Текст книги "Лучшие рассказы для детей"

Л. Толстой, К. Ушинский, Б. Житков
Лучшие рассказы для детей

© Салахова В. К., ил., 2024

© ООО «Издательство АСТ», 2024

* * *

Л. Н. Толсто́й
Лев и соба́чка

В Ло́ндоне пока́зывали ди́ких звере́й и за смотре́нье бра́ли деньга́ми и́ли собака́ми и ко́шками на корм ди́ким зверя́м.

Одному́ челове́ку захоте́лось погляде́ть звере́й: он ухвати́л на у́лице собачо́нку и принёс её в звери́нец. Его́ пусти́ли смотре́ть, а собачо́нку взя́ли и бро́сили в кле́тку ко льву на съеде́нье.

Соба́чка поджа́ла хвост и прижа́лась в у́гол кле́тки. Лев подошёл к ней и поню́хал её.

Соба́чка легла́ на спи́ну, подняла́ ла́пки и ста́ла маха́ть хво́стиком.

Лев тро́нул её ла́пой и переверну́л.

Соба́чка вскочи́ла и ста́ла пе́ред львом на за́дние ла́пки.

Лев смотре́л на соба́чку, повора́чивал го́лову со стороны́ на сто́рону и не тро́гал её.

Когда́ хозя́ин бро́сил льву мя́са, лев оторва́л кусо́к и оста́вил соба́чке.

Ве́чером, когда́ лев лёг спать, соба́чка легла́ по́дле него́ и положи́ла свою́ го́лову ему́ на ла́пу.

С тех пор соба́чка жила́ в одно́й кле́тке со львом, лев не тро́гал её, ел корм, спал с ней вме́сте, а иногда́ игра́л с ней.

Оди́н раз ба́рин пришёл в звери́нец и узна́л свою́ соба́чку; он сказа́л, что соба́чка его́ со́бственная, и попроси́л хозя́ина звери́нца отда́ть ему́. Хозя́ин хоте́л отда́ть, но, как то́лько ста́ли звать соба́чку, что́бы взять её из кле́тки, лев ощети́нился и зарыча́л.

Так прожи́ли лев и соба́чка це́лый год в одно́й кле́тке.

Че́рез год соба́чка заболе́ла и издо́хла. Лев переста́л есть, а всё ню́хал, лиза́л соба́чку и тро́гал её ла́пой.

Когда́ он по́нял, что она́ умерла́, он вдруг вспры́гнул, ощети́нился, стал хлеста́ть себя́ хвосто́м по бока́м, бро́сился на сте́ну кле́тки и стал грызть засо́вы и пол.

Це́лый день он би́лся, мета́лся в кле́тке и реве́л, пото́м лёг по́дле мёртвой соба́чки и зати́х. Хозя́ин хоте́л унести́ мёртвую соба́чку, но лев никого́ не подпуска́л к ней.

Хозя́ин ду́мал, что лев забу́дет своё го́ре, е́сли ему́ дать другу́ю соба́чку, и пусти́л к нему́ в кле́тку живу́ю соба́чку; но лев то́тчас разорва́л её на куски́. Пото́м он о́бнял свои́ми ла́пами мёртвую соба́чку и так лежа́л пять дней.

На шесто́й день лев у́мер.

Л. Н. Толсто́й
Ко́сточка

Купи́ла мать слив и хоте́ла их дать де́тям по́сле обе́да. Они́ лежа́ли на таре́лке. Ва́ня никогда́ не ел слив и всё ню́хал их. И о́чень они́ ему́ нра́вились. О́чень хоте́лось съесть. Он всё ходи́л ми́мо слив. Когда́ никого́ не́ было в го́рнице, он не удержа́лся, схвати́л одну́ сли́ву и съел.

Пе́ред обе́дом мать сочла́ сли́вы и ви́дит, одно́й нет. Она́ сказа́ла отцу́.

За обе́дом оте́ц и говори́т:

– А что, де́ти, не съел ли кто́-нибудь одну́ сли́ву?

Все сказа́ли:

– Нет.

Ва́ня покрасне́л, как рак, и сказа́л то́же:

– Нет, я не ел.

Тогда́ оте́ц сказа́л:

– Что съел кто́-нибудь из вас, э́то нехорошо́; но не в том беда́. Беда́ в том, что в сли́вах есть ко́сточки, и е́сли кто не уме́ет их есть и прогло́тит ко́сточку, то че́рез день умрёт. Я э́того бою́сь.

Ва́ня побледне́л и сказа́л:

– Нет, я ко́сточку бро́сил за око́шко.

И все засмея́лись, а Ва́ня запла́кал.

Л. Н. Толсто́й
Прыжо́к

Оди́н кора́бль обошёл вокру́г све́та и возвраща́лся домо́й. Была́ ти́хая пого́да, весь наро́д был на па́лубе. Посреди́ наро́да верте́лась больша́я обезья́на и забавля́ла всех. Обезья́на э́та ко́рчилась, пры́гала, де́лала смешны́е ро́жи, передра́знивала люде́й, и ви́дно бы́ло – она́ зна́ла, что е́ю забавля́ются, и оттого́ ещё бо́льше расходи́лась.

Она́ подпры́гнула к 12-ле́тнему ма́льчику, сы́ну капита́на корабля́, сорвала́ с его́ головы́ шля́пу, наде́ла и жи́во взобрала́сь на ма́чту. Все засмея́лись, а ма́льчик оста́лся без шля́пы и сам не знал, смея́ться ли ему́ и́ли пла́кать.

Обезья́на се́ла на пе́рвой перекла́дине ма́чты, сняла́ шля́пу и ста́ла зуба́ми и ла́пами рвать её. Она́ как бу́дто дразни́ла ма́льчика, пока́зывала на него́ и де́лала ему́ ро́жи. Ма́льчик погрози́л ей и кри́кнул на неё, но она́ ещё зле́е рвала́ шля́пу. Матро́сы гро́мче ста́ли смея́ться, а ма́льчик покрасне́л, ски́нул ку́ртку и бро́сился за обезья́ной на ма́чту. В одну́ мину́ту он взобра́лся по верёвке на пе́рвую перекла́дину; но обезья́на ещё ловче́е и быстре́е его́, в ту са́мую мину́ту, как он ду́мал схвати́ть шля́пу, взобрала́сь ещё вы́ше.

– Так не уйдёшь же ты от меня́! – закрича́л ма́льчик и поле́з вы́ше. Обезья́на опя́ть подмани́ла его́, поле́зла ещё вы́ше, но ма́льчика уже́ разобра́л задо́р, и он не отстава́л. Так обезья́на и ма́льчик в одну́ мину́ту добрали́сь до са́мого ве́рха. На са́мом верху́ обезья́на вы́тянулась во всю длину́ и, зацепи́вшись за́дней руко́й за верёвку, пове́сила шля́пу на край после́дней перекла́дины, а сама́ взобрала́сь на маку́шку ма́чты и отту́да ко́рчилась, пока́зывала зу́бы и ра́довалась. От ма́чты до конца́ перекла́дины, где висе́ла шля́па, бы́ло арши́на два, так что доста́ть её нельзя́ бы́ло ина́че, как вы́пустить из рук верёвку и ма́чту.

Но ма́льчик о́чень раззадо́рился. Он бро́сил ма́чту и ступи́л на перекла́дину. На па́лубе все смотре́ли и смея́лись тому́, что выде́лывали обезья́на и капита́нский сын; но как увида́ли, что он пусти́л верёвку и ступи́л на перекла́дину, пока́чивая рука́ми, все за́мерли от стра́ха.

Сто́ило ему́ то́лько оступи́ться – и он бы вдре́безги разби́лся о па́лубу. Да е́сли б да́же он и не оступи́лся, а дошёл до кра́я перекла́дины и взял шля́пу, то тру́дно бы́ло ему́ поверну́ться и дойти́ наза́д до ма́чты. Все мо́лча смотре́ли на него́ и жда́ли, что бу́дет.

Вдруг в наро́де кто́-то а́хнул от стра́ха. Ма́льчик от э́того кри́ка опо́мнился, гля́нул вниз и зашата́лся.

В э́то вре́мя капита́н корабля́, оте́ц ма́льчика, вы́шел из каю́ты. Он нёс ружьё, что́бы стреля́ть ча́ек. Он увида́л сы́на на ма́чте и то́тчас же прице́лился в сы́на и закрича́л: «В во́ду! Пры́гай сейча́с в во́ду! Застрелю́!» Ма́льчик шата́лся, но не понима́л. «Пры́гай и́ли застрелю́!.. Раз, два…» и как то́лько оте́ц кри́кнул: «три» – ма́льчик размахну́лся голово́й вниз и пры́гнул.

То́чно пу́шечное ядро́, шлёпнуло те́ло ма́льчика в мо́ре, и не успе́ли во́лны закры́ть его́, как уже́ 20 молодцо́в матро́сов спры́гнули с корабля́ в мо́ре. Секу́нд че́рез 40 – они́ до́лги показа́лись всем – вы́нырнуло те́ло ма́льчика. Его́ схвати́ли и вы́тащили на кора́бль. Че́рез не́сколько мину́т у него́ и́зо рта и из но́са полила́сь вода́, и он стал дыша́ть.

Когда́ капита́н увида́л э́то, он вдруг закрича́л, как бу́дто его́ что́-то души́ло, и убежа́л к себе́ в каю́ту, чтоб никто́ не вида́л, как он пла́чет.

К. Д. Уши́нский
Ле́ший

Жи́тели одно́й уединённой дере́вни бы́ли в большо́м беспоко́йстве, осо́бенно ба́бы и ребяти́шки.

В бли́жнем люби́мом их лесу́, куда́ ма́льчики и де́вочки помину́тно шныря́ли то за я́годами, то за гриба́ми, завёлся ле́ший. Как то́лько наста́нет ночь, так и пойдёт по́ лесу хо́хот, свист, мяу́канье, а по времена́м раздаю́тся стра́шные кри́ки, то́чно кого́-нибудь ду́шат.

Как заау́кает да захохо́чет, во́лосы стано́вятся ды́бом. Де́ти не то́лько но́чью, но и днём боя́лись ходи́ть в свой люби́мый лес, где пре́жде то́лько и слы́шно бы́ло что пе́нье соловьёв да протя́жные кри́ки и́волги.

В то же вре́мя ча́ще пре́жнего ста́ли пропада́ть по дере́вне молоды́е ку́ры, у́тки и гуся́та.

Надое́ло э́то наконе́ц одному́ молодо́му крестья́нину Его́ру.

– Погоди́те, ба́бы, – сказа́л он, – я вам ле́шего живьём принесу́.

Дожда́лся Его́р ве́чера, взял мешо́к, ружьё и отпра́вился в лес, несмотря́ на про́сьбы свое́й трусли́вой жены́. Це́лую ночь проброди́л он в лесу́, це́лую ночь не спа́ла его́ жена́ и с у́жасом слу́шала, как до са́мого све́та хохота́л и ау́кал ле́ший.

То́лько уже́ у́тром показа́лся Его́р из ле́су. Он тащи́л в мешке́ что́-то большо́е и живо́е, одна́ рука́ у Его́ра была́ обмо́тана тря́пкой, а на тря́пке видна́ была́ кровь.

Весь ху́тор сбежа́лся на двор к отва́жному крестья́нину и не без стра́ха смотре́л, как он вытря́хивал из мешка́ каку́ю-то неви́данную пти́цу, мохна́тую, с уша́ми, с кра́сными больши́ми глаза́ми.

Она́ кривы́м клю́вом щёлкает, глази́щами пово́дит, о́стрыми когтя́ми зе́млю дерёт; воро́ны, соро́ки и га́лки как то́лько зави́дели чу́дище, так ста́ли над ним носи́ться, по́дняли стра́шный крик и гам.

– Фи́лин! – кри́кнул тут оди́н стари́к. – Ведь я ж вам, глу́пые, говори́л, что э́то всё фи́лин прока́зит.

К. Д. Уши́нский
Четы́ре жела́ния

Ми́тя наката́лся на са́ночках с ледяно́й горы́ и на конька́х по замёрзшей реке́, прибежа́л домо́й румя́ный, весёлый и говори́т отцу́:

– Уж как ве́село зимо́й! Я бы хоте́л, что́бы всё зима́ была́.

– Запиши́ твоё жела́ние в мою́ карма́нную кни́жку, – сказа́л оте́ц.

Ми́тя записа́л.

Пришла́ весна́.

Ми́тя вво́лю набе́гался за пёстрыми ба́бочками по зелёному лу́гу, нарва́л цвето́в, прибежа́л к отцу́ и говори́т:

– Что за пре́лесть э́та весна́! Я бы жела́л, что́бы всё весна́ была́.

Оте́ц опя́ть вы́нул кни́жку и приказа́л Ми́те записа́ть своё жела́ние.

Наста́ло ле́то. Ми́тя с отцо́м отпра́вились на сеноко́с.

Весь дли́нный день весели́лся ма́льчик: лови́л ры́бу, набра́л я́год, кувырка́лся в души́стом се́не, а ве́чером сказа́л отцу́:

– Вот уж сего́дня я повесели́лся вво́лю! Я бы жела́л, что́бы ле́ту конца́ не́ было.

И э́то жела́ние Ми́ти бы́ло запи́сано в ту же кни́жку.

Наступи́ла о́сень.

В саду́ собира́ли плоды́ – румя́ные я́блоки и жёлтые гру́ши. Ми́тя был в восто́рге и говори́л отцу́:

– О́сень лу́чше всех времён го́да!

Тогда́ оте́ц вы́нул свою́ записну́ю кни́жку и показа́л ма́льчику, что он то же са́мое говори́л и о весне́, и о зиме́, и о ле́те.

К. Д. Уши́нский
Прока́зы стару́хи-зимы́

Разозли́лась стару́ха-зима́, заду́мала она́ вся́кое дыха́ние со све́та сжить.

Пре́жде всего́ она́ ста́ла до птиц добира́ться: надое́ли ей они́ свои́м кри́ком и пи́ском.

Поду́ла зима́ хо́лодом, посорвала́ ли́стья с лесо́в и дубра́в и размета́ла их по доро́гам. Не́куда пти́цам дева́ться; ста́ли они́ ста́йками собира́ться, ду́мушку ду́мать. Собрали́сь, покрича́ли и полете́ли за высо́кие го́ры, за си́ние моря́, в тёплые стра́ны. Оста́лся воробе́й, и тот под стре́ху заби́лся.

Ви́дит зима́, что птиц ей не догна́ть: наки́нулась на звере́й. Запороши́ла сне́гом поля́, завали́ла сугро́бами леса́, оде́ла дере́вья ледяно́й коро́й и посыла́ет моро́з за моро́зом. Иду́т моро́зы оди́н друго́го зле́е, с ёлки на ёлку перепры́гивают, потре́скивают да пощёлкивают, звере́й пуга́ют.

Не испуга́лися зве́ри: у одни́х шу́бы тёплые, други́е в глубо́кие но́ры запря́тались; бе́лка в дупле́ оре́шки грызёт, медве́дь в берло́ге ла́пу сосёт; за́инька, пры́гаючи, гре́ется, а лоша́дки, коро́вки, ове́чки давны́м-давно́ в тёплых хлева́х гото́вое се́но жую́т, тёплое по́йло пьют.

Пу́ще зли́тся зима́ – до рыб она́ добира́ется: посыла́ет моро́з за моро́зом, оди́н друго́го люте́е. Моро́зцы бо́йко бегу́т, молотка́ми гро́мко посту́кивают: без кли́ньев, без подкли́нков по озёрам, по ре́кам мосты́ стро́ят. Замёрзли ре́ки и озёра, да то́лько све́рху, а ры́ба вся вглубь ушла́: под ледяно́й кро́влей ей ещё тепле́е.

«Ну, посто́й же, – ду́мает зима́, – дойму́ я люде́й» – и шлёт моро́з за моро́зом, оди́н друго́го зле́е. Заволокли́ моро́зы узо́рами око́нницы в о́кнах; стуча́т и в сте́ны, и в две́ри, так что брёвна ло́паются.

А лю́ди затопи́ли пе́чки, пеку́т себе́ блины́ горя́чие да над зимо́ю посме́иваются. Случи́тся кому́ за дрова́ми в лес е́хать – наде́нет он тулу́п, ва́ленки, рукави́цы тёплые да как при́мется топоро́м маха́ть, да́же пот прошибёт.

По доро́гам, бу́дто зиме́ на́ смех, обо́зы потяну́лись: от лошаде́й пар ва́лит, изво́зчики нога́ми пото́пывают, рукави́цами похло́пывают, плеча́ми подёргивают, моро́зцы похва́ливают.

Оби́днее всего́ показа́лось зиме́, что да́же ма́лые ребяти́шки – и те её не боя́тся! Ката́ются себе́ на конька́х да на сала́зках, в снежки́ игра́ют, баб ле́пят, го́ры стро́ят, водо́й полива́ют да ещё моро́з кли́чут: «Приди́-ка пособи́ть!» Щипнёт зима́ со зло́сти одного́ мальчуга́на за́ ухо, друго́го за́ нос, да́же побеле́ют, а ма́льчик схва́тит сне́гу, дава́й тере́ть – и разгори́тся у него́ лицо́, как ого́нь.

Ви́дит зима́, что ниче́м ей не взять, запла́кала со зло́сти. Со стрех зи́мние слёзы зака́пали… ви́дно, весна́ недалёко!

Б. Житко́в
Бе́лый дом

Мы жи́ли на мо́ре, и у моего́ па́пы была́ хоро́шая ло́дка с паруса́ми. Я отли́чно уме́л на ней ходи́ть – и на вёслах и под паруса́ми. И всё равно́ одного́ меня́ па́па никогда́ в мо́ре не пуска́л. А мне бы́ло двена́дцать лет.

Вот раз мы с сестро́й Ни́ной узна́ли, что оте́ц на два дня уезжа́ет из до́му, и мы зате́яли уйти́ на шлю́пке на ту сто́рону; а на той стороне́ зали́ва стоя́л о́чень хоро́шенький до́мик: бе́ленький, с кра́сной кры́шей. А круго́м до́мика росла́ ро́щица. Мы там никогда́ не́ были и ду́мали, что там о́чень хорошо́. Наве́рно, живу́т до́брые стари́к со стару́шкой. А Ни́на говори́т, что непреме́нно у них соба́чка и то́же до́брая. А старики́, наве́рное, простоква́шу едя́т и нам обра́дуются и простоква́ши даду́т.

И вот мы ста́ли копи́ть хлеб и буты́лки для воды́. В мо́ре-то ведь вода́ солёная, а вдруг в пути́ пить захо́чется?

Вот оте́ц ве́чером уе́хал, а мы сейча́с же нали́ли в буты́лки воды́ потихо́ньку от ма́мы. А то спро́сит: заче́м? – и тогда́ всё пропа́ло.

Чуть то́лько рассве́ло, мы с Ни́ной тихо́нько вы́лезли из око́шка, взя́ли с собо́й наш хлеб и буты́лки в шлю́пку. Я поста́вил паруса́, и мы вы́шли в мо́ре. Я сиде́л как капита́н, а Ни́на меня́ слу́шалась как матро́с.

Ве́тер был лёгонький, и во́лны бы́ли ма́ленькие, и у нас с Ни́ной выходи́ло, бу́дто мы на большо́м корабле́, у нас есть запа́сы воды́ и пи́щи, и мы идём в другу́ю страну́. Я пра́вил пря́мо на до́мик с кра́сной кры́шей. Пото́м я веле́л сестре́ гото́вить за́втрак. Она́ налома́ла меле́нько хле́ба и отку́порила буты́лку с водо́й. Она́ всё сиде́ла на дне шлю́пки, а тут, как вста́ла, что́бы мне пода́ть, да как гля́нула наза́д, на наш бе́рег, она́ так закрича́ла, что я да́же вздро́гнул:

– Ой, наш дом е́ле ви́дно! – и хоте́ла реве́ть.

Я сказа́л:

– Рёва, зато́ старичко́в до́мик бли́зко.

Она́ погляде́ла вперёд и ещё ху́же закрича́ла:

– И старичко́в до́мик далеко́: ниско́лько мы не подъе́хали. А от на́шего до́ма уе́хали!

Она́ ста́ла реве́ть, а я назло́ стал есть хлеб как ни в чём не быва́ло. Она́ реве́ла, а я пригова́ривал:

– Хо́чешь наза́д, пры́гай за́ борт и плыви́ домо́й, а я иду́ к старичка́м.

Пото́м она́ попила́ из буты́лки и засну́ла. А я всё сижу́ у руля́, и ве́тер не меня́ется и ду́ет ро́вно. Шлю́пка идёт гла́дко, и за кормо́й вода́ журчи́т. Со́лнце уже́ высоко́ стоя́ло.

И вот я ви́жу, что мы совсе́м бли́зко уж подхо́дим к тому́ бе́регу и до́мик хорошо́ ви́ден. Вот пусть тепе́рь Ни́нка проснётся да гля́нет – вот обра́дуется! Я гляде́л, где там соба́чка. Но ни соба́чки, ни старичко́в ви́дно не́ было.

Вдруг шлю́пка споткну́лась, ста́ла и наклони́лась на́бок. Я скоре́й опусти́л па́рус, что́бы совсе́м не опроки́нуться. Ни́на вскочи́ла. Спросо́нья она́ не зна́ла, где она́, и гляде́ла, вы́таращив глаза́. Я сказа́л:

– В песо́к ткну́лись. Се́ли на мель. Сейча́с я спихну́. А вон до́мик.

Но она́ и до́мику не обра́довалась, а ещё бо́льше испуга́лась. Я разде́лся, пры́гнул в во́ду и стал спи́хивать.

Я вы́бился из сил, но шлю́пка ни с ме́ста. Я её клони́л то на оди́н, то на друго́й борт. Я спусти́л паруса́, но ничто́ не помогло́.

Ни́на ста́ла крича́ть, что́бы старичо́к нам помо́г. Но бы́ло далеко́, и никто́ не выходи́л. Я веле́л Ни́нке вы́прыгнуть, но и э́то не обле́гчило шлю́пку: шлю́пка про́чно вкопа́лась в песо́к. Я про́бовал пойти́ вброд к бе́регу. Но во все сто́роны бы́ло глубоко́, куда́ ни су́нься. И никуда́ нельзя́ бы́ло уйти́. И так далеко́, что и доплы́ть нельзя́.

А из до́мика никто́ не выходи́л. Я пое́л хле́ба, запи́л водо́й и с Ни́ной не говори́л. А она́ пла́кала и пригова́ривала:

– Вот завёз, тепе́рь нас здесь никто́ не найдёт. Посади́л на мель среди́ мо́ря. Капита́н! Ма́ма с ума́ сойдёт. Вот уви́дишь. Ма́ма мне так и говори́ла: «Е́сли с ва́ми что, я с ума́ сойду́».

А я молча́л. Ве́тер совсе́м зати́х. Я взял и засну́л.

Когда́ я просну́лся, бы́ло совсе́м темно́. Ни́нка хны́кала, заби́вшись в са́мый нос, под скаме́йку. Я встал на́ ноги, и шлю́пка под нога́ми качну́лась легко́ и свобо́дно. Я наро́чно качну́л её сильне́й. Шлю́пка на свобо́де. Вот я обра́довался-то! Ура́! Мы сняли́сь с ме́ли. Э́то ве́тер перемени́лся, нагна́л воды́, шлю́пку по́дняло, и она́ сошла́ с ме́ли.

Я огляде́лся. Вдали́ блесте́ли огоньки́ – мно́го-мно́го. Э́то на на́шем берегу́: кро́хотные, как и́скорки. Я бро́сился поднима́ть паруса́. Ни́на вскочи́ла и ду́мала снача́ла, что я с ума́ сошёл. Но я ничего́ не сказа́л.

А когда́ уже́ напра́вил шлю́пку на огоньки́, сказа́л ей:

– Что, рёва? Вот и домо́й идём. А реве́ть не́чего.

Мы всю ночь шли. Под у́тро ве́тер переста́л. Но мы бы́ли уже́ под бе́регом. Мы на вёслах догребли́сь до до́му. Ма́ма и серди́лась, и ра́довалась сра́зу. Но мы вы́просили, что́бы отцу́ ничего́ не говори́ла.

А пото́м мы узна́ли, что в том до́мике уж це́лый год никто́ не живёт.

Б. Житко́в
Как я лови́л челове́чков

Когда́ я был ма́ленький, меня́ отвезли́ жить к ба́бушке. У ба́бушки над столо́м была́ по́лка. А на по́лке парохо́дик. Я тако́го никогда́ не вида́л. Он был совсе́м настоя́щий, то́лько ма́ленький. У него́ была́ труба́: жёлтая и на ней два чёрных по́яса. И две ма́чты. А от мачт шли к борта́м верёвочные ле́сенки.

На корме́ стоя́ла бу́дочка, как до́мик. Полиро́ванная, с око́шечками и две́ркой. А уж совсе́м на корме́ – ме́дное рулево́е колесо́. Сни́зу под кормо́й – руль. И блесте́л пе́ред рулём винт, как ме́дная ро́зочка. На носу́ два я́коря. Ах, каки́е замеча́тельные! Е́сли б хоть оди́н у меня́ тако́й был!

Я сра́зу запроси́л у ба́бушки, чтоб поигра́ть парохо́диком. Ба́бушка мне всё позволя́ла. А тут вдруг нахму́рилась:

– Вот э́то уж не проси́. Не то игра́ть – тро́гать не смей. Никогда́! Э́то для меня́ дорога́я па́мять.

Я ви́дел, что, е́сли и запла́кать, – не помо́жет.

А парохо́дик ва́жно стоя́л на по́лке на лакиро́ванных подста́вках. Я глаз от него́ не мог оторва́ть.

А ба́бушка:

– Дай че́стное сло́во, что не прикоснёшься. А то лу́чше спря́чу-ка от греха́.

И пошла́ к по́лке.

Я чуть не запла́кал и кри́кнул всем го́лосом:

– Че́стное-расче́стное, ба́бушка. – И схвати́л ба́бушку за ю́бку.

Ба́бушка не убрала́ парохо́дика.

Я всё смотре́л на парохо́дик. Влеза́л на стул, чтоб лу́чше ви́деть. И всё бо́льше и бо́льше он мне каза́лся настоя́щим. И непреме́нно должна́ две́рца в бу́дочке отворя́ться. И наве́рно, в нём живу́т челове́чки. Ма́ленькие, как раз по ро́сту парохо́дика. Выходи́ло, что они́ должны́ быть чуть ни́же спи́чки. Я стал ждать, не погляди́т ли кто из них в око́шечко. Наве́рно, подгля́дывают. А когда́ до́ма никого́ нет, выхо́дят на па́лубу. Ла́зят, наве́рно, по ле́стничкам на ма́чты.

А чуть шум – как мы́ши: юрк в каю́ту. Вниз – и притая́тся. Я до́лго гляде́л, когда́ был в ко́мнате оди́н. Никто́ не вы́глянул. Я спря́тался за дверь и гляде́л в щёлку. А они́ хи́трые, челове́чки прокля́тые, зна́ют, что я подгля́дываю. Ага́! Они́ но́чью рабо́тают, когда́ никто́ их спугну́ть не мо́жет. Хи́трые.

Я стал бы́стро-бы́стро глота́ть чай. И запроси́лся спать.

Ба́бушка говори́т:

– Что э́то? То тебя́ силко́м в крова́ть не заго́нишь, а тут э́такую рань и спать про́сишься.

И вот, когда́ улегли́сь, ба́бушка погаси́ла свет. И не ви́дно парохо́дика. Я воро́чался наро́чно, так что крова́ть скрипе́ла.

Ба́бушка:

– Чего́ ты всё воро́чаешься?

– А я без све́та спать бою́сь. До́ма всегда́ ночни́к зажига́ют. – Э́то я навра́л: до́ма но́чью темно́ на́глухо.

Ба́бушка руга́лась, одна́ко вста́ла. До́лго ковыря́лась и устро́ила ночни́к. Он пло́хо горе́л. Но всё же бы́ло ви́дно, как блесте́л парохо́дик на по́лке.

Я закры́лся одея́лом с голово́й, сде́лал себе́ до́мик и ма́ленькую ды́рочку. И из ды́рочки гляде́л не шевеля́сь. Ско́ро я так присмотре́лся, что на парохо́дике мне всё ста́ло отли́чно ви́дно. Я до́лго гляде́л. В ко́мнате бы́ло совсе́м ти́хо. То́лько часы́ ти́кали. Вдруг что-то тихо́нько зашурша́ло. Я насторожи́лся – шо́рох э́тот на парохо́дике. И вот бу́дто две́рка приоткры́лась. У меня́ дыха́ние спёрло. Я чуть дви́нулся вперёд. Прокля́тая крова́ть скри́пнула. Я спугну́л челове́чка!

Тепе́рь уж не́чего бы́ло ждать, и я засну́л. Я с го́ря засну́л.

На друго́й день я вот что приду́мал. Челове́чки, наве́рно же, едя́т что́-нибудь. Е́сли дать им конфе́ту, так э́то для них це́лый воз. На́до отломи́ть от леденца́ кусо́к и положи́ть на парохо́дик, о́коло бу́дочки. О́коло са́мых двере́й. Но тако́й кусо́к, чтоб сра́зу в и́хние две́рцы не проле́з. Вот они́ но́чью две́ри откро́ют, вы́глянут в щёлочку. Ух ты! Конфе́тища! Для них э́то – как я́щик це́лый. Сейча́с вы́скочат, скоре́й конфе́тину к себе́ тащи́ть. Они́ её в две́ри, а она́ не ле́зет! Сейча́с сбе́гают, принесу́т топо́рики – ма́ленькие-ма́ленькие, но совсе́м всамде́лишные – и начну́т э́тими топо́риками тюка́ть: тюк-тюк! тюк-тюк! И скоре́й пропира́ть конфе́тину в дверь. Они́ хи́трые, им лишь бы всё вёртко. Чтоб не пойма́ли. Вот они́ заво́зятся с конфе́тиной. Тут, е́сли я и скри́пну, всё равно́ им не поспе́ть: конфе́тина в дверя́х застря́нет – ни туда́, ни сюда́. Пусть убе́гут, а всё равно́ ви́дно бу́дет, как они́ конфе́тину тащи́ли. А мо́жет быть, кто́-нибудь с перепу́гу топо́рик упу́стит. Где уж им бу́дет подбира́ть! И я найду́ на парохо́дике на па́лубе малю́сенький настоя́щий топо́рик, о́стренький-прео́стренький.

И вот я тайко́м от ба́бушки отруби́л от леденца́ кусо́к, как раз како́й хоте́л. Вы́ждал мину́ту, пока́ ба́бушка в ку́хне вози́лась, раз-два – на стол нога́ми, и положи́л ледене́ц у са́мой две́рки на парохо́дике. И́хних полша́га от двери́ до леденца́. Слез со стола́, рукаво́м затёр, что нога́ми наследи́л. Ба́бушка ничего́ не заме́тила.

Днём я тайко́м взгля́дывал на парохо́дик. Повела́ ба́бушка меня́ гуля́ть. Я боя́лся, что за э́то вре́мя челове́чки утя́нут ледене́ц и я их не пойма́ю. Я доро́гой ню́нил наро́чно, что мне хо́лодно, и верну́лись мы ско́ро. Я гля́нул пе́рвым де́лом на парохо́дик! Ледене́ц как был – на ме́сте. Ну да! Дураки́ они́ днём бра́ться за тако́е де́ло!

Но́чью, когда́ ба́бушка засну́ла, я устро́ился в до́мике из одея́ла и стал гляде́ть. На э́тот раз ночни́к горе́л замеча́тельно, и ледене́ц блесте́л, как льди́нка на со́лнце, о́стрым огонько́м. Я гляде́л, гляде́л на э́тот огонёк и засну́л, как назло́! Челове́чки меня́ перехитри́ли. Я у́тром гля́нул – леденца́ не́ было, а встал я ра́ньше всех, в одно́й руба́шке бе́гал гляде́ть. Пото́м со сту́ла гляде́л – топо́рика, коне́чно, не́ было. Да чего́ же им бы́ло броса́ть: рабо́тали не спеша́, без поме́хи, и да́же кро́шечки ни одно́й нигде́ не валя́лось – всё подобра́ли.

Друго́й раз я положи́л хлеб. Я но́чью да́же слы́шал каку́ю-то возню́. Прокля́тый ночни́к е́ле копте́л, я ничего́ не мог рассмотре́ть. Но нау́тро хле́ба не́ было. Чуть то́лько кро́шек оста́лось. Ну, поня́тно, им хле́ба-то не осо́бенно жа́лко, не конфе́ты: там ка́ждая кро́шка для них ледене́ц.

Я реши́л, что у них в парохо́дике с обе́их сторо́н иду́т ла́вки. Во всю длину́. И они́ днём там сидя́т рядко́м и тихо́нько ше́пчутся. Про свои́ дела́. А но́чью, когда́ все-все засну́т, тут у них рабо́та.

Я всё вре́мя ду́мал о челове́чках. Я хоте́л взять тря́почку, вро́де ма́ленького ко́врика, и положи́ть о́коло двере́й. Намочи́ть тря́почку черни́лами. Они́ вы́бегут, не заме́тят сра́зу, но́жки запа́чкают и наследя́т по всему́ парохо́дику. Я хоть уви́жу, каки́е у них но́жки. Мо́жет быть, не́которые босико́м, что́бы ти́ше ступа́ть. Да нет, они́ стра́шно хи́трые и то́лько смея́ться бу́дут над все́ми мои́ми шту́ками.

Я не мог бо́льше терпе́ть.

И вот – я реши́л непреме́нно взять парохо́дик и посмотре́ть и пойма́ть челове́чков. Хоть одного́. На́до то́лько устро́ить так, что́бы оста́ться одному́ до́ма. Ба́бушка всю́ду меня́ с собо́й таска́ла, во все го́сти. Всё к каки́м-то стару́хам. Сиди́ – и ничего́ нельзя́ тро́гать. Мо́жно то́лько ко́шку гла́дить. И шушу́кает ба́бушка с ни́ми полдня́.

Вот я ви́жу – ба́бушка собира́ется: ста́ла собира́ть пече́нье в коро́бочку для э́тих стару́х – чай там пить. Я побежа́л в се́ни, доста́л мои́ ва́режки вя́заные и натёр себе́ и лоб и щёки – всю мо́рду, одни́м сло́вом. Не жале́я. И тихо́нько прилёг на крова́ть.

Ба́бушка вдруг хвати́лась:

– Бо́ря, Бо́рюшка, где ж ты? – Я молчу́ и глаза́ закры́л. Ба́бушка ко мне:

– Что э́то ты лёг?

– Голова́ боли́т.

Она́ тро́нула лоб.

– Погляди́-ка на меня́! Сиди́ до́ма. Наза́д пойду́ – мали́ны возьму́ в апте́ке. Ско́ро верну́сь. До́лго сиде́ть не бу́ду. А ты раздева́йся-ка и ложи́сь. Ложи́сь, ложи́сь без разгово́ру.

Ста́ла помога́ть мне, уложи́ла, уверну́ла одея́лом и всё пригова́ривала: «Я сейча́с верну́сь, живы́м ду́хом».

Ба́бушка заперла́ меня́ на ключ. Я вы́ждал пять мину́т: а вдруг вернётся? Вдруг забы́ла там что́-нибудь?

А пото́м я вскочи́л с посте́ли как был, в руба́хе. Я вскочи́л на стол, взял с по́лки парохо́дик. Сра́зу рука́ми по́нял, что он желе́зный, совсе́м настоя́щий. Я прижа́л его́ к у́ху и стал слу́шать: не шеве́лятся ли? Но они́, коне́чно, примо́лкли. По́няли, что я схвати́л и́хний парохо́д. Ага́! Сиди́те там на ла́вочке и примо́лкли, как мы́ши.

Я слез со стола́ и стал трясти́ парохо́дик. Они́ стряхну́тся, не усидя́т на ла́вках, и я услы́шу, как они́ там болта́ются.

Но внутри́ бы́ло ти́хо.

Я по́нял: они́ сидя́т на ла́вках, но́ги поджа́ли и рука́ми что есть сил уцепи́лись в сиде́нья. Сидя́т как прикле́енные.

Ага́! Так погоди́те же. Я подковырну́ и приподниму́ па́лубу. И вас всех там накро́ю. Я стал достава́ть из буфе́та столо́вый нож, но глаз не спуска́л с парохо́дика, чтоб не вы́скочили челове́чки. Я стал подковы́ривать па́лубу. Ух, как пло́тно всё заде́лано. Наконе́ц удало́сь немно́жко подсу́нуть нож. Но ма́чты поднима́лись вме́сте с па́лубой. А ма́чтам не дава́ли поднима́ться э́ти верёвочные ле́сенки, что шли от мачт к борта́м. Их на́до бы́ло отре́зать – ина́че ника́к. Я на миг останови́лся. Всего́ то́лько на миг. Но сейча́с же торопли́вой руко́й стал ре́зать э́ти ле́сенки. Пили́л их тупы́м ножо́м. Гото́во, все они́ пови́сли, ма́чты свобо́дны. Я стал ножо́м приподнима́ть па́лубу. Я боя́лся сра́зу дать большу́ю щель. Они́ бро́сятся все сра́зу и разбегу́тся. Я оста́вил щёлку, что́бы проле́зть одному́. Он поле́зет, а я его́ – хлоп! – и захло́пну, как жука́ в ладо́ни. Я ждал и держа́л ру́ку нагото́ве – схвати́ть.

Не ле́зет ни оди́н! Я тогда́ реши́л сра́зу отверну́ть па́лубу и туда́ в серёдку руко́й – прихло́пнуть. Хоть оди́н да попадётся. То́лько на́до сра́зу: они́ уж там небо́сь пригото́вились – откро́ешь, а челове́чки прыск все в сто́роны.

Я бы́стро отки́нул па́лубу и прихло́пнул внутрь руко́й. Ничего́. Совсе́м, совсе́м ничего́! Да́же скаме́ек э́тих не́ было. Го́лые борта́. Как в кастрю́льке. Я по́днял ру́ку. И под руко́й, коне́чно, ничего́. У меня́ ру́ки дрожа́ли, когда́ я прила́живал наза́д па́лубу. Всё кри́во станови́лась. И ле́сенки ника́к не приде́лать. Они́ болта́лись как попа́ло. Я кой-как приткну́л па́лубу на ме́сто и поста́вил парохо́дик на по́лку. Тепе́рь всё пропа́ло!

Я скоре́й бро́сился в крова́ть, заверну́лся с голово́й.

Слы́шу ключ в дверя́х.

– Ба́бушка! – под одея́лом шепта́л я. – Ба́бушка, ми́ленькая, ро́дненькая, чего́ я наде́лал-то!

А ба́бушка стоя́ла уж на́до мной и по голове́ гла́дила:

– Да чего́ ты ревёшь, да пла́чешь-то чего́? Родно́й ты мой, Бо́рюшка! Ви́дишь, как я ско́ро?

Она́ ещё не вида́ла парохо́дика.