Текст книги "Полное собрание сочинений. Том 3. Произведения 1852–1856 гг. Набег"

VII.

Мы ехали уже более двух часов. Меня пробирала дрожь и начинало клонить ко сну. Во мраке смутно представлялись те же неясные предметы: в некотором отдалении черная стена, такие же движущиеся пятна; подле самого меня круп белой лошади, которая, помахивая хвостом, широко раздвигала задними ногами; спина в белой черкеске, на которой покачивалась винтовка в черном чехле и виднелась белая головка пистолета в шитом кобуре; огонек папиросы, освещающий русые усы, бобровый воротник и руку в замшевой перчатке. Я нагибался к шее лошади, закрывал глаза и забывался на несколько минут; потом вдруг знакомый топот и шелест поражали меня: я озирался, – и мне казалось, что я стою на месте, что черная стена, которая была передо мной, двигается на меня, или что стена эта остановилась, и я сейчас наеду на нее. В одну из таких минут меня поразил еще сильнее тот приближающийся непрерывный гул, причины которого я не мог отгадать. Это был шум воды. Мы входили в глубокое ущелье и приближались к горной реке, которая была в это время во всем разливе.[14]14
  Разлив рек на Кавказе бывает в июле месяце.


[Закрыть] Гул усиливался, сырая трава становилась гуще и выше, кусты попадались чаще, и горизонт постепенно суживался. Изредка на мрачном фоне гор вспыхивали в различных местах яркие огни и тотчас же исчезали.

– Скажите, пожалуйста, что это за огни? – спросил я шопотом у татарина, ехавшего подле меня.

– А ты не знаешь? – отвечал он.

– Не знаю.

– Это горской солома на таяк[15]15
  Таяк значит шест, на кавказском наречии.


[Закрыть] связал и огонь махать будет.

– Зачем же это?

– Чтобы всякий человек знал – русской пришел. – Теперь в аулах, – прибавил он, засмеявшись: – ай-ай, томаша[16]16
  Томаша значит хлопоты, на особенном наречии, изобретенном русскими и татарами для разговора между собой. Есть много слов на этом странном наречии, корень которых нет возможности отыскать ни в русском, ни в татарском языках.


[Закрыть] идет, всякий хурда-мурда[17]17
  Хурда-мурда – пожитки, на том же наречии.


[Закрыть] будет в балка тащить.

– Разве в горах уже знают, что отряд идет? – спросил я.

– Эй! как можно не знает! всегда знает: наши народ такой!

– Так и Шамиль теперь сбирается в поход? – спросил я.

– Йок,[18]18
  Йок по-татарски значит нет.


[Закрыть] – отвечал он, качая головой в знак отрицания. – Шамиль на похода ходить не будет; Шамиль наиб[19]19
  Наибами называют людей, которым вверена от Шамиля какая-нибудь часть управления.


[Закрыть] пошлет, а сам труба смотреть будет, наверху.

– А далеко он живет?

– Далеко нету. Вот, левая сторона, верста десять будет.

– Почему же ты знаешь? – спросил я. – Разве ты был там?

– Был: наша все в горах был.

– И Шамиля видел?

– Пих! Шамиля наша видно не будет. Сто, триста, тысяча мюрид[20]20
  Слово мюрид имеет много значений, но в том смысле, в котором употреблено здесь, значит что-то среднее между адъютантом и телохранителем.


[Закрыть] кругом. Шамиль середка будет! – прибавил он с выражением подобострастного уважения.

Взглянув кверху, можно было заметить, что выяснившееся небо начинало светлеть на востоке, и стожары опускаться к горизонту; но в ущелье, по которому мы шли, было сыро и мрачно.

Вдруг немного впереди нас, в темноте, зажглось несколько огоньков; в то же мгновение с визгом прожужжали пули, и среди окружающей тишины далеко раздались выстрелы и громкий пронзительный крик. Это был неприятельский передовой пикет. Татары, составлявшие его, гикнули, выстрелили наудачу и разбежались.

Всё смолкло. Генерал подозвал переводчика. Татарин в белой черкеске подъехал к нему и о чем-то шопотом и с жестами довольно долго говорил с ним.

– Полковник Хасанов, прикажите рассыпать цепь, – сказал генерал тихим, протяжным, но внятным голосом.

Отряд подошел к реке. Черные горы ущелья остались сзади; начинало светать. Небосклон, на котором чуть заметны были бледные, неяркие звезды, казался выше; зарница начинала ярко блестеть на востоке; свежий, прохватывающий ветерок тянул с запада, и светлый туман, как пар, подымался над шумящей рекой.

VIII.

Вожак показал брод, и авангард конницы, а вслед за ним и генерал со свитою стали переправляться. Вода была лошадям по груди, с необыкновенной силой рвалась между белых камней, которые в иных местах виднелись на уровне воды, и образовывала около ног лошадей пенящиеся, шумящие струи. Лошади удивлялись шуму воды, подымали головы, настороживали уши, но мерно и осторожно шагали против течения по неровному дну. Седоки подбирали ноги и оружие. Пехотные солдаты, буквально в одних рубахах, поднимая над водою ружья, на которые надеты были узлы с одеждой, схватясь человек по двадцати рука с рукою, с заметным, по их напряженным лицам, усилием старались противостоять течению. Артиллерийские ездовые с громким криком рысью пускали лошадей в воду. Орудия и зеленые ящики, через которые изредка хлестала вода, звенели о каменное дно; но добрые черноморки дружно натягивали уносы, пенили воду и с мокрым хвостом и гривой выбирались на другой берег.

Как скоро переправа кончилась, генерал вдруг выразил на своем лице какую-то задумчивость и серьезность, повернул лошадь и с конницею рысью поехал по широкой, окруженной лесом поляне, открывшейся перед нами. Казачьи конные цепи рассыпались вдоль опушек.

В лесу виднеется пеший человек в черкеске и попахе, другой, третий… Кто-то из офицеров говорит: «это татары». Вот показался дымок из-за дерева… выстрел, другой… Наши частые выстрелы заглушают неприятельские. Только изредка пуля, с медленным звуком, похожим на полет пчелы, пролетая мимо, доказывает, что не все выстрелы наши. Вот пехота беглым шагом и орудия на рысях прошли в цепь; слышатся гудящие выстрелы из орудий, металлический звук полета картечи, шипение ракет, трескотня ружей. Конница, пехота и артиллерия виднеются со всех сторон по обширной поляне. Дымки орудий, ракет и ружей сливаются с покрытой росою зеленью и туманом. Полковник Хасанов подскакивает к генералу и на всем марш-марше круто останавливает лошадь.

– Ваше превосходительство! – говорит он, приставляя руку к попахе, – прикажите пустить кавалерию: показались значки,[21]21
  Значки между горцами имеют почти значение знамен, с тою только разницею, что всякий джигит может сделать себе значок и возить его.


[Закрыть] – и он указывает плетью на конных татар, впереди которых едут два человека на белых лошадях с красными и синими лоскутами на палках.

– С Богом, Иван Михайлыч! – говорит генерал.

Полковник на месте поворачивает лошадь, выхватывает шашку и кричит: «Ура!»

– Урра! Урра! Урра! – раздается в рядах, и конница несется за ним.

Все смотрят с участием, вон значок, другой, третий, четвертый…

Неприятель, не дожидаясь атаки, скрывается в лес и открывает оттуда ружейный огонь. Пули летают чаще.

– Quel charmant coup d’oeil![22]22
  [Какое прекрасное зрелище!]


[Закрыть] – говорит генерал, слегка припрыгивая по-английски на своей вороной тонконогой лошадке.

– Charrmant! – отвечает грассируя майор и, ударяя плетью по лошади, подъезжает к генералу. – C’est un vrrai plaisirr, que la guerre dans un aussi beau pays,[23]23
  [Очаровательно! Истинное наслаждение – воевать в такой прелестной стране,]


[Закрыть] – говорит он.

– Et surtout en bonne compagnie,[24]24
  [И особенно в хорошей компании,]


[Закрыть] – прибавляет генерал с приятной улыбкой.

Майор наклоняется.

В это время с быстрым неприятным шипением пролетает неприятельское ядро и ударяется во что-то; сзади слышен стон раненого. Этот стон так странно поражает меня, что воинственная картина мгновенно теряет для меня всю свою прелесть; но никто, кроме меня, как будто не замечает этого: майор смеется, как кажется, с большим увлечением; другой офицер совершенно спокойно повторяет начатые слова речи; генерал смотрит в противоположную сторону и со спокойнейшей улыбкой говорит что-то по-французски.

– Прикажете отвечать на их выстрелы? – спрашивает, подскакивая, начальник артиллерии.

– Да, попугайте их, – небрежно говорит генерал, закуривая сигару.

Батарея выстраивается, и начинается пальба. Земля стонет от выстрелов, огни беспрестанно вспыхивают, и дым, в котором едва можно различить движущуюся прислугу около орудий, застилает глаза.

Аул обстрелян. Снова подъезжает полковник Хасанов и, по приказанию генерала, летит в аул. Крик войны снова раздается, и конница исчезает в поднятом ею облаке пыли.

Зрелище было истинно величественное. Одно только для меня, как человека, не принимавшего участия в деле и непривычного, портило вообще впечатление, было то, чтò мне казалось лишним – и это движение, и одушевление, и крики. Невольно приходило сравнение человека, который сплеча топором рубил бы воздух.

IX.

Аул уже был занят нашими войсками, и ни одной неприятельской души не оставалось в нем, когда генерал со свитою, в которую вмешался и я, подъехал к нему.

Длинные чистые сакли с плоскими земляными крышами и красивыми трубами были расположены по неровным каменистым буграм, между которыми текла небольшая река. С одной стороны виднелись освещенные ярким солнечным светом зеленые сады с огромными грушевыми и лычевыми[25]25
  Лыча – мелкая слива.


[Закрыть] деревьями; с другой – торчали какие-то странные тени, перпендикулярно стоящие высокие камни кладбища и длинные деревянные шесты с приделанными к концам шарами и разноцветными флагами. (Это были могилы джигитов.)

Войска в порядке стояли за воротами.

Через минуту драгуны, казаки, пехотинцы с видимой радостью рассыпались по кривым переулкам, и пустой аул мгновенно оживился. Там рушится кровля, стучит топор по крепкому дереву, и выламывают дощатую дверь; тут загораются стог сена, забор, сакля, и густой дым столбом подымается по ясному воздуху. Вот казак тащит куль муки и ковер; солдат с радостным лицом выносит из сакли жестяной таз и какую-то тряпку; другой, расставив руки, старается поймать двух кур, которые с кудахтаньем бьются около забора; третий нашел где-то огромный кумган[26]26
  Кумган – горшок.


[Закрыть] с молоком, пьет из него и с громким хохотом бросает потом на землю.

Батальон, с которым я шел из крепости N, тоже был в ауле. Капитан сидел на крыше сакли и пускал из коротенькой трубочки струйки дыма самброталического табаку с таким равнодушным видом, что, когда я увидал его, я забыл, что я в немирном ауле, и мне показалось, что я в нем совершенно дома.

– А! и вы тут? – сказал он, заметив меня.

Высокая фигура поручика Розенкранца то там, то сям мелькала в ауле; он без умолку распоряжался и имел вид человека, чем-то крайне озабоченного. Я видел, как он с торжествующим видом вышел из одной сакли; вслед за ним двое солдат вели связанного старого татарина. Старик, всю одежду которого составляли распадавшиеся в лохмотьях пестрый бешмет и лоскутные портки, был так хил, что туго стянутые за сгорбленной спиной костлявые руки его, казалось, едва держалась в плечах, и кривые босые ноги насилу передвигались. Лицо его и даже часть бритой головы были изрыты глубокими морщинами; искривленный беззубый рот, окруженный седыми подстриженными усами и бородой, беспрестанно шевелился, как будто жуя что-то; но в красных, лишенных ресниц глазах еще блистал огонь и ясно выражалось старческое равнодушие к жизни.

Розенкранц через переводчика спросил его, зачем он не ушел с другими.

– Куда мне итти? – сказал он, спокойно глядя в сторону

– Туда, куда другие ушли, – заметил кто-то.

– Джигиты пошли драться с русскими, а я старик.

– Разве ты не боишься русских?

– Чтò мне русские сделают? Я старик, – сказал он опять, небрежно оглядывая кружок, составившийся около него.

Возвращаясь назад, я видел, как этот старик, без шапки, со связанными руками, трясся за седлом линейного казака и с тем же бесстрастным выражением смотрел вокруг себя. Он был необходим для размена пленных.

Я влез на крышу и расположился подле капитана.

– Неприятеля, кажется, было немного, – сказал я ему, желая узнать его мнение о бывшем деле.

– Неприятеля? – повторил он с удивлением: – да его вовсе не было. Разве это называется неприятель?.. Вот вечерком посмотрите, как мы отступать станем: увидите, как провожать начнут: чтò их там высыплет! – прибавил он, указывая трубкой на перелесок, который мы проходили утром.

– Что это такое? – спросил я с беспокойством, прерывая капитана и указывая на собравшихся недалеко от нас около чего-то донских казаков.

Между ними слышалось что-то похожее на плач ребенка и слова:

– Э, не руби… стой… увидят… Нож есть, Евстигнеич?.. Давай нож…

– Что нибудь делят, подлецы, – спокойно сказал капитан.

Но в то же самое время с разгоревшимся, испуганным лицом вдруг выбежал из-за угла хорошенький прапорщик и, махая руками, бросился к казакам.

– Не трогайте, не бейте его! – кричал он детским голосом.

Увидев офицера, казаки расступились и выпустили из рук белого козленка. Молодой прапорщик совершенно растерялся, забормотал что-то и со сконфуженной физиономией остановился перед ним. Увидав на крыше меня и капитана, он покраснел еще больше и, припрыгивая, подбежал к нам.

– Я думал, что это они ребенка хотят убить, – сказал он, робко улыбаясь.

X.

Генерал с конницей поехал вперед. Батальон, с которым я шел из крепости N, остался в арьергарде. Роты капитана Хлопова и поручика Розенкранца отступали вместе.

Предсказание капитана вполне оправдалось: как только мы вступили в узкий перелесок, про который он говорил, с обеих сторон стали беспрестанно мелькать конные и пешие горцы, и так близко, что я очень хорошо видел, как некоторые, согнувшись, с винтовкой в руках, перебегали от одного дерева к другому.

Капитан снял шапку и набожно перекрестился; некоторые старые солдаты сделали то же. В лесу послышались гиканье, слова: «иай гяур! Урус иай!» Сухие, короткие винтовочные выстрелы следовали один за другим, и пули визжали с обеих сторон. Наши молча отвечали беглым огнем; в рядах их только изредка слышались замечания в роде следующих: «он[27]27
  Он – собирательное название, под которым кавказские солдаты разумеют вообще неприятеля.


[Закрыть] откуда палит, ему хорошо из-за леса, орудию бы нужно…» и т. д.

Орудия въезжали в цепь, и после нескольких залпов картечью неприятель, казалось, ослабевал, но через минуту и с каждым шагом, который делали войска, снова усиливал огонь, крики и гиканье.

Едва мы отступили сажен на триста от аула, как над нами со свистом стали летать неприятельские ядра. Я видел, как ядром убило солдата… Но зачем рассказывать подробности этой страшной картины, когда я сам дорого бы дал, чтобы забыть ее!

Поручик Розенкранц сам стрелял из винтовки, не умолкая ни на минуту, хриплым голосом кричал на солдат и во весь дух скакал с одного конца цепи на другой. Он был несколько бледен, и это очень шло к его воинственному лицу.

Хорошенький прапорщик был в восторге; прекрасные черные глаза его блестели отвагой, рот слегка улыбался; он беспрестанно подъезжал к капитану и просил его позволения броситься на ура.

– Мы их отобьем, – убедительно говорил он: – право, отобьем.

– Не нужно, – кротко отвечал капитан: – надо отступать.

Рота капитана занимала опушку леса и лежа отстреливалась от неприятеля. Капитан в своем изношенном сюртуке и взъерошенной шапочке, опустив поводья белому маштачку и подкорчив на коротких стременах ноги, молча стоял на одном месте. (Солдаты так хорошо знали и делали свое дело, что нечего было приказывать им.) Только изредка он возвышал голос, прикрикивая на тех, которые подымали головы.

В фигуре капитана было очень мало воинственного; но зато в ней было столько истины и простоты, что она необыкновенно поразила меня. «Вот кто истинно храбр», сказалось мне невольно.

Он был точно таким же, каким я всегда видал его: те же спокойные движения, тот же ровный голос, то же выражение бесхитростности на его некрасивом, но простом лице; только по более, чем обыкновенно, светлому взгляду можно было заметить в нем внимание человека, спокойно занятого своим делом. Легко сказать: таким же, как и всегда. Но сколько различных оттенков я замечал в других: один хочет казаться спокойнее, другой суровее, третий веселее, чем обыкновенно; по лицу же капитана заметно, что он и не понимает, зачем казаться.

Француз, который при Ватерлоо сказал: «la garde meurt, mais ne se rend pas»,[28]28
  [ «гвардия умирает, но не сдается»,]


[Закрыть] и другие, в особенности французские герои, которые говорили достопамятные изречения, были храбры и действительно говорили достопамятные изречения; но между их храбростью и храбростью капитана есть та разница, что если бы великое слово, в каком бы то ни было случае, даже шевелилось в душе моего героя, я уверен, он не сказал бы его: во-первых, потому, что, сказав великое слово, он боялся бы этим самым испортить великое дело, а во-вторых, потому, что, когда человек чувствует в себе силы сделать великое дело, какое бы то ни было слово не нужно. Это, по моему мнению, особенная и высокая черта русской храбрости; и как же после этого не болеть русскому сердцу, когда между нашими молодыми воинами слышишь французские пошлые фразы, имеющие претензию на подражание устарелому французскому рыцарству?..

Вдруг в той стороне, где стоял хорошенький прапорщик со взводом, послышалось недружное и негромкое ура. Оглянувшись на этот крик, я увидел человек тридцать солдат, которые с ружьями в руках и мешками на плечах насилу-насилу бежали по вспаханному полю. Они спотыкались, но всё подвигались вперед и кричали. Впереди их, выхватив шашку, скакал молодой прапорщик.

Всё скрылось в лесу…

Через несколько минут гиканья и трескотни из лесу выбежала испуганная лошадь, и в опушке показались солдаты, выносившие убитых и раненых; в числе последних был молодой прапорщик. Два солдата держали его под мышки. Он был бледен, как платок, и хорошенькая головка, на которой заметна была только тень того воинственного восторга, который одушевлял ее за минуту перед этим, как-то страшно углубилась между плеч и спустилась на грудь. На белой рубашке под расстегнутым сюртуком виднелось небольшое кровавое пятнышко.

– Ах, какая жалость! – сказал я невольно, отворачиваясь от этого печального зрелища.

– Известно, жалко, – сказал старый солдат, который, с угрюмым видом, облокотясь на ружье, стоял подле меня. – Ничего не боится: как же этак можно! – прибавил он, пристально глядя на раненого. – Глуп еще – вот и поплатился.

– А ты разве боишься? – спросил я.

– А то нет!

XI.

Четыре солдата на носилках несли прапорщика; за ними форштатский солдат вел худую, разбитую лошадь, с навьюченными на нее двумя зелеными ящиками, в которых хранилась фельдшерская принадлежность. Дожидались доктора. Офицеры подъезжали к носилкам и старались ободрить и утешить раненого.

– Ну, брат Аланин, не скоро опять можно будет поплясать с ложечками, – сказал с улыбкой подъехавший поручик Розенкранц.

Он, должно быть, полагал, что слова эти поддержат бодрость хорошенького прапорщика; но, сколько можно было заметить по холодно-печальному выражению взгляда последнего, слова эти не произвели желанного действия.

Подъехал и капитан. Он пристально посмотрел на раненого, и на всегда равнодушно-холодном лице его выразилось искреннее сожаление.

– Чтò, дорогой мой Анатолий Иваныч? – сказал он голосом, звучащим таким нежным участием, какого я не ожидал от него: – видно, так Богу угодно.

Раненый оглянулся; бледное лицо его оживилось печальной улыбкой.

– Да, вас не послушался.

– Скажите лучше: так Богу угодно, – повторил капитан.

Приехавший доктор принял от фельдшера бинты, зонд и другую принадлежность и, засучивая рукава, с ободрительной улыбкой подошел к раненому.

– Чтò, видно, и вам сделали дырочку на целом месте, – сказал он шутливо-небрежным тоном: – покажите-ка.

Прапорщик повиновался; но в выражении, с которым он взглянул на веселого доктора, были удивление и упрек, которых не заметил этот последний. Он принялся зондировать рану и осматривать ее со всех сторон; но выведенный из терпения раненый с тяжелым стоном отодвинул его руку…

– Оставьте меня, – сказал он чуть слышным голосом: – всё равно я умру.

С этими словами он упал на спину, и через пять минут, когда я, подходя к группе, образовавшейся подле него, спросил у солдата: «чтò прапорщик?» мне отвечали: «отходит».

XII.

Уже было поздно, когда отряд, построившись широкой колонной, с песнями подходил к крепости.

Солнце скрылось за снеговым хребтом и бросало последние розовые лучи на длинное, тонкое облако, остановившееся на ясном, прозрачном горизонте. Снеговые горы начинали скрываться в лиловом тумане; только верхняя линия их обозначалась с чрезвычайной ясностью на багровом свете заката. Давно взошедший прозрачный месяц начинал белеть на темной лазури. Зелень травы и деревьев чернела и покрывалась росою. Темные массы войск мерно шумели и двигались по роскошному лугу; в различных сторонах слышались бубны, барабаны и веселые песни. Подголосок шестой роты звучал изо всех сил, и, исполненные чувства и силы, звуки его чистого грудного тенора далеко разносились по прозрачному вечернему воздуху.

Комментарий Н. М. Мендельсона

ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ «НАБЕГА».

С 30 мая 1851 г., дня приезда Толстого в станицу Старогладковскую, и до 19 января 1854 г., когда он выехал обратно в Ясную поляну, продолжалось его пребывание на Кавказе.

Как писатель, он работал здесь над богатым запасом привезенных с собою воспоминаний из помещичьей жизни и над новыми материалами, которые дали ему природа и люди Кавказа.

Кавказские впечатления были использованы Толстым для такой крупной вещи, как «Казаки», писавшейся с перерывами более десяти лет, легли в основу ряда мелких и сравнительно быстро написанных произведений, – «Набег», «Рубка леса», «Разжалованный» («Встреча в отряде»), связанных, главным образом, с жизнью русской военной среды на далекой окраине, или остались лишь в области замыслов, едва намеченных в дневнике да эпизодически вкрапленных в военные рассказы. Такова, например, «драматическая и занимательная история семейства Джеми». Она была рассказана Толстому его приятелем Балтой, отмечена в дневнике (31 марта 1852 г.), как «сюжет для кавказского рассказа», но лишь мельком отразилась в работе над «Набегом».

Последний рассказ и начинает собою серию собственно-кавказских рассказов.

В основе его лежат впечатления, полученные Толстым от жизни в военной среде и от личного его участия в военных действиях на Кавказе.

Официально Толстой стал военным в начале 1852 г. 3 января он выдержал экзамен на юнкера при штабе кавказской артиллерийской бригады, получил чин фейерверкера 4 класса и предписание ехать к своей батарее, а 13 февраля положение Толстого, как военного, было окончательно оформлено: этим числом помечен приказ о зачислении его на военную службу фейерверкером 4 класса в батарейную № 4 батарею 20-й артиллерийской бригады (см. В. П. Федоров. «Лев Николаевич Толстой на военной службе», – «Братская помощь» 1910, 12, стр. 37–42).

Но еще до этого Толстому пришлось участвовать в военных действиях. В середине 1851 г. он, как волонтер, был в набеге русского отряда на горные аулы, произведенном под начальством кн. Барятинского. «Был в набеге», – записал он в дневнике под 3 июля 1851 г. – Тоже действовал нехорошо: бессознательно и трусил Барятинского».

Уже надев военный мундир, Толстой участвует в деле с чеченцами 17–18 февраля 1852 г. Он едва не был убит: снаряд ударил в колесо орудия, стоявшего рядом с ним. Впечатление было чрезвычайно сильное и память об этом бое жива была у Толстого до старости. В дневнике 1897 г., под 18 февраля, он вспоминает: «45 лет тому назад был в сражении». 18 февраля 1906 г. он, перепутав воспоминания о двух февральских походах – 1852 и 1853 гг., писал Г. А. Русанову: «Сегодня 53 года, как неприятельское ядро ударило в колесо той пушки, которую я наводил. Если бы дуло пушки, из которой вылетело ядро, на 1/1000 линии было отклонено в ту или другую сторону, я был бы убит, и меня не было бы» («Вестник Европы» 1915, 4, стр. 18).

На ряду с участием в военных действиях идут наблюдения над военными, среди которых он живет вместе с братом Н. Н. Толстым. Им обоим «нельзя не сознать взаимное превосходство над другими» (дневник от 12 июня 1851 г.), но они не говорят об этом, понимая друг друга без слов. Здесь, между прочим, один из источников той «сатиры», которую Толстой, как видно будет дальше, так тщательно старался удалять из первоначальных очерков «Набега».

Слушая разговоры людей, на которых он смотрит, в огромном большинстве случаев, сверху вниз, Толстой особенно «поражается» разговорами офицеров о храбрости: «Как заговорят о ком-нибудь, – храбр он? – Да, такъ. Все храбры». – Он задумывается над тем, что же такое храбрость, пробует дать ее определение, но, недовольный, зачеркивает его (дневник от 12 июня 1851 г.).

Следует добавить к этому, что в журналистике и литературе самого начала 1850-х гг. видное место занимали всякого рода военные записки, очерки, письма, воспоминания, которые, как показал это Б. М. Эйхенбаум, не могли остаться без влияния на Толстого, делавшего свои первые шаги в литературе.[29]29
  Б. Эйхенбаум, «Лев Толстой. Книга первая. Пятидесятые годы», изд. «Прибой». Лнгр. 1928, стр. 128 след.


[Закрыть]

Таковы были впечатления, наблюдения и мысли, с которыми Толстой принялся за работу над будущим «Набегом».

В противоположность материалам, относящимся к помещичьей жизни, материалы, легшие в основу «Набега», схвачены по свежим следам, не успели «отстояться», радикально переработаться. Немудрено, что те лица, которые, в большинстве случаев незаметно для самих себя, позировали Толстому в качестве натурщиков для портретной галлереи офицеров, легко угадывались первыми читателями «Набега» на Кавказе, легко угадываются и сейчас при параллельном чтении рассказа и соответствующих мест из дневников и писем кавказской поры.

Так, например, в капитане Хлопове без труда можно найти некоторые черты сослуживца Толстого по 4 батарее, капитана Хилковского. 5 июля 1851 г. Толстой писал о нем Т. А. Ергольской: «Потом старый капитан Хилковский, из уральских казаков – старый простой солдат, но благородный, храбрый и добрый». (ПСС, т. XXI, стр. 109). В дневнике под 21 марта 1852 г. Толстой записал о Хилковском: «Славный старик! – Прост (в хорошем значении слова) и храбр. – В этих двух качествах я уверен; и притом его наружность не исключает, как наружность С[улимовского], все хорошее». Образ Хлопова выписан с явной симпатией. Это потому, что его прототип, Хилковский, «очень нравится» Толстому, нравится до того, что ему иногда неловко на него смотреть, – «так, как мне бывало неловко смотреть на людей, в которых я влюблен», добавляет Толстой (дневник от 24 марта 1852 г.). «Влюбленность» в Хилковского дала возможность Толстому в том месте «Набега», где речь идет о матери капитана Хлопова, дать тоже с любовью исполненный экскурс в область хорошо ему известной дворянской мелкопоместной жизни. Именно у этого места стоит «отметка» 5 + в третьей из дошедших до нас редакций «Набега» (см. описание рукописей, стр. 294).

Молоденький офицер Аланин, в первоначальных редакциях «Набега» называвшийся «грузинским князьком» или «молодым прапорщиком», несомненно, близок прапорщику легкой № 6 батареи Н. И. Буемскому. Описывая офицерскую среду, Толстой 5 июля 1851 г. писал Т. А. Ергольской: «Потом Буемский, молодой офицер, ребенок, напоминающий Петрушу» (ПСС., т. XXI, стр. 109). Толстой однажды очень обидел юношу, прочтя ему страницы «Набега», в которых изображен Аланин. «Прочел Б[уемскому] то, что писал о нем, и он, взбешенный, убежал от меня» (дневник от 24 июня 1852 г.). Если эта запись может показаться недостаточно убедительной, так как в ней не названо то, что читал Толстой (он мог читать и письмо), то запись дневника от 30 марта 1852 г. не оставляет ни малейшего сомнения в том, что «натурой» для Аланина послужил Буемский. «Мой мальчуган», – читаем мы здесь о Буемском, – молод и мил. – Он жмет руки и готов к сердечным излияниям. Еще опыт пьянства не научил его избегать нежничества, которое так же несносно в пьяном, как и в трезвом. У него нет рутины пьянства». Эта запись, вплоть до полного совпадения некоторых выражений, чрезвычайно близка к описанию молодого прапорщика во время офицерского кутежа (см. вар. № 14, стр. 232–233).

В Розенкранце узнал себя офицер линейного казачьего войска А. В. Пистолькорс. В дневнике от 11–16 декабря 1853 г. записано: «Сулимовский с обыкновенной своей грубостью рассказал мне, как Пистолькорс ругает меня за Розенкранца; это сильно огорчило меня и охладило к литературным занятиям, но объявление «Современника» на 1854 год снова возбудило меня к ним».

Наконец, в образе генерала было, очевидно, настолько ясное сходство с кн. Барятинским, что Толстой, вскоре после напечатания «Набега» в «Современнике», записал в дневнике: «Меня сильно беспокоит то, что Б[арятинский] узнает себя в р[ассказе] «Набег».

Начало работы над «Набегом» относится к маю 1852 г. Еще не кончив «Детства», чередуя работу над ним с работой над новой вещью, Толстой принимается за «Письмо с Кавказа», – так назывался тот очерк, из которого, по всей вероятности, впоследствии вышел «Набег».

С 17 по 21 мая включительно идет в дневнике ряд записей о работе над «Письмом с Кавказа».

На первых порах результатами работы Толстой не очень доволен. «Сейчас начал и изорвал письмо с Кавказа, обдумаю его», – записано под 17 мая. На другой день: «Писал п[исьмо] с К[авказа], кажется порядочно, но нехорошо». 19 мая: «Как-то не пишется п[исьмо] с Кавказа, хотя мыслей много и, кажется, путные». 20 мая: «Писал п[исьмо] с К[авказа] – и хорошо, и дурно». 21 мая: «Писал опять небрежно. Завтра переписываю эту же часть письма с К[авказа] и продолжаю дальше».

Под 31 мая в дневнике записано: «Не спал и писал о храбрости. Мысли хороши, но от лени и дурной привычки слог не обработан». Здесь, несомненно, идет речь об отрывке, начинающемся цитатой из Платона: «Храбрость есть наука того: чего должно и чего не должно бояться». В связи с программой «Кавказских очерков», записанной в дневнике под 19 октября (она приведена ниже), можно предполагать, что отрывок этот был началом самостоятельного целого. Как таковое, отрывок, очевидно, не получил дальнейшего развития и был использован, в измененном виде, для одной из редакций «Набега» (см. вар. № 23, стр. 238–239).

В июне «Письмо с Кавказа» упоминается дважды.

4 июня Толстой записал: «Писал письмо с Кавказа мало, но хорошо. Чувствую себя хорошо. Я увлекался сначала в генерализацию, потом в мелочность, теперь, ежели не нашел середины, по крайней мере понимаю ее необходимость и желаю найти ее». Запись говорит о настойчивых поисках «тона» для рассказа и о некоторой уже пройденной в этом отношении ступени: Толстой отказывается как от «генерализации», т. е. от подчинения портретов действующих лиц и развития событий заранее поставленному вопросу о войне и храбрости, так и от чрезмерного увлечения чисто-реалистическими подробностями, не спаянными какой-нибудь общей мыслью. Под 17 июня записано: «Небрежно написал две страницы п[исьма] с К[авказа]».

Июль дает семь записей, относящихся к будущему «Набегу».

5 июля Толстой принялся за работу, «начал хорошо, а кончил небрежно». Запись 7 июля говорит о новом важном моменте в поисках «тона» рассказа: «Надо торопиться скорее окончить сатиру моего п[исьма] с Кавк[аза], а то сатира не в моем характере». 8 июля Толстой «писал п[исьмо] с К[авказа] порядочно». Записи 12 и 13 июля, хотя и не говорят прямо о «Письме с Кавказа», имеют к нему, по всей вероятности, непосредственное отношение. 12 июля Толстой «читал М. Д., плоско». На другой день – слушал чтение М. Д. знакомым офицером Буемским, а докончил чтение сам. Если, что очень вероятно, М. Д. расшифровывается, как Михайловский-Данилевский, то нельзя не поставить эти заметки в связь с тем местом «Набега», где капитан Хлопов рекомендует автору, если он хочет узнать, «какие сражения бывают», прочесть книгу А. И. Михайловского-Данилевского: «Описание отечественной войны 1812 года».