Текст книги "Сельва умеет ждать"

Наблюдая за тхаонги, одобрительно перемигивались верные Н'харо и Мгамба. Они видели: уже сейчас Пришедший-со-Звездой освоил мудрость сельвы не хуже любого двали. И не сомневались: придет день, когда он станет лучшим из лучших, как и положено истинному дгаангуаби.

В общем-то, Дмитрий, как и прежде, ждал появления спасательной группы. Но все реже снились ему Земля, Академия, ребята из экипажа «Вычегды» и даже Дед. Туманный сумрак, разбавленный зеленоватым гнилушечным светом, распахивался по ночам, быстрые тени бесшумно скользили сквозь паутину мглы, и это были сны человека дгаа…

За плетеной стеной гулко ударил барабан.

Полдень.

Время первой еды.

Вдоль длиннющей циновки-скатерти выстроились воины, успевшие уже ополоснуть потные тела в водах ручья.

– Хэйо, нгуаби!

– Хой!

Теперь можно рассаживаться.

Никакой суеты. Каждый знает свое место. Кто чаще других бойцов повергает противника и лучше иных стрелков поражает мишень, тот удостоен сидеть ближе к Пришедшему-со-Звездой.

Место прочих – на дальнем конце.

Лица мужчин серьезны.

Совместная трапеза – обряд, завещанный первопредками.

В мирные дни каждый ггани вправе есть то, чем потчует его хозяйка очага. Удачливый охотник услаждает себя жарким мясом, умелый рыболов – нежной печенью чукки, а в хижине бортника всегда найдется для гостя душистый мед.

Всего понемножку, на радость нёбу и на пользу телу. А первым делом, конечно, рис, который всему голова. Есть рис – будет и песня, так говорят в народе.

В дни красной стрелы пища воина – тертые корни жиньши, всем поровну, от вождя до последнего двали.

На разбухшие в кипятке опилки похожа безвкусная бурая кашица, неприятно вяжущая гортань. Но каждый, кто ест ее день за днем, не знает усталости и может обходиться без пищи треть луны кряду, нисколько не теряя сил. Чудесный корень, дар Тха-Онгуа народу дгаа, обостряет взор и утончает слух, помогает руке удвоить твердость, а ноге учетверить легкость.

Но всему есть цена.

Вскипает кровь едока жиньши, твердеют ятра и подобно стреле вздымается могучий иолд. Огневица желания неотступно терзает плоть, если же на рассвете и смыкаются веки, то пляшут перед спящим, призывно изгибаясь, крутобедрые, трясущие выменем; соски их подобны ягоде ам, а пряный запах манит и влечет…

И так изо дня в день.

Ой-ё!

Даже дряхлые мвамби, наевшись каши жиньши, мечутся на подстилках в холодном поту…

Каково ж молодым?!

Дгеббузи, величайшее из табу, наложено Предком-Ветром на близость с женщинами своего поселка в дни красной стрелы. Нарушить запрет означает оскорбить Высь и отдать победу врагам. Дана, правда, и малая поблажка: кто вконец изнемог, вправе облегчиться в селении врага. Но стерегись, нетерпеливый двали! На время успокоится буйная плоть, но и сила магических знаков, нанесенных на кожу дгаангой, истает наполовину, приоткрыв острому ттаю путь к печени твоей, а тяжкому къяхху – тропу к твоему сердцу…

Ой-ё!

Как же быть, если совсем невтерпеж?!

Есть и на такой случай хитрость, заповеданная пращурами!

В просторных загонах на окраинах селений дгаа пасутся особые козы – белоснежные, с шерстью мягкой, как пух, и запретное их по милости Незримых ничем не отличимо от того запретного, что скрыто меж ног женщины. В дни мира свежей травкой и ключевой водою ублажают двали ласковых козочек, приучая к себе, а в суровые ночи войны, войдя в загон, без боязни предаются любви…

Но где они, дозволенные и желанные?

Ой-е-йо-оо…

Остались в пылающем Дгахойемаро!

Вот почему, оказавшись ненароком близ круглого дома, нет-нет, да дрогнет ноздрями молодой воин, и хоть сам пройдет, храня гримасу невозмутимого достоинства, но бестолковый иолд сам собою отклонится в сторону невысокого входа…

Восстань ныне кто-то из первопредков, дабы силой своей поддержать потомство свое, он, несомненно, удивился бы: почему рядом с нгуаби, предводителем воинов, не видно Верховного Вождя? А затем умер бы вновь, узнав, что Вождь – женщина.

Со времен Сотворения не бывало такого.

Но непобедимый Дъямбъ'я г'ге Нхузи кроил законы Тверди без оглядки на Высь…

Исступленно мечтавший о наследнике-сыне, он, почуяв дуновение смертного вихря, велел старейшинам и жрецам присягнуть разбухшему животу младшей жены, и воли его хватило на то, чтобы остающиеся жить подчинились уже почти неживому, рисом и кровью присягнув на верность еще не рожденному Вождю.

Немыслимо преступить такую клятву.

И когда повитуха, обмыв, вынесла к собравшимся на площади тоненько попискивающий сверток, благородные люди дгаа пали ниц, признавая власть Гдламини т'та Тьянги Нзинга М'Панди Н'гулла йа-йа Дъямбъ'я г'ге Нхузи…

Девочки Гдлами.

И – ничего не случилось!

Не дрогнула Твердь, не рассекли Высь слепящие къяххи; печень жертвенного оола сулила благоденствие, гром барабана был звучен и раскатист, а дым высокого праздничного костра вознесся над сельвой прямее копья.

Смышленые поняли: воистину, слово Дъямбъ'я г'ге Нхузи, посмертно прозванного сородичами Мппенгу вва'Ттанга Ддсели, Тот-Который-Принес-Покой, весомо звучит у престола Тха-Онгуа!

Прочим смысл знамений разъяснили мудрые мвамби.

Уж кто-кто, а они, хранящие память, знали: стоит оборвать нить поколений, и тотчас, подобно бусинам, рассыплются по сельве поселки дгаа. Не звонким ливнем, а душной кровью умоется тогда Твердь, ибо скажет брат брату: «Это – мое, и то – мое, и опушка за рекою – тоже моя», и ттаи воинов дгаа скрестятся с къяххами иных воинов дгаа, доказывая право самозванцев на синие тао-мвами – серьги власти. Вот почему лишь первенцу прямого потомка Красного Ветра по старшей линии дозволено быть Вождем…

А если первенец – девочка?

Ну что ж, неисповедимы пути Незримых, и потом: разве не трясет млекообильным выменем Ясноглазая Вва-Дьюнга?.. Разве не расчесывает черепаховым гребнем длинные кудри Мстительница Тальяско?.. Разве есть иолд у Безликой Ваарг-Таанги?

И прекратились расспросы.

И стало по сему.

И было долго.

Опытнейшие из стариков обучали дочь Дъямбъ'я г'ге Нхузи нелегкой науке обустраивать жизнь селения, и она стала истинным мвами, устроителем повседневности.

Славнейшие из говорителей наставляли наследницу Того-Кто-Принес-Покой в искусстве разбирать тяжбы, и Гдламини выросла подлинным кфали, примирителем спорящих.

Большего и не нужно в дни мира.

Когда война, все иначе.

Долг мужчин – сражаться и побеждать.

Удел женщин – ждать мужей и беречь детвору.

В тайные укрытия, под защиту дремучих болот увела Великая Мать Мэйли длинноволосых, сумевших спастись в страшную ночь, когда пал священный Дгахойемаро…

Всех.

Кроме Гдламини.

Вождь – Удача народа дгаа, и место Вождя – среди воинов.

А потому без зависти смотрят воины вслед своему нгуаби, когда, завершив трапезу, направляется он к женской обители…

Лишь один двали из новобранцев, тощенький и прыщавый, судорожно сглатывает слюну, но тотчас жалобно взвизгивает. Треххвостый бич всевидящего Убийцы Леопардов, стремительно взмыв, опоясывает щенка кровавыми полосами.

– Тти'Тъямба! – рычит сержант.

Сосунок съеживается.

Он больше не будет. Он не хотел кощунствовать.

Он знает: это не муж, гонимый вожделением, идет к жене своей, но военачальник к Вождю…

Что, кстати, вовсе не радует Гдламини.

Всего лишь час отведен им на совместную молитву.

Как только удлинятся тени, за кожаным пологом осторожно закашляет Мкиету, напоминая, что время истекло…

…а она, между прочим, живая, она еще не старуха, и ей смертельно остхаонгуело сидеть в полутьме!

И Дмитрий, заранее готовый ко многому, побледнел.

Никто не устоит против целого стада, но и тот, кто против целого стада устоит, оробеет перед озверевшей женщиной…

– Кто я? – Черное пламя кипело и ярилось в прекрасных темных очах. – Молчишь? Как всегда? А ты не молчи! Ты ответь, только честно: кто я теперь?

– Гдлами…

– Молчи! Что ты можешь сказать? Я уже девятнадцать весен Гдлами, а кто я теперь? – Оскал ровных белоснежных зубов напоминал сейчас улыбку атакующего клыкача. – Отвечай! Нет! Я сама скажу… – Вороная грива всколыхнулась. – Я идол! Почему вы еще не мажете мне губы кровью?!

– Гдлами…

– Умолкни, шьякки! Дай тебе волю, ты с радостью начнешь мазать мне губы всем, чем придется! А я не идол…

– Не идол, – покорно сказал Дмитрий.

– Да-а? – почти проворковала Гдламини. – Не идол? А кто? Если я женщина дгаа, почему я торчу здесь, в лагере? Если я Вождь, почему меня не пускают к воинам? Если я твоя жена, почему я не сплю с мужем?

– Спишь, – уточнил Дмитрий.

И лучше выдумать не мог.

Теперь на него глядела кобра, слегка напоминающая жену.

Для полноты впечатления не хватало разве что распахнутого капюшона.

– Шшу'шьякки, – шипение струилось, вибрировало, зрачки сделались почти вертикальными. – Тха-Онгуа, посмотри на этого человека! Ради него, из-за его мерзкой похоти я нарушаю дгеббузи и попаду когда-нибудь в Яму Искупления, а он… Пусти!

– Не пущу, – твердо сказал дгаангуаби. – Сядь.

– Сначала пусти.

– Сначала сядь.

– Убери руки!

– Сядь, я сказал!!

– Ну, села… Что дальше?

– Дальше вот что… – Присев на краешек ложа, Дмитрий очень осторожно приобнял Гдламини, и она, как ни странно, не стала вырываться. – Тебе нельзя злиться, кузя. Когда ты злишься, ты похожа на Ваарг-Таангу… – Гдлами гневно фыркнула. – Хотя на самом деле, вылитая Миинь-Маань. – Гдлами шмыгнула носом. – И при чем тут Яма Искупления? Ты же сама говорила: для Вождей нет дгеббузи. А самое главное, я тебя очень люблю. Очень-очень-очень…

Именно так – медленно, монотонно, ласково-убаюкивающе – рекомендовалось говорить с вооруженными паникерами…

Иногда помогает.

Секунду спустя плечи Гдламини обмякли.

– Я слабая, земани… – Простенькое слово «землянин» госпожа Коршанская так и не научилась произносить. – Мне стыдно. Но мне очень плохо здесь…

– Гдлами…

– Погоди!

Гибко выскользнув из объятий, она отбросила на спину рассыпавшиеся локоны и склонилась над умывальником. Спустя пару мгновений голос ее сделался глуховато-спокойным.

– Говори, нгуаби.

Истерика кончилась.

Верховный Вождь ждал доклада.

– Вчера под вечер вернулись лазутчики, – негромко, почти шепотом начал Дмитрий. – Честно говоря, не знаю, что и думать…

Парни М'куто-Следопыта принесли странные вести.

Люди нгандва, пришедшие с равнины, не режут голов, не бесчестят женщин. Таков приказ главного над ними, а имя ему – Ситту Тиинка, Засуха-на-Сердце. Ослушников вешают на ветвях бумиана, высоко и коротко. Всем, кто уцелел при штурме Дгахойемаро и бродил по сельве в поисках приюта, разрешено вернуться; люди нгандва помогают им отстраивать хижины. Со стариками Ситту Тиинка уважителен. Удивляется: зачем захотели войны? Предлагает закопать къяххи. Говорит: люди нгандва – не враги горным дгаа…

– А Межземье? – перебила Гдламини.

Разумный вопрос. Достойный Вождя.

Пусть осколки родов, ушедших некогда из-под тяжкой руки Дъямбъ'я г'ге Нхузи, живут особняком, но они – дгаа…

Дмитрий покачал головой.

В Межземье погибли двое лазутчиков. Еще двое с трудом ушли от погони. Там люди нгандва не церемонятся. Налагают дань. Берут заложников. Ставят на постой наглых обжор. Несогласных – бьют. Непокорных – убивают. Десять дней назад в поселках были вестники Ситту Тиинки. Считали мужчин. Велели готовиться к походу на мохнорылых. Предупредили: нерадивость наказуема, а за ушедших в лес ответят семьи…

Гдламини нахмурилась.

– Когда родитель мой, Дъямбъ'я г'ге Нхузи, задумал принести людям дгаа покой, он начал с малого. Сильному племени дгавили послал ветвь мира и отдал грибные поляны по ту сторону Ттитви, а сильному племени дгайю уступил право хранить Первопламя. Сделав так, стал родитель мой желанным гостем в поселках дгайю и дгавили. И ополчились сильные племена на обидчиков дгаагуа, нашего племени, и наказали их всех, ибо были сильны. Когда же, убив вождей и нагрузившись добычей, уходили воины дгайя и дгавили восвояси, являлся к погорельцам Дъямбъ'я г'ге Нхузи, простивший былые обиды. Он раздавал рис и помогал отстраивать хижины, ничего не требуя взамен. Сами люди слабых племен просили его: останься и правь, ибо убили сильные наших вождей. Сперва отказывался родитель мой, затем соглашался, но, приняв клятву, велел новым дгаагуа некое время держать уговор в тайне…

Меж алых уст хищно сверкнули белоснежные зубки.

– Ты знаешь, земани, что было после?

Дмитрий кивнул.

Мрачное и величественное Мг-Но-Дд'Ваказья, Сказание о Последней Войне, он помнил почти наизусть.

– Начальствующий над пришельцами мудр, – задумчиво промолвила Гдламини. – Он идет тропой моего родителя. Если мы нарушим уговор и не поможем мохнорылым, люди Межземья признают его власть. Сельва умеет ждать, но чтит силу. Каково мнение почтенного Мкиету?

– Совпадает с твоим, Гдлами.

– Каково мнение отважного Н'харо?

– Совпадает с моим.

– Что думаешь ты, тхаонги?

– Мне кажется, двали еще не готовы к войне.

Тонкие ноздри дрогнули и замерли.

– Ты прав, Д'митри. Сегодня начинать рано. И завтра тоже. Но послезавтра будет поздно. Промедление смерти подобно…

Гдламини недобро усмехнулась.

– Так говорил Дъямбъ'я г'ге Нхузи!

– Но, Гдлами…

Дмитрий осекся и вздрогнул.

Из-под пушистой челки полыхнуло черное пламя.

Таким взглядом покойный тесть усмирял мятежные толпы…

Лейтенант Коршанский, дгаангуаби, словно простой воин, преклонил колено и – в знак полного повиновения – коснулся пересохшими губами стопы Вождя.

Очень, надо сказать, изящной стопы.

С высоким подъемом.

Долина Кшаа. Дни злого солнца

Блаженны безумцы, ибо за них думает Тха-Онгуа…

Мокеке-Пустоглазый торопливо шагал по пыльной тропе, тянущейся сквозь овраг от самого Кшанги. Время от времени мальчишка хмурился, мотал крупной шишковатой головой, отгоняя нехорошие мысли, но тотчас на устах его вновь возникала ласковая бессмысленная улыбка.

Он не опоздает, нет! Он успеет в большой поселок Кшантунгу до восхода солнца! Он придет туда уже скоро, и там его покормят и приласкают, ведь Мокеке хороший, да, он очень хороший. А люди тоже добрые – и те, что остались в Кшанги, и те, которые ждут в Кшантунгу. И в далеком Кшамату, и в очень-очень далеком Кшатланти тоже нет злых людей. Ни единого.

Юродивый опять насупил брови.

Мама была лучше всех людей, даже самых хороших. Но маму завязали в тряпки и куда-то унесли, и даже не сказали куда. И Мокеке не позволили пойти вместе со всеми. Ему дали ломоть сушеного анго и велели ждать.

Хорошо было бы, если бы мама вернулась, да.

Но Мокеке и без нее неплохо. Теперь ему никто не запрещает бродить из селения в селение и дружить с разными хорошими людьми…

Первый смутный лучик коснулся лица юродивого, и плохая мысль ушла.

– Гы! – сказал Мокеке, улыбнувшись солнышку, а солнышко в ответ опять погладило его теплой ладошкой.

Умный Мокеке! Славный Мокеке!

Давно уже бродит он по холмам, ночуя то там, то здесь. Никто не гонит сироту. Все рады веселому Мокеке, все пускают его к очагу, и не бранят, и кормят вкусной лепешкой, а то и сладкими ломтиками сушеного анго…

Кольнуло подошву.

– Бо-бо! – сказал Мокеке, глядя на торчащую из пятки занозу.

Хотя добрые люди, уважая избранника Тха-Онгуа, совсем недавно обули бродяжку в толстые лыковые лапти, без которых не прожить в жаркую пору, ноги юродивого были босы и красные язвочки густо усеивали потрескавшиеся грязные ступни до самых лодыжек.

– Ай-ай! – сказал Мокеке. – Ай-яй-яй!

Хихикнул и побрел дальше, распевая монотонную песенку без слов, то и дело взмахивая суковатой палкой и приплясывая на ходу.

А солнце тем временем выползало из-за горизонта, с каждым мгновением утрачивая хорошее настроение, быстро становясь злым и палящим, каким и надлежит ему быть летом.

Спеши, Мокеке, спеши!

Скоро уже се-ле-ни-е.

Совсем близко…

– Ой! – сказал Мокеке, оборвав песню.

Остановился. Совсем по-звериному жадно потянул носом воздух.

Он пришел, да! Таким вкусным дымком пахнет только в поселках, где ждут своего Мокеке добрые люди. Поселок еще не близок, ну и что?!

– Ух!

Юродивый высоко подпрыгнул и, гримасничая, пошел быстрее. Однако почти сразу вновь замер, словно степной арбаган у норки. Прислушался. Затем, испуганно бормоча, отскочил в сторону, присел на корточки и, выставив перед собой палку, крепко зажмурился, оставив, однако, один глаз приоткрытым…

Мокеке умный, да! Мокеке хитрый! Мокеке все увидит!

Из-за высоких камней показались люди.

Много. Еще больше.

Все больше и больше людей.

Недобрых. Незнакомых.

Рядами – в каждом ряду столько человеков, сколько пальцев на руке Мокеке – вытекали они из-за скал, словно медленная река, безмолвно и неторопливо, а во главе все больше вытягивающейся по тропе колонны ехал на большом-пребольшом белом ооле хмурый и сосредоточенный человек с длинными, ниже широченных плеч спадающими волосами, и рядом с ним, почти не отставая от оола, бежал вприпрыжку на поводке еще один, не похожий на остальных…

Юродивый в ужасе вновь смежил веки, на сей раз – взаправду.

Этот, бегущий рядом с оолом, – один из Могучих, да!

У него светлые глаза, и кожа у него светлее, чем у простых человеков.

Мокеке видел настоящих Могучих только однажды, издали, давно, но навсегда запомнил, каковы они есть, и он жалобно заскулил, понимая, что эти, идущие непонятно откуда, уже увидели его и обязательно обидят…

Это нельзя! Это неправильно!

Пусть пожалеет бедного Мокеке страшный человек на белом ооле!

Юродивый ждал своей судьбы, сжавшись в комочек.

А потом чьи-то сильные руки схватили за плечи и потянули куда-то, и Мокеке понял: ему сделают плохо.

Но ошибся.

– Ты кто? – глядя сверху вниз, спросил восседающий на ооле.

– Гу-гу! – жалобно отозвался Мокеке. – Аг-гы-гы!

И его поняли.

Сильные руки разжались, а во рту появился вкус лепешки.

Эти люди знали законы Тха-Онгуа и чтили их.

Они не обидели Мокеке.

Поэтому Мокеке осмелился открыть глаза.

И когда взгляд его встретился с пылающим взором всадника, юродивый, взвизгнув, упал в пыль…

А колонна двинулась дальше, к выходу из оврага.

Ряд за рядом.

Молча.

И только цоканье оольих копыт, изредка ударявших о потеющие росой камни, да мерный глухой топот ног нарушали тишину…

Когда же мерный топот утих, а колонна скрылась за поворотом, ведущим к селению Кшантунгу, Мокеке, доселе лежавший неподвижно, зашевелился.

Привстал. Осмотрелся.

Никого.

Только плетеная корзинка стоит совсем рядом.

Забыли? Подарили?

Осторожно принюхался. Облизнулся.

Засунув ладонь под крышку, извлек желтый маслянистый ломоть.

Анго!

Вкусно!

Добрые, хорошие люди!

Мокеке задрал голову к высокому, совсем уже светлому небу и радостно, благодарно завыл. И будь живы родители его или окажись рядом кто угодно из местных, подкармливающих беднягу, удивлению их не было бы предела.

Ибо вместо привычного воя с уст несчастного срывались слова.

– М'буула М'Матади!! – кричал Мокеке. – Тэлл М'буула М'Матади-и-и…

И эхо, прыгая по отвесным стенкам оврага, соглашалось с юродивым:

– Сокрушающий Могучих! Идет Сокрушающий Могучи-и-их!

Но некому было его услышать.

Все обитатели обширного Кшантунгу толпились в этот час на берегу илистой Кшаа; были здесь, впрочем, и посланцы иных поселков – люди из Кшанги, Кшамату, Кшатлани, Кшарти Верхнего и Кшарти Нижнего, празднично одетые, вышли к реке. Даже женщины – не только почтенные старухи, но и молодые, были здесь, хотя стояли, понятное дело, отдельно, в почтительном отдалении от мужчин. И хотя большинство гостей Кшантунгу явились, как положено, загодя, но изредка появлялись группки запоздавших. Молодые помогали старейшинам спешиться, отводили в сторонку оолов и вливались в толпу ровесников, старики, степенно оглаживая узкие бороды, занимали почетные места у самой воды.

Солнце взошло и мгновенно побелело.

Близость Кшаа, этой бурной, а порою и бешеной реки, кормилицы равнинного края, слегка охлаждала раскаляющийся воздух, но все равно с каждым мгновением духота делалась все невыносимей. Жар усиливался, и люди, потные, разгоряченные, с тоской посматривали на небо.

Зря.

Синева, как и в минувшие дни, оставалась безоблачной и беспощадной, и только далекие, никем из равнинных людей не виданные снежные вершины еще поили влагой обмелевшую Кшаа, не давая ей умереть…

Звонко и ясно пропела труба.

От толпы отделились двое, оба – крепкие, с полуседыми бородами, похожие друг на дружку, словно близнецы, только одетые по-разному: один – в белую жреческую накидку, второй – в короткие светлые штаны и такую же куртку, густо усеянную блестками. Тотчас утих негромкий говор мужчин и гомон женщин, без умолку сетовавших на невиданную сушь.

Ступая медленно и торжественно, старики подошли вплотную к присмиревшей реке, необычно тихой, обмелевшей настолько, что обнажились груды камней, обломков гранита и валунов на ее полуиссохшем дне.

– Люди нгандва! – подняв руки над головой, зычно выкрикнул один из стариков, тот, чье одеяние невыносимо сияло на солнце. – Пусть все, кого это касается, и все, кто страдает от гнева Тха-Онгуа, молчат и слушают нас!

Теперь притихли даже дети, и только чуть-чуть постанывала Кшаа, стиснутая валунами, да, шурша, ссыпались с гранитных валунов мелкие камешки.

– Я, Око Подпирающего Высь, назначенный надзирать за вами, говорю: каждый из вас видит: Тха-Онгуа, великий и милостивый, отвратил от вас свое лицо и карает вас за ваши проступки. Мы огорчили его, чем – знает каждый, так как свои грехи мы держим в тайне, внутри себя. Но есть и общий грех, касающийся всех вас, возделывающих равнину Кшаа, и грех этот известен каждому…

Замолчав, старик сурово оглядел собравшихся.

Столкнувшись со взором его, мужчины отводили глаза, женщины истерически всхлипывали.

Он был прав, деревенский староста, почтительно именуемый сородичами Оком Подпирающего Высь.

Каждый из пришедших на берег знал: всем бедам, рухнувшим на равнины в это лето, виною – Ваяка.

Семь весен назад велели Могучие людям нгандва быть навеки вместе. Не пожелавших подчиняться убили громкими палками. Смирившиеся живут ныне под крылом Подпирающего Высь, властителя Сияющей Нгандвани, чей счастливый долг – исполнять волю Могучих…

Кто стал Подпирающим Высь?

Непутевый лежебока из селения Уурру, что лежит на берегу тихой Уурры, в десяти, десяти и еще десяти пеших переходах от великой Кшаа…

Почему он?

Потому.

Так приказали Могучие…

Кто стал Правой Рукой Подпирающего Высь?

Мертвоглазый хитрец Сийту из поселка Аммтаа, затерянного в холмах.

Кто стал Левой Рукой Подпирающего Высь?

Крепкорукий парень Ваяка, рожденный в Кшантунгу.

Осмотрев, увезли его с собой Могучие и дали новое имя – Канги Вайака, что означает Ливень-в-Лицо, и поставили начальником над теми из людей Подпирающего Высь, которые носят на груди громкие палки…

Гордились тогда земляком люди, живущие на берегах Кшаа!

А совсем недавно долетели совсем иные, скорбные, вести.

Черной неблагодарностью отплатил за добро парень Ваяка, навеки опозорил родимое Кшантунгу. Из уст в уста передавали люди: оскорбил негодяй Могучих, впал в немилость к Подпирающему Высь, а будучи ввергнут в подземное узилище, не пожелал покорно терпеть заслуженную кару и – слыханное ли дело? – бежал из ямы, подговорив стражников уйти с ним.

– Каждый из нас, сородичи, пусть и ни в чем не виновный, несет на себе часть великой вины, – продолжал меж тем староста, хмуря брови. – Да! Каждый из нас провинился перед Могучими, и на весь Кшантунгу простер крыло гнева своего Подпирающий Высь, ибо ныне грех умножен многократно!

Толпа застонала.

Все правда. Все!

Бежав из позорной ямы, не спрятался парень Ваяка, не унес грехи свои в пещеры далеких холмов. Много хуже поступил он. Отказавшись от славного имени Ливень-в-Лицо, назвал себя – страшно и повторить! – М'буулой М'Матади, Сокрушителем Могучих, и ныне, по слухам, бродит с кучкой отпетых негодяев по равнине, подговаривая пахарей не повиноваться Подпирающему Высь…

Как возможно такое?

Почему не посылают Могучие свои летучие лодки? Почему молчат их громкие палки?! Отчего не пойман еще неблагодарный изменник?!!

– Не один из нас, но все мы, взрастившие подлеца Ваяку, провинились перед Тха-Онгуа, ибо Могучие – суть посланники Его, а Подпирающий Высь – настник Его в равнинах Нгандвани. И горе тем, кто не понял еще грозного предостережения, кто грозную засуху и великие горести считает случайностью. Нет, это Тха-Онгуа наказывает нас и грозит еще большими бе дами…

Староста потряс над головой кулаками и закрыл ладонями лицо, и в полной тишине над мертво молчащей толпой звенели злобные мухи.

– Вуэй-а, вуэй-а… – не выдержав, похоронно завыли старухи.

Око Подпирающего Высь медленно огляделся.

– Я вижу, вы устыдились, и это хорошо. Во искупление общей вины должны мы отныне посылать втрое больше пищи в склады Подпирающего Высь и вдвое больше юношей в войско его…

Стон прокатился по толпе, но никто не посмел возразить.

– Если же объявится здесь гнусный предатель – а он придет неизбежно! – пусть будет незамедлительно связан, и скручен, и предан в руки мои! Пусть ни друг, ни родич не усомнятся ни на миг, творя это благое дело! Клянетесь ли, что поступите так?

– Да-а-а… – единым духом выдохнула толпа.

Против обычаев равнины было такое. Своего наказывают свои, так велось испокон, и очень скверное дело – отдать своего чужим. Но никто не промолчал – ни друзья детских лет Ваяки, ни отдаленные родичи; да и что могли они возразить, если проклинал, и заклинал, и требовал клятвы не кто иной, как родной брат покойной матери бывшего Ливня-в-Лицо?

– А теперь сделаем так, как делали наши деды, как исстари просили они у Тха-Онгуа благодатного дождя, – высоким надтреснутым голосом заговорил второй старик, и длиннополая жреческая накидка, свисающая с его плеч, слегка всколыхнулась, а погремушка в правой руке издала треск. – Напоим мать нашу Кшаа сладкой кровью; пусть простит нас, и пусть небо прольет слезы свои на иссохшую землю. И да будет благословен великий и благой Подпирающий Высь, ибо, жалея нас, позволил он взять из загонов своих упитанного нуула!

Жрец, замолчав, поклонился старосте; Око Подпирающего Высь важно кивнул в ответ. Оба шагнули вперед и, став около большого валуна, круто нависавшего над мутной Кшаа, вымыли в воде руки. Затем негромко, не торопясь, прочли молитву, глядя поверх воды в сторону востока, туда, где располагались никем из жителей равнины никогда не виданные горы.

Люди напряженно молчали. Женщины, не мигая, ловили каждое движение старцев. Дети замерли на местах.

Уже семь лет, с тех самых пор, как по воле Могучих возникла Сияющая Нгандвани, все оолы, и все нуулы, и девять из десяти частей всех трех урожаев принадлежат не обитателям селений, но Подпирающему Высь, и суровые люди в одеждах, похожих на одеяние старосты, приезжая трижды в год, забирают положенное, оставляя пахарям то немногое, что предписано не забирать…

А плоть жертвенного нуула обычай велит съесть немедля после свершения обряда. Значит, сегодня каждому доведется отведать жареного мяса! Пусть понемногу – ведь нуул невелик, но все равно, взрослые вспомнят его вкус, а юные узнают его сладость. Воистину, и малая радость велика в годину большой беды…

Да будет славен щедрый Подпирающий Высь!

– Ведите жертву! – среди общего безмолвия громко и отчетливо произнес жрец. – Приступим!

Из толпы вывели… нет, скорее, вынесли на руках благородно-серого, совсем еще юного длинноухого нуула, испуганно и туповато косящего по сторонам темно-лиловыми выпуклыми глазами.

Обнажив небольшой, слегка изогнутый нож, жрец попробовал на ногте остроту лезвия и поднял клинок над головой.

– Да воздастся тебе за дар твой, о Подпирающий Высь, и да будет эта жертва услышана тобой, о великий и милостивый Творец, обитающий на вершинах гор, ты, Тха-Онгуа, наш создатель и покровитель, и пусть она будет принята тобой!

Он еще говорил, а юноши, охраняющие покой Ока Подпирающего Высь, уже уложили нуула на валун, головой к воде. Задние, трехпалые ноги его крепко держал младший жрец, на передние коленом встал сам староста.

– Услышь нас! – Теперь жрец почти пел. – И пусть дожди обильно и скоро прольются над нашими пашнями и садами, так же, как обильно и быстро потечет кровь нашей жертвы…

Короткое движение.

Хрип.

Горло нуула распахнулось, обнажив сокровенную плоть.

Все благоговейно и выжидательно смотрели, как взметнулись багряные брызги, как утихли алые фонтанчики, как медленно потекла темная кровь, крупными каплями падая в тусклую воду Кшаа…

– Жертва принята! – возгласил жрец.

Толпа всколыхнулась.

Зарезанного нуула подхватили и унесли, а люди, сбросив оцепенение, заулыбались, зашушукались; женщины понемногу смешивались с мужчинами, юноши принялись обливать девушек водой, набирая мутную влагу в пригоршни, и очень скоро среди собравшихся трудно было найти хотя бы одного, оставшегося пристойно сухим. Теперь нельзя было думать о плохом! Серый нуул принял смерть молча, не сопротивляясь и не крича, а значит – Тха-Онгуа не отверг дара людей и ныне пришло время веселья!

С выкриками, с прибаутками на середину реки, туда, где течение, несмотря на мелководье, было еще достаточно быстрым, вытащили маленький плот с соломенной куклой, обряженной в яркую домотканину, и подпалили с трех сторон. Кукла, промокшая насквозь, дымилась, никак не желая загораться, ее смешная, несоразмерно туловищу большая голова, увенчанная уродливой широкополой шляпой, подрагивала и тряслась – точь-в-точь так же, как у несчастного бродяжки Мокеке-Пустоглазого, и это было смешно!

Женщины затянули веселую песню, детвора, визжа, захлопала в ладоши, и даже взрослые пахари, кто – чуть смущенно, кто – бесшабашно, завопили, заулюлюкали, закричали вслед медленно отплывающему, то и дело цепляющемуся за острогранные камни плотику:

– Прочь, прочь! Уходи прочь! Пусть сгорит с тобой вместе проклятая сушь, пусть вода зальет тебя, как ливень заливает землю! Ай-ай-ала-лай!

Устав дрожать, люди смеялись и пели, забыв ненадолго о смутных страхах, навеянных речью старосты. Даже все усиливающийся зной не смущал их, нечто легкое, праздничное разлилось в воздухе…

Тха-Онгуа принял жертву!

Не о чем больше беспокоиться!!

Ай-ай-ала-лай!!! Тррай-трра-лалай!!!

Ай-ай-ала-ааа…

Тррай-трра-ла-лаа…

Тр-р-р-р-р!!!

Короткий сухой треск ворвался в веселый гомон и оборвал его, словно горошины грома раскатились по выжженной земле.

На валуне, где изнывала еще под лучами солнца липкая кровь жертвенного нуула, стоял, подбоченясь, хмурый молодой парень, одетый, как положено быть одетым тому, кто служит в войске Подпирающего Высь. Не обращая внимания ни на кого в отдельности, стоял он, с небрежной лихостью держа в левой руке громкую палку, и над круглым дуплом в торце ее медленно курился дымок.

Стихли шутки и смех. Люди замерли, встревоженными глазами глядя на разрушителя веселья. Спустя несколько мгновений лысоватый низкорослый старик, близоруко щурясь, выбрался из толпы.