Текст книги "Евромайдан. Кто уничтожил Украину?"

А теперь вопрос вопросов. Все описанное произошло более чем за год до рокового 25 октября 1708-го. Так почему же Иван Степанович все-таки до самого конца не реализовал свое право на rokosz, в незыблемости которого, безусловно, не сомневался? Почему не заключил, хотя бы тайно, договор с Польшей, меняя, опять же в строгих рамках jus resistendi, суверена? Почему ждал? Почему себе же в убыток не чистил военную верхушку, избавляясь от ненадежных? Да потому, скорее всего, что не хотел. А не хотел, потому что не верил. Не верил в Польшу, зная ее вдоль и поперек и понимая, что проку не будет, потому что Речь Посполита, когда-то служившая образцом «Эуропы» (во всяком случае, в сравнении с Москвой), в начале XVIII века превратилась в посмешище. Не верил в союз с «еретиками»-шведами, для которых что католики, что православные были всего лишь язычниками, подлежащими (как и показало ближайшее будущее) огню и мечу. К тому же после битвы при Лесной непобедимость шведов для человека понимающего уже не была безусловной категорией, а Карл успел зарекомендовать себя как отличный тактик, но никудышный стратег. Не верил собственной старшине, после создания «бунчукового товарищества» получившей от старого гетмана все, чего хотела, и уже не слишком в нем нуждающейся, зато люто ненавидевшей поляков за то, что те никогда не признают ее равными себе, и шведов, у которых нет крепостных. Не верил казачеству, чьи права сам же уничтожил, сделав «лыцарей» собственностью «бунчуковых». Не верил (и правильно делал) «быдлу», которое его ненавидело и которое он сам слишком презирал, чтобы заигрывать. Да, собственно, скорее всего, не верил в саму возможность создать под боком у России некую «вторую православную Русь». За полной ненадобностью ее кому-либо, кроме казачьей элиты, чье время давно истекло, способной стать (в лучшем случае) клоном Речи Посполитой, подобно Древнему Риму, как сказал он в беседе с французским послом Жаном Балюзом, идущей к гибели. А учитывая специфику человеческого фактора, даже не клоном, а злым шаржем.

Трезвый логик, Мазепа отчетливо сознавал все это и, как бы ни было обидно за все сделанное, тянул до последнего момента. Он, правда, не верил и Петру, слишком явно готовому отправить его на почетную пенсию. Но, старый человек (история с Мотрей явно сильно подкосила гетмана, до сих пор никаких жалоб на «подагру и хирагру» в его переписке не появлялось), скорее всего, готов был принять неизбежное и провести недолгий остаток жизни в покое, которого, в сущности, никогда не знал. Но от Ивана Степановича, него, хотя, возможно, сам он об этом и не догадывался, уже мало что зависело. Верхушка Гетманщины, истерически боясь за свои поместья, ждала уже только одного: чьи войска раньше окажутся поблизости. И когда стало ясно, что русские только стягивают силы и еще неизвестно, куда пойдут, а Карл нагрянет вот-вот, тэрпець урвався. Нарисованная Костомаровым картина совещания в Борзне, если читать внимательно, потрясает. На Мазепу давят беспощадно, выжимая из него согласие с уже принятым за него решением. Истерический крик: «Вот возьму сейчас Орлика, да и уеду к государю!» – говорит о многом. В том числе и о том, скольким из присутствующих мог доверять гетман. Но он – фигура знаковая, без него все прочие собравшиеся для Карла – ничто, и потому уехать ему никто не даст. Не знаю, как все происходило, что конкретно говорили старику и чем (почему нет?) грозили, но сразу после совещания Быстрицкий, свояк гетмана, убывает к шведам. Теперь дороги назад не было.

Казалось бы, странно. Иван Мазепа не зазывал на русские земли врага и не казнил пленных, как Выговский. Не подставлял московские армии под удар из засады, как Юрась. Не опустошал край, продавая сотни тысяч православных в гаремы и на галеры, как Дорошенко. Не резал беззащитных москалей, как Брюховецкий. Не провоцировал междоусобиц, как Суховий, и не подводил под «вышку» защитников православия, как Тетеря. Однако не кого-то из них, а именно Мазепу обвинили во всех смертных грехах, предали гражданской казни и церковной анафеме. Только его имя стало нарицательным в устах поколений. Притом что среди уехавших вместе с ним были куда более лютые ненавистники всего «москальского». Что отнюдь не помешало им, в том числе и многим участникам совещания в Борзне, сообразив за несколько дней, куда ветер дует, кинуться прочь, попросить у царя пощады, получить ее и даже сделать карьеру вплоть, как лютый «москалефоб» Апостол, до гетманской булавы. Прощение не светило только Мазепе. Даже на его предложение искупить вину, захватив в плен Карла, Петр, некоторое время поразмыслив, отвечать не стал. И вновь – с точки зрения высокой политики – был абсолютно прав. Помилованный гетман исчерпал свой ресурс, жить ему оставалось недолго, и пользы от него уже не предвиделось. Зато, в отличие от вусмерть перепуганной мелочи, будучи фигурой по-настоящему знаковой, более чем подходил для публичного шоу. Государство достаточно окрепло. Терпеть и дальше причудливую смесь дворовых склок, полумертвых средневековых традиций и криминальных понятий, пышно именуемых «вольностями», оно не считало ни нужным, ни возможным. Необходим был показательный пример. Символ, сокрушение которого раз и навсегда расставит все по полочкам даже для тупых. Не скрою, мне жаль, что волей обстоятельств таким символом оказался именно Иван Степанович Мазепа.

Глава VII
Трехгрошовая опера

Залет по-крупному

Гибельность поступка Мазепе стала очевидна практически сразу. Большая часть казаков от него бежала. Основная часть старшины с ним не пошла, а кто пошел, том числе и такие заклятые враги москалей, как Апостол и Галаган, вскоре вернулись к Петру с повинной и были прощены. Казацкие полки подтвердили верность царю, на помощь же к Мазепе по иронии судьбы пришли запорожцы, которых он всегда ненавидел, как криминалов, не приемлющих никакую власть. К тому же ненавистный конкурент Меншиков взял столицу – Батурин с его казной, продовольственными складами и арсеналами. К слову. Если кому-то охота узнать мое мнение насчет «Батуринской резни», пусть вставит это словосочетание в любую искалку, найдет там что-нибудь не оранжевое и прочтет, не обращая внимания на идеологию. Факты говорят сами за себя. «Резни» не было. Лично для меня в этом смысле достаточно всего четырех соображений. Какие «плоты с распятыми», если на реке стоял лед? Какое «поголовное уничтожение», если уже через месяц городовой атаман просит денег на обустройство погорельцам? Какое «отчаянное» сопротивление, если хорошо укрепленная столица Гетманщины была взята за два часа, в то время как крохотный Веприк сражался несколько дней, уложив более 2 тысяч шведов, а под Полтавой викинги вообще застряли на два месяца и так и не взяли, несмотря на 20 штурмов? Какой, наконец, «патриотизм», если казацкая часть гарнизона не просто сложила оружие, но и помогла русским войскам, а бились до конца только польско-немецкие наемники Чечеля и Кенигсека? Да, бились славно, но это, в конце концов, была их работа, за которую они получали деньги. Опять же и «зверства варваров» расписывала в основном французская пресса, союзная Карлу; газеты нейтральных Англии и Голландии информировали читателей в куда менее жутких красках, а нынешние археологи, не столь давно по заказу некоего Ющенко В. А. начавшие было копать «захоронения тысяч жертв штурма», в итоге изрядно обделались, предъявив публике всего два-три десятка черепов, причем никак не женских и не детских.

В общем, и ужасы Батурина, и кошмары Лебедина, где якобы шли жуткие судилища, скорее всего, чистый пиар, причем листовки эти, думается, не Мазепой писались: уж больно не соответствует их надрывно-возвышенный настрой сухому, иронично-рассудительному тону писем, написанных гетманом. Да и глупостей типа «вот придет Петр и всех казаков на Волгу угонит» Иван Степанович писать бы не стал. В любом случае информационная война была проиграна вчистую. Гетманские листовки врали и пугали, а Петр прощал и миловал, более того, на следующий же день после измены гетмана отменил незаконные налоги, введенные Мазепой, как говорилось в универсале, «ради обогащения своего». К тому же, наступая, шведские солдаты жгли и убивали. Те самые шведские солдаты, которые при осаде Копенгагена вели себя так учтиво, а платили за припасы так щедро, что датские крестьяне сами обозами свозили продовольствие в их лагерь, посадив на голодный паек собственную столицу. Это означало только одно: там, в Дании, были люди. В Саксонии – тоже. И даже в Польше. Но не здесь, в краю дикарей, по отношению к которым можно все. Население края видело. Население края знало о судьбе, постигшей Зеньков, Опошню, Лебедин и Коломак. И делало выводы.

Однако хватит об очевидном.

Иван Степанович Мазепа умер 4 сентября 1709 в турецких Бендерах. Не сомневаюсь, что своей смертью. Версию о самоубийстве, время от времени озвучиваемую авторами, не любящими беглеца, отметем, как практически невероятную: при всей своей рассудочности он был человеком очень верующим и на один из самых осуждаемых Церковью (что православной, что католической) поступков мог бы решиться, разве что сложись реальная возможность оказаться в руках Петра. Однако такой угрозы не было. Были старость и запредельная усталость, несомненно, умноженные на сильнейший стресс. Умирая, «законный князь Украйны» по версии Карла завещал все любимому племяннику, Андрея Войнаровского, весьма образованному, европейски мыслящему молодому человеку. Король, уважая вполне законную волю покойного, дал «добро». Старшина тоже, в принципе, не возражала, твердо заявив, однако, что никаким «законным князем Украйны» парня не признает, поскольку это противоречит традиции. Зато готова избрать гетманом. В свою очередь, Войнаровский от столь высокой чести наотрез отказался, мотивируя тем, что, дескать, еще молод и не имеет заслуг. Однако от материальной части дядиного наследства отказываться не стал. А деньги были очень серьезные: в казне, вывезенной Иваном Степановичем, после всех трат, включая 600 тысяч червонцев, «одолженных» Карлу, находилось, как полагает О. Субтельный, к завышению не склонный, «от 750 тысяч до 1 миллиона шведских рейхсталеров (точнее, риксдалеров)». Вот эти-то талеры (точнее, риксдалеры) и затребовал скромный юноша, забыв на минуточку, что речь идет не о личных дядиных капиталах, а о войсковой казне. Что поделаешь, как печально отмечает тот же О.

Субтельный, «в козацкой Украине плохо отличали частную и общественную собственность».

Скандал грянул знатный, на несколько месяцев. Судя по тону источников, не стой над душой у политэмигрантов суровые шведские драбанты, дело могло бы дойти и до ножей. В итоге все же решили доверить вопрос арбитражу Карла XII (выбор, между прочим, идеальный: к «Александру Севера» историки относятся по-разному, но в личной порядочности этого свихнувшегося на рыцарстве и славе парня не сомневается никто). Тот создал специальную комиссию, которая, поработав еще месяца полтора, постановила, что прав все-таки Войнаровский. В его пользу свидетельствовали, во-первых, слово чести дворянина, барона Священной Римской империи (как наследник своего дяди-князя, он носил такой титул) и офицера регулярной шведской армии (Карл присвоил ему чин полковника), а во-вторых, показания управляющего имениями Мазепы. Попытка истцов оспаривать их, намекая на подкуп, была полностью блокирована еще одним словом чести дворянина, барона и полковника, ручавшегося за честность свидетеля. Исходя из заключения комиссии, король ввел Войнаровского в права наследования и передал ему спорные деньги. Войнаровский же, со своей стороны, одолжил королю 300 тысяч талеров (точнее, риксдалеров) и заверил старшину, что, как патриот, выделит средства на продолжение борьбы сразу же после выборов гетмана, проведению которых теперь, после решения ключевого вопроса современности, уже ничего не препятствовало. Началось выдвижение кандидатов, однако реальных претендентов, как водится, было двое – популярный среди казачества полковник Горленко и генеральный писарь Орлик.

О Дмитрии Горленко говорить особо нечего. Влиятельный полковник, свояк Мазепы по первой жене, боевой генерал, очень популярный среди казаков. Сознательный и активный враг москалей, правда, в 1708 году почти сразу после ухода к шведам вернувшийся к Петру и получивший амнистию, но вслед затем опять ушедший к Мазепе, а еще позже, когда с гетманством не выгорело, вновь вернувшийся в Россию и вновь амнистированный. Филипп же Орлик заслуживает более подробной характеристики. Сын обнищавшего чешского дворянина, погибшего на польской службе, и белорусской шляхтянки. Видимо, католик. Сирота из «потерянного поколения» конца XVII века. Гибель отца, даже не успевшего увидеть наследника, ввергнув семью в нищету, обеспечила, однако, сыну обучение «на казенный кошт» в виленском иезуитском коллегиуме, затем, как лучшему выпускнику, рекомендацию в Киево-Могилянскую академию, и, наконец, опять же как первому на курсе, по протекции великого Стефана Яворского, оценившего таланты и трудолюбие 22-летнего вундеркинда (обойдусь без подробностей, но, поверьте на слово, башка у парня на плечах была весьма и весьма незаурядная), распределение в гетманскую администрацию, на должность мелкую, но дающую хоть какой-то стабильный доход. Скромное жалованье пополнял, строча «панегирики» влиятельным лицам, благо поэтическим даром обижен не был. Короче говоря, один из тех искателей «счастья и чинов», что в те же времена потоком текли в Россию на петровские хлеба, только волей судьбы оказавшийся южнее. Очень быстро был замечен Мазепой, имевшим чутье на талантливых людей, введен в «ближний круг», обвенчан с дочерью полковника Герцика, одного из приватных друзей гетмана, получил обширные имения и сделался генеральным писарем, фактически «тенью» Мазепы. Знал все и участвовал во всем, но, естественно, как новичок, да еще не нюхавший пороха «штафирка», не имел никакого авторитета в старшинских кругах, держась только на милости гетмана, который (как вспоминал позже сам Орлик) время от времени об этом напоминал. Очень показателен в этом смысле уже упоминавшийся эпизод в Борзне, когда Мазепа в бешенстве кричал старшинам: «Вот возьму с собой Орлика, да и поеду ко двору царского величества», ничуть не сомневаясь в том, что из всех присутствующих, не задавая вопросов и куда прикажут, за ним поедет только Орлик.

Предвыборный расклад был несложен. Хотел ли сам Орлик выдвигаться, неизвестно. Судя по некоторым его высказыванием, возможно, и не очень. Ибо уж кем-кем, а дураком не был и прекрасно понимал, что рискует превратиться из серенькой канцелярской мыши в объект пристального интереса России. Однако, обремененный многочисленной семьей (в Бендерах у него родился очередной сын), ежедневно хотевшей есть, альтернативы не видел. Так что возражений не случилось. Кандидатура Орлика, выдвинутая старшиной (причины, думаю, пояснять не надо, а для тех, кому неясно, изложу ниже) и поддержанная наследником гетмана, могла твердо рассчитывать где-то на полсотни голосов. Горленко лоббировали казаки (около 300 избирателей). Все решала позиция то ли тысячи, то ли двух (источники говорят и так, и этак) запорожцев. С этим сектором электората поработал Войнаровский, «заплатив кошевому 200 червонцев за склонение казаков на сей выбор», и в начале апреля 1710 года триумф демократии состоялся. Получив поддержку около 90 % от полутора тысяч имеющих право голоса, Филипп Орлик был избран «гетманом обоих берегов и Войска Запорожского», а 10 мая, после подписания Карлом «Diploma assecuratium pro Duce et Exercitu Zaporovienski», позже утвержденного и султаном, официально вступил в должность. После чего полковник шведской армии Андрей Войнаровский, успевший выхлопотать у главнокомандующего отпуск по болезни, выдал новоизбранному гетману 3000 талеров и, еще раз заверив соратников по борьбе в том, что транши будут поступать неукоснительно, перевел наследство на запад и отбыл на лечение в Европу, где засел прочно и надолго. А «Duх et Exercitus» приступил к исполнению своих обязанностей. Первым делом предложив на рассмотрение избирателей «Pacta et Constitutiones legum libertatumqe Exercitus Zaporoviensis», оранжевыми мифологами, видимо, очарованными волшебным словом «Сonstitutiones», неуклонно именуемый «первой, самой демократической в мире конституцией Украины». Документ, не стану отрицать, столь интересный, что заслуживает отступления.

Без поправки на благородную латынь (напомню, что constitutio на языке Цицерона означает всего лишь «устройство» и не более того) «Конституция Филиппа Орлика», она же «Бендерская конституция», в сущности мало чем отличается от многочисленных «статей», подписывавшихся старшиной с Речью Посполитой, Россией и Турцией. Разве что предыдущие были выдержаны в более скромных тонах (выражения типа «ласковый пан», «защитник и покровитель», «светлейший навеки суверен», «его королевское над королями величество» и «его блаженная милость» там если и попадались, то два-три раза на весь текст, а не через строку). Но это, как и обширную преамбулу, художественно излагающую историю взаимоотношений «милой Украйны» с «варварской Московией», а заодно и с потрохами раскрывающую авторство мазепинских листовок, можно списать на особенности авторского стиля. В конце концов, Орлик, как литератор, специализировался в жанре панегирика. Территориальные претензии к России, распространяющиеся почти на все ее южные области, и Польше (куда более аккуратные) тоже можно счесть поэтическими гиперболами. Были, однако, и новации. Прежде всего, вслед за декларацией о том, что «Украйна обеих сторон Днепра должна быть на вечные времена вольною от чужого господства, демократическим государством», фиксировался «вечный и полный протекторат» Швеции. Обратим внимание. Если по Гадячскому договору Малая Русь была равноправным субъектом федерации, согласно Каламакским статьям – автономией с весьма широкими правами, а по договору Дорошенко с султаном – государством, находящимся в особых договорных отношениях с Портой, то теперь она (декларации не в счет, на то они и декларации) юридически признавала себя колонией. Причем без оговорок, предполагающих возможность когда-либо в будущем этот статус изменить.

Но внешняя политика – дело тонкое; что бы ни фиксировалось на бумаге, реальность меняется в соответствии с обстоятельствами, уж кому-кому, а старшине, предрассудками европейского правосознания не обремененной, это было понятно лучше, чем кому бы то ни было. Куда серьезнее были пункты, посвященные внутренним вопросам. Что Войско Запорожское, согласно соответствующей статье, не просто получало автономию, но становилось практически независимой сословно-территориальное единицей, имеющей право (но не обязанной!) согласовывать свою позицию по всем вопросам с «Украйной», – это еще полбеды. В конце концов, «лыцарям», составлявшим 90 % электората, надо было, помимо 200 талеров, на пропой сунуть еще что-то. Но вот устройство потенциальной державы предполагалось куда как любопытное. Власть гетмана, хотя и обрамленная всевозможными почестями, сужалась до номинальной; не имея права ничего «приватной своей властью ни начинать, ни устанавливать и в действие не вводить», все вопросы он был «силен и волен с советом генеральной старшины решать». Фактически управление переходило в руки «старинных, благоразумных и заслуженных людей», причем занимающих наследственные должности. Речь, на минуточку, шла об олигархической республике. Соблазнительно сказать, «по примеру Речи Посполитой», однако, увы, не получается. Поскольку и Pacta Conventa, и «Генриковы привилеи» предусматривали политическое равенство всего военного сословия (шляхты), а в данном случае речь идет исключительно о магнатерии, на полную волю которой отдаются, не говоря уж о крестьянах, вообще в тексте не поминаемых, массы рядовых казаков. Не скажу наверняка, откуда начитанный Орлик выдернул такие прецеденты, из законов загнивающей Венецианской республики или из арагонских fueros XI века, но «демократия», скроенная по его лекалу, будь она воплощена в жизнь, не просто отбрасывала бы край в глухое средневековье, но и на корню делала «державу», так сказать, беременной социальными потрясениями. Хотя и крайне удобной для «бунчуковых», чьи должности (следовательно, и места в будущей Генеральной Раде) еще при покойном Мазепе сделались наследственными. Между прочим, зная все это и вернувшись слегка назад, становится совершенно ясно, почему «бунчуковые» выдвигали Орлика и поили запорожцев. Ни Горленко, ни строевые казаки, хотя и по разным причинам, на подобные «кондиции» никогда бы не согласились.

Бег

А сейчас начинаю обильно цитировать. Ибо гениально. «8 ноября 1710 года Турция, поддерживая гетмана Орлика, объявляет войну России. В начале 1711 года Орлик начинает общий поход запорожцев и татар против россиян на Украине. В походе приняли участие Турция, Крымское Ханство, Швеция и часть польского войска, которая поддерживала Лещинского». Это официальная «оранжевая» характеристика русско-турецкой войны 1710–1713 годов. Согласитесь, интереснейшая интерпретация причин и не менее интересное видение соотношения сил. Войско Орлика и, понимаешь, примкнувшие к нему турки, татары, шведы и польские «патриоты». Впрочем, уважая вас, дорогие друзья и читатели, комментировать сей шедевр не стану. Ограничусь констатацией: начиная очередную войну с Россией, султан, как всегда, отправил татарскую конницу в глубокий рейд по российским тылам, разрешив (а почему нет?) отряду Орлика примкнуть к буджакам и ногайцам. Несколько сотен сабель, конечно, не Бог весть что, но в плане политики («Duх et Exercitus» вовсю строчил универсалы, призывая население Малой Руси восстать против «варваров» за «волю», гарантированную «конституцией») вдруг да сработает? Формально, по настоянию Карла, еще не совсем понимающего, где находится и с кем имеет дело, был даже оформлен союз с Крымом, и сам Девлет-Герай посетил Бендеры. Правда, финансовое вспомоществование, которое по султанскому приказу должен был выдать, не привез, на что Орлик горько жаловался в Стамбул, но подпись поставил. Хотя никакой координации военных действий так и не случилось: орда Герая двинулась на левый берег, целясь на Слобожанщину, а буджаки и ногайцы, подчинявшиеся непосредственной Стамбулу, вместе с приданным им отрядом Орлика – на Правобережье.

Вновь цитата, отмеченная печатью истинного гения. «Гетмана поддержал восставший украинский народ. Города друг за другом переходили под его власть. Орлик послал письма с призывом к борьбе Ивану Скоропадскому, что очень испугало российское правительство и Петра І, который собрал полковничьи семьи в Глухове как заложников». Что самое интересное, тут все правда, но подкрашенная в оранжевое. Действительно, полковничьи жены, с началом войны почему-то не захотев сидеть на хуторах, дожидаясь дружелюбных крымских джигитов, съехались в хорошо укрепленный Глухов. Действительно, Орлик писал гетману, а что ответа не получил, неважно, главное же, что писал все-таки. Действительно, на зов Орлика, вдвое увеличив его отряд, откликнулось большинство бывших казаков упраздненного поляками «нового реестра», после подавления «Палиивщины» бродивших в лесах, гайдамача польских и еврейских поселенцев. Действительно, только-только отстроенные и никем не охраняемые (у поляков нет сил, а русские войска ушли во исполнение Гродненского мемориала) местечки Правобережья встречали Орлика хлебом-солью, надеясь хоть на какую-то защиту. Действительно, наконец, около Лисянки атаковав отряд генерального есаула Бутовича (2000 сабель), посланного Скоропадским останавливать вторжение, почти 20-тясячная орда разбила его и вышла на подступы к Белой Церкви, единственному населенному пункту правого берега, где еще находился небольшой российский гарнизон. И все. К великому удивлению мифологов, гарнизон имел «достаточное количество боеприпасов и сильную артиллерию», так что осада затянулась на полтора месяца, и ни один из десятка штурмов успеха не имел (вспомним в связи с этим Батурин, взятый за два часа). Отсутствие лавров ордынцы, огорченные потерями, восполняли сбором «живой добычи» в окрестных селах. Орлик, отдадим ему должное, протестовал. Но тихо-тихо. Цивилизованные турки были далеко, а сердить татар он опасался. Да и его собственные «воины-освободители» занимались примерно тем же, разве что не на людей охотились, а тюки паковали. Нетрудно понять, что популярность «конституционного гетмана» росла с каждым днем. В мае же, когда российские войска под командованием Шереметьева начали контрнаступление, Девлет-Герай развернул орду на Крым, поляки Лещинского делись неизвестно куда, буджаки с ногайцами просто побежали, уводя на пути все живое. Правда, обратно в Бендеры Орлик привел то ли на тысячу, то ли на полторы сабель больше, чем повел в поход, но пополнение быстро рассосалось: гайдамаки, увязавшиеся вслед за отступающим воинством, не нуждались в неудачнике.

С этого момента «гетман в экзиле» всерьез не рассматривался никем. Вскоре после возвращения от него ушел и увел «лыцарей» кошевой Гордиенко, получивший от Девлет-Герая землю под новую Сечь. Плюнув на все, уехал на север Дмитро Горленко, принесший очередную повинную и, естественно, прощенный. Правда, как дважды предатель, имения на родине не получил, а был отправлен в Москву, где получил дом, впоследствии прозванный «Гетманским», и солидную пенсию, а в 1731-м, исхлопотав дозволение, вернулся домой и остаток жизни прожил на покое, тешась сочинением дум, самой известной из который считается «Гой, як тяжко на Москвi». Примеру Горленко последовали многие. Орлика же жестокая Порта сняла с довольствия, и, если бы не король-рыцарь, никогда не бросавший верных людей в беде и выделявший гетману часть турецкого пенсиона, семейству (жена, две дочери, три сына, два шурина и домашний попик отец Парфений) пришлось бы совсем худо. Коротая дни, Duх et Exercitus писал. Писал много. Создал, в частности, трактат «Вывод прав Украины», доказывающий, что демократичнее его конституции просто придумать невозможно. А также «Манифест к европейским правительствам», призывающий монархов Великобритании, Франции, Австрии, Голландии и Дании, забыв противоречия, объединиться ради спасения «милой Украйны» от «варваров» и обещая за это массу преференций после совместной победы. Писал, натурально, и панегирики. Султану, хану, местному паше. Но в основном письма, и в первую очередь – Войнаровскому, ставшему к тому времени общепризнанным панъевропейским денди и завсегдатаем модных салонов, напоминая clair et clair monsieur André о «неких известных кондициях». На что «ясный и светлый месье» изредка откликался в том смысле, что «некие известные кондиции» помнит, но времена сейчас трудные, так что пусть пан гетман подождет. Duх et Exercitus, видимо, сердился, но ждал. Однако через три года и ждать стало нечего: Войнаровский, не удовлетворившись салонной жизнью, занялся политикой, завел игру с британской разведкой и, в конце концов изъятый ее российскими конкурентами в Гамбурге, уехал в Якутию, что, надо думать, согрело гетману душу, но рассеяло всякую надежду на транши, даже с запозданием.

В 1715 году, покидая Бендеры, шведский король пригласил своего личного гетмана в Стокгольм, где выделил ему стипендию, которой, однако, большому семейству, где никто из мужчин, кроме Орлика, не умел работать, очень и очень не хватало, а редкие приработки главы клана (репетиторство, переводы) мало что меняли. «Ни хлеба, ни дров, ни света», – жаловался Орлик в письмах. Понемногу были заложены и пропали бесследно гетманские клейноды (булава, бунчук и прочее), а также подарки Мазепы – бриллиантовый перстень и золотой крест. Еще хуже стало после гибели в Норвегии покровителя. Наследовавшая брату королева знать о причудах брата не хотела. Орлика в очередной раз сняли с пансиона, и он перебирается во Францию, надеясь, что там к титулованной (князь все-таки) особе отнесутся с большим пониманием. В чем-то он прав. Французское правительство пристраивает старшего сына, 17-летнего Григория, в престижное военное училище, а семье содержание. Но опять-таки совсем незавидное. А дети растут, жена хворает, да и шурьям с отцом Парфением кушать надо. Именно в это время Duх et Exercitus в полном отчаянии пишет письмо любимому учителю, другу дяди Стефану Яворскому, сделавшему ослепительную карьеру в РПЦ и лично огласившему анафему Мазепе. Письмо странное. Гетман подробнейше разъясняет, как его обвели-запутали, клянется, что сам ни сном, ни духом, но конкретно ничего не просит. И ответа не получает (символы прощению не подлежат, о чем вообще-то надо было думать раньше). Зато вокруг его домика вскоре начинают бродить хмурые верзилы, чьи камзолы, хоть и сшитые по последней парижской моде, все равно напоминают русские мундиры. Доведенный до последней степени, Орлик, бросив семью, бежит в Турцию, где уже не просит ничего (много ли одному надо?), кроме крыши над головой, куска хлеба и – главное – защиты. Турки жалостливы. Они заступаются, и Петербург милостиво позволяет «гетману в экзиле» жить спокойно при условии, что о нем не будет ни слуху, ни духу. Остаток жизни беглец проводит на глухой периферии Порты то в Салониках, то в Валахии, сочиняя «Дневник странника» и утешаясь тем, что бытие далекой семьи понемногу улучшается за счет жалованья быстро растущего по службе шевалье Грегуара д’Орли – молодого перспективного офицера, в будущем графа и маршала Франции. Но это уже совсем другая история, к Гопакиаде, вопреки мнению мифологов, отношения не имеющая.