые отношения, в роман «входили» новые и новые действующие лица, завязывались новые сюжетные узлы. Десятки и даже сотни других историй, то в связи с основными сюжетами, то вполне самостоятельно, занимали свое место на его страницах. Не говоря уже о таких важнейших персонажах, как влюбленный в радости жизни Степан Аркадьич (Стива) Облонский и его усталая жена Долли, «потерянный человек» Николай Левин и рассудительный Сергей Иванович Кознышев – тот и другой братья Константина Левина, – тут появлялись бесчисленные светские люди, помещики, офицеры, чиновники, ученые и художники, священники, купцы и крестьяне. Создавался по-своему законченный «портрет эпохи».

Только в начале 1875 года, после почти двухлетнего труда, Толстой напечатал в журнале «Русский вестник» две первые части некогда столь стремительно начатого романа. Остальные части (всего в «Анне Карениной» их восемь) выходили до лета 1877 года по мере их окончания. Последнюю часть после конфликта с редакцией «Русского вестника» писатель выпустил отдельной брошюрой. Все это время действие романа не только не оставалось в прошлом, там, откуда Толстой начинал свое движение, но шло вперед одновременно с эпохой. Новую книгу от начала до конца пронизывали живые «токи современности». Самые злободневные вопросы хозяйственной, общественной, научной, культурной жизни страны – все, что занимает людей сегодня и сейчас, – присутствовали в судьбах героев, неотделимые от их семейных радостей и невзгод. События общегосударственного масштаба тоже немедленно отражались в художественных картинах романа. Так, сверстник и давний приятель Вронского, генерал Серпуховской, приезжал в Петербург, сделав блестящую карьеру во время присоединения к России новых областей Средней Азии (он напоминал знаменитого полководца тех лет М. Д. Скобелева). В последней части «Анны Карениной» исключительно большую роль начинала играть тема близкой войны на Балканах и добровольческого движения 1876 года в защиту братьев-славян от османского гнета. Когда Толстой начинал свой роман, он, естественно, не мог предвидеть, что полная душевная опустошенность приведет Алексея Вронского после самоубийства героини в ряды русских добровольцев, уезжающих воевать за освобождение сербов.

На протяжении четырех лет выросло огромное произведение: сложное, многообразное, не похожее ни на одно другое в русской литературе. Что же осталось в нем от Пушкина кроме первоначально загоревшейся творческой искры? Осталось главное: поэзия. История русского классического романа открывалась «Евгением Онегиным» – романом в стихах. Теперь поэтическим романом в прозе она приближалась к своему завершению. Именно поэзия определила многолетний ровный и свободный «ход» произведения Толстого, сообщила многим и многим описаниям художника незнакомую прежде кристальную ясность и чистоту. Он создавал книгу о русском разладе, но как писатель принадлежал на ее страницах не только смутной России.

Дух русской поэзии, пушкинский дух решительно преобразил все и вся в его повествовательном искусстве. Мировая слава Толстого не в последнюю очередь связана с потрясающей скульптурностью, рельефностью запечатленных художником образов бытия (его не случайно часто сравнивали с Микеланджело – великим итальянским живописцем и ваятелем, мастером создания объемных фигур и титанических по размаху композиций). На страницах «Анны Карениной» это свойство не ушло совсем, но обогатилось неземным, вертикальным видением мира. Осязаемое, конкрентное стало вдруг символически многозначным. Все, что прежде умел писатель, решительно преумножилось, войдя в целебное русло традиции. Творческие возможности Толстого достигли своей вершины.

Уже современники, по словам H. Н. Страхова, изумлялись: «Можно же так хорошо писать!» Нигде у Толстого не было (и, пожалуй, больше не будет) столь отточенной, неповторимо свежей метафорической речи, каждый раз как будто разрывающей завесу тайны над тем, о чем рассказывал художник. «Анна шла, – говорилось в романе, – опустив голову и играя кистями башлыка. Лицо ее блестело ярким блеском; но блеск этот был не веселый – он напоминал страшный блеск пожара среди темной ночи». А вот переживания Константина Левина, который приехал в Москву делать предложение своей любимой девушке Кити Щербацкой и внезапно увидел ее на катке среди многих людей: «Ничего, казалось, не было особенного ни в ее одежде, ни в ее позе; но для Левина так же легко было узнать ее в этой толпе, как розан в крапиве. Все освещалось ею. Она была улыбка, озарявшая все вокруг. <…> Он сошел вниз, избегая подолгу смотреть на нее, как на солнце, но он видел ее, как солнце, и не глядя».