Текст книги "«Русские идут!» Почему боятся России?"

Глава VII. ВОЛКОГОЛОВЫЕ (2)

Воистину акбар!

Меры, принятые правительством Тишайшего по итогам бунта 1662—1664 годов, судя по всему, были весьма эффективны. Во всяком случае, в период победоносного шествия Стеньки Разина вверх по Волге, когда практически все поволжские народы, в первую очередь, языческие, поддержали бунтовщика, в башкирских землях все было тихо и спокойно. Однако проблемы оставались. Не так нагло, как раньше, но уфимские и казанские помещики, а также и монастыри не мытьем, так катаньем стремились округлить свои владения за счет «договорных» иноверцев, а после смерти Алексея Михайловича, когда контроль Москвы ослабел, процесс пошел уже без стеснения. Помимо всего прочего, в результате ведомственной неразберихи (реорганизации приказов) основная часть башкир попала под двойное налогообложение, будучи вынуждена платить ясак и Уфе, и Казани, – и тут жаловаться было бессмысленно, поскольку сборы в основном шли в бюджет, а это дело святое. Тем паче что только-только завершившаяся серия войн с Польшей и Турцией истощила казну до крайности. Впрочем, налогоплательщикам до высокой политики дела не было, они просто были в бешенстве, и градус рос не по дням, а по часам. А тут еще и вовсю активизировались крымские дервиши, десятками проникавшие в волнующийся край по приказу турецкого султана, строившего планы реванша за поражение в Чигиринских походах. Хорошо подготовленные проповедники бродили по кочевьям, разъясняя простецам, почему так жить нельзя, а с грамотными интеллектуалами из местной знати ведя долгие беседы. Суть которых заключалась в том, что, во-первых, негоже правоверному подчиняться гяурам, а вот султану и халифу, напротив, очень даже гоже, а во-вторых, башкиры ничем не хуже крымских татар и тоже имеют право на свое ханство (естественно, под зонтиком Порты), и, наконец, в-третьих, что вокруг слишком много язычников, и тот, кто приведет их к Аллаху, однозначно попадет в рай.

Под влиянием таких проповедей башкирские муллы и «ученые люди» развернули широкую агитацию среди соседей-идолопоклонников и даже добились определенных успехов, что, естественно, никак не могло понравиться Московской патриархии, под давлением которой царь Феодор Алексеевич 16 мая 1681 года подписал Указ о крещении иноверцев. Документ был достаточно жестким. Всем, кто «погряз в поклонении камням и деревьям», предлагалось немедленно креститься. За отказ старшинам ясачных народов полагалось лишение прав, привилегий и владений, а простолюдинам превращение в государевых крепостных. Несколько позже дополнительным Указом от 27 ноября в Уфе была создана самостоятельная епархия. О мусульманах, татарах и башкирах в майском Указе ничего определенного сказано не было, прямо подразумевались, повторюсь, «идолопоклонники», но само собой разумелось, что агитация за ислам отныне считается преступлением. И крайне недовольные муллы, не говоря уж о крымских эмиссарах, пустили по и без того сильно взбудораженному краю слух о якобы предстоящем со дня на день насильственном крещении правоверных. В связи с чем уже летом 1681 года в лесах началась мелкая партизанщина. А в начале 1682 года старшина и мулла Сеит Садиир (Ягафаров), один из самых ярых приверженцев ориентации на Стамбул, получив из Крыма некое письмо, содержание которого так и осталось в тайне, объявил себя Сафар-ханом, а земли «волкоголовых» – ханством, вассальным Порте, после чего призвал башкир Казанской дороги к священной войне.

Моджахеддин э-халк

Реакция последовала мгновенно. Взвинченные всем вместе, от слухов о «насилии» до вполне реального двойного налогообложения, башкиры формировали отряды «борцов за веру», к которым присоединялись (и вольно, и невольно, под угрозой сожжения деревень) соседние народы. По всему краю запылали усадьбы, монастыри, церкви, деревни и слободки. Атаковали яростно, в отличие от событий двадцатилетней давности, по плану, координируя удары и на сей раз «неверных» не щадя, хотя специально к кровопролитию и не стремясь (убивали, скорее, экс-язычников, выбравших христианство, а не ислам, нежели русских). В апреле 1682 года мятежники, числом уже около 30 тысяч, обрушились на крепости за Камой, в мае их отряды блокировали Уфу, заняли семь пригородов Казани и даже дошли до Самары. Москва встревожилась. Правительство царей Ивана и Петра (Федор уже умер) обратилось к башкирам, сообщив, что слухи о насильственном крещении истине не соответствуют, и скоро на сей счет будет официальное разъяснение, а параллельно направило в Казань несколько стрелецких полков, приказав казанскому и уфимскому воеводам, объединившись, как можно скорее решить вопрос.

В такой ситуации Тюлекей-батыру, военному вождю мятежников (сам Сафар-хан, прекрасный оратор и харизматический лидер, полководческими талантами не блистал), оставалось только дать бой на упреждение, пока отряды «неверных» не соединились. Это было единственно разумно, и выбор цели – уфимский отряд, как более слабый, – тоже следует признать точным, и тем не менее 28 мая 1682 года в тяжелом бою с превосходящими силами башкир на реке Ик уфимцы не только выстояли, но и рассеяли атаковавших, причем в ходе сражения был тяжело ранен сам Сафар-хан, с трудом вывезенный нукерами с поля боя. Для бунтовщиков это было тяжелым ударом, поскольку хан считался любимцем Аллаха, а следовательно, неуязвимым, да еще и накануне сражения имел неосторожность от имени того же Аллаха пообещать своим храбрецам победу. К тому же 8 июля была наконец получена и зачитана специальная грамота от имени царей, разъясняющая, что в Указе Федора Алексеевича от 16 мая 1681 года о мусульманах речи вообще не шло, а по сути и отменяющая сам Указ. Итогом стал раскол в монолитных ранее рядах «волкоголовых», и без того обескураженных афронтом на Ик. Большая часть их, посовещавшись, решила прекратить войну, выборные от них во главе с влиятельным старшиной Кучуком Юлаевым повезли в Москву челобитную о прощении, которое и получили «сполна на всех мирных», вместе с обещанием правительницы Софьи лично разобраться с двойным налогообложением.

В принципе это было бы концом войны, не будь война «священной». Сеит Садиир ака Сафар-хан сдаваться не собирался. Правда, крымская конница, в приход которой он, судя по всему, свято верил, появляться не спешила, и потому любимец Аллаха не нашел ничего лучшего, как обратиться за помощью к идолопоклонникам-калмыкам, которые были уже далеко не теми «сиротами», что два десятилетия назад. Из далеких монгольских степей что ни год прибывали новые беженцы, решившие отдать Цинам землю, но сохранить жизнь, и к описываемому времени мелкие беззащитные улусы превратились в орду, объединенную хан-тайшой Мончаком. Его сын Аюка, сменивший отца, поддерживал с Россией странные, двусмысленные отношения: с одной стороны, как бы не отрицал, что Москва – сюзерен, и платил ясак, с другой же вел в Степи вполне самостоятельную политику, без оглядки на кого угодно воюя с теми, с кем считал нужным. Так и на сей раз, получив приглашение, спрашивать мнения «белого царя» Аюка не стал: уже в середине июля четыре тысячи калмыцких всадников вошли в пределы «договорных» земель и с ходу начали военные действия, поддержав отряды Сеита, после поражения при Ик ушедшие на восток. По всей Сибирской дороге начались ожесточенные бои. 27 июля союзники осадили Мензелинск, захватили и уничтожили большие торговые села Николо-Березовка и Челны-Камские и в очередной раз блокировали Уфу, а некоторые особо ретивые батыры дошли в рейдах даже до Самары.

Однако лекарство оказалось хуже болезни. Калмыки, полагая себя в полном праве, взимали плату за помощь в полном объеме, грабя все подряд, без оглядки, враг или друг, давя любое сопротивление с утонченной, очень восточной жестокостью, а жалобы мятежных биев уходили в пустоту. У Аюки были свои планы. Очень скоро стало ясно, что в башкирах он видит не союзников, а подданных, считаться с которыми нет нужды, поскольку деться им все равно некуда. В итоге весьма успешно стартовавшее наступление захлебнулось: башкирские отряды, защищая свои кочевья, начали резать калмыков, калмыки не остались в долгу, – и в конце концов, хан-тайша, получив к тому же очень серьезное предупреждение из Москвы, подкрепленное казачьими набегами на его земли, в начале 1683 года отозвал свою конницу, дав ей распоряжение «щедро вознаградить себя за поход» и прислав для этого дополнительные силы.

Бешбармак в решете

С этого момента на Сибирской дороге закрутилась кутерьма, разобраться в которой не смог бы никто. «Моджахеды» Сеита (вернее, Тюлекея, поскольку сам бывший Сафар-хан куда-то исчез и более в источниках не упоминается) атаковали «гяуров», параллельно стараясь не позволить вовсю вознаграждавшим себя калмыкам грабить свои кочевья. «Верные» башкиры сражались и с теми, и с другими. Русские отряды выдавливали «моджахедов», вступая в стычки с калмыками, когда те грабили «верных», но глядя сквозь пальцы на разграбление людьми хан-тайши «бунташных» поселений. Это уже был не мятеж, а всеобщий хаос, понемногу смиряемый силами правопорядка, возглавляемыми опытным полководцем князем Юрием Урусовым. Сколько-нибудь осознанный бунт продолжался только на западе, где позиции «моджахедов» все еще были достаточно сильны. Весной 1683 года отряды Тюлекея атаковали Билярск и, хотя крепости взять не сумели, дотла сожгли слободу, перебив множество мирных «урусов», в том числе – чего раньше не случалось, – женщин и детей. Возбуждаемые муллами, вновь заволновались многие волости за Камой, и спешно посланным на погашение очага яицким казакам пришлось выдержать ряд серьезных боев в районе Мензелинска, завершившихся, впрочем, поражением бунтовщиков.

В целом к началу декабря 1683 года операции по восстановлению порядка завершились. Сопротивляться продолжали только «моджахеды», которым нечего было терять, да еще джигиты очередного поколения Кучумовичей, в стороне от событий, естественно, не оставшихся. Но после столкновения в январе 1684 года у села Богородское, последней сколько-то серьезной стычки, это были фактически уже шайки грабителей, ни на что серьезное не способные и рассыпающиеся при первом столкновении с регулярными войсками. В результате последних «моджахедов» били и выдавали сами же башкиры, даже те, кто недавно бунтовал. Выдали, в частности, и Тюлекея, которого судили и повесили вместе с десятком отморозков и крымских дервишей. Прочие участники бунта, даже активисты, были прощены и отпущены под честное слово, о судьбе же Сеита так ничего толком и не ведомо, есть только устное предание, будто его похитили, ослепили и убили калмыки. А весной специально прибывший из Москвы в Уфу стольник в присутствии сотни башкирских старшин официально подтверждил жалованные грамоты Ивана Грозного в полном объеме и отсутствие у правительства намерений насильно крестить мусульман.

На том все и завершилось.

Ко всеобщему удовлетворению, но, увы, ненадолго…

Глава VIII. ВОЛКОГОЛОВЫЕ (3)

Жизнь удалась

Конец XVII века в башкирских сказаниях назван «светлым временем, неизменным временем». Так оно и было. Москва держала слово, ни на привилегии башкир, ни на их веру никто не покушался, а мелкие злоупотребления местной администрации решались на местах же, не без небольших взяток, зато без конфликтов. Однако при всем желании жить так, как при дедах-прадедах, сама жизнь не позволяла дремать. Пусть на сознательном уровне никто этого сформулировать не мог, но всем, – и в Москве, и на «договорных» землях, – было ясно: нужны реформы, без них не обойтись. Прежде всего башкиры понемногу осознали все выгоды земледелия и озаботились его внедрением. Самим им, правда, «тревожить землю» не позволяла вековая традиция, но насиловать себя и не было нужды – на легендарно богатую землю, подобно бабочкам на свет, стекались охочие люди, привыкшие к пашне. В основном, конечно, беглые русские крестьяне, но и переселенцы из соседних ясачных народов (этих называли «тептярями» и «бобылями»). Раньше они оседали в слободках, самовольно обустроенных местными помещиками, против чего активно протестовали башкиры, эти слободки сжигавшие, а поселенцев грабившие и прогонявшие, но теперь, – как-то само собой, – появилась новая традиция. Пришельцев понемногу начали «припускать» на общинные земли, разумеется, на определенных условиях. Запрещалось лишь самовольное поселение, однако теперь самовольщиков не прогоняли, а предлагали стать «припущенниками», на что они охотно соглашались, поскольку условия башкир, – умеренный оброк, выплата части ясака и участие в подводной повинности, – были все же намного выгоднее, чем в слободках, где льготы давались не навсегда, а на срок. Переселялись и семьями, и целыми племенами – как, например, «мишари» («мещера» летописей, к описываемому времени, совершенно забыв стародавние финно-угорские корни, ставшая одним из «татарских» субэтносов). Зато Москва, – опять-таки скорее интуитивно, нежели сознательно, – реагировала на происходящее более чем с одобрением, запретив даже «выводить» с башкирских территорий прижившихся там беглых.

Что и понятно. С точки зрения правительства происходящее, помимо прочего, помогало ломать ставшую неудобной военную демократию: ведь на обустройство «припущенников» выделяли средства старшины, имевшие возможность, а следовательно, поселенцы попадали в зависимость от них, а не от общины, что меняло баланс интересов, отрывая клановую знать от «карачу». Более того, именно в эти «светлые годы» власти начали понемногу создавать «башкирское дворянство», так или иначе интегрированное в государственную систему. Если раньше звание «тархана» имели считаные десятки старшин, получивших его по наследству от предков, то теперь Белокаменная раздавала «тарханство» не скупясь, чуть ли не всем биям и даже лояльным батырам, вместе с правом свободно, не спрашивая у народа, пользоваться охотничьими угодьями и бортями в «общих» лесах. Да, в общем, и пастбищами (правда, царь прямо такого права все же не давал, но при малейшем конфликте его представители становились на сторону «тарханов»). Короче говоря, всем, кто читал «Степан Разин» и «Тихий Дон» и знает, кто такие «домовитые» и кто такие «иногородние», должно быть ясно, какую мину подкладывали под себя башкиры. Все один в один. Но они, разумеется, о том не догадывались, будущее еще не пришло, настоящее же было «светлым и неизменным».

В буднях великих строек

А затем пришло время Петра со всеми прелестями. Россия, встав на дыбы, училась жить по новым правилам; война, стройки и реформы требовали огромных, никакой традицией не предусмотренных людских и материальных затрат, а введение новых, даже самых причудливых прямых налогов не покрывало всех расходов государства. В связи с чем пришлось искать, скажем так, экстралегальные источники пополнения казны, изобретя так называемых «прибыльщиков», в отличие от давно известных «откупщиков», имевших право (правда, с разрешения правительства) давать волю фантазии и, по словам Василия Ключевского, «хорошо послуживших государю: новые налоги, числом до трех десятков, как из худого решета, посыпались на головы русских плательщиков». В соседней Польше, как известно, такие дела поручались евреям, с которых (нехристей не жаль), ежели что, и был спрос. Однако в России евреев практически не было, так что их место с великой охотой заняли стопроцентно халяльные профессионалы, среди которых особо выделялись и ценились специалисты по работе с «инородцами», с 1701 года, по приказу царя, сконцентрированные в аппарате Приказа Казанского дворца, в ведение которого перешли ясачные, окладные, оброчные и приходные книги Уфимской приказной избы.

Иными словами, башкиры, со времен Ивана Грозного платившие дань и подчинявшиеся непосредственно правительству, оказались в полном подчинении казанских воевод. А соответственно, и прибыльщиков, возглавляемых комиссаром Стефаном Вараксиным, «человеком Софьи», ухитрившимся благодаря особым умениям наполнять бюджет не только не попасть в опалу при Петре, но и угодить в клиентелу самого Александра Меншикова, обеспечив себе и своим сотрудникам полную безнаказанность, что бы в ведомстве ни творилось. Тем более что разведанные к тому времени залежи уральских недр (Невьянский и Уктусский заводы уже работали на всю катушку), с точки зрения Петра, мыслившего государственно, оправдывали все, а уж нарушение каких-то древних грамот, писанных, когда еще и прогресса никакого не было, тем паче. В принципе правы историки, – в частности, Б. Азнабаев, – полагающие, что «правительство намеревалось унифицировать подданство, избавившись от пережиточных форм, и в самые короткие сроки уравнять башкир «в тягости» со всеми прочими». Примерно то же самое и тогда же имело место и в других «договорных» землях, в частности, в Малороссии, да и на Дону, – и, соответственно, роль «прорабов перестройки», как и там, исполняли прибыльщики, подкрепленные на всякий случай военной силой. В частности, заняться башкирами было поручено Андрею Жихареву и Михаилу Дохову, считавшихся в ведомстве Вараксина «добытчиками справными и умелыми». С того и началось.

Нам нет преград ни в море, ни на суше

5 октября 1704 года, прибыв с «комиссией» в Уфу, «добытчики умелые и справные» созвали башкирских и татарских старшин Мензелинского, Уфимского, Бирского и Исетского воеводств на оглашение «большого царева Указа», назначив местом сбора поле в 12 верстах от города, у слияния Белой и Чесноковки. Естественно, съезжались тарханы не в самом радужном настроении (слухами земля полнилась, а за пару баранов можно было добыть и более точную информацию), но, учитывая ситуацию, идти на уступки они были готовы. Однако услышанное многократно превосходило все ожидания. Четыре тысячи воинов на Северную войну – это ладно, башкиры воевать никогда не боялись, а что семьи мобилизованных не освободят от ясака, конечно, плохо, но стерпеть можно. Четыре тысячи лошадей, – то есть вдвое больше обычая, – для действующей армии тоже, покряхтев, согласились собрать. Но затем речь пошла о деньгах, и тут, вместо ожидаемых 23—25 новых налогов (на печную трубу, на посещение рынка, на каждый улей, каждую прорубь, каждое окно и прочее), пусть даже сильно завышенных в пользу исполнителя (дело житейское), г-да Жихарев и Дохов затребовали выплаты аж по 72 позициям. В том числе и совершенно диким. Например, на вход в мечеть, на бракосочетание (причем с жениха, невесты и муллы отдельно), на поминальную молитву, на каждую голову скотины, пасущейся в стаде, и отдельно на ее же еще не содранную кожу, на каждое колесо телеги, на каждую створку ворот и так далее. Вплоть до налога за цвет глаз: со светлоглазых по шесть копеек, а с черноглазых (то есть с абсолютного большинства) целых восемь.

Естественно, начался крик. Естественно, прибыльщики, переждав, пока старшины устанут вопить, повторили требования, сообщив, что за ослушание солдаты разорят кочевье, а если кто хочет жаловаться, так сколько угодно, хоть в Уфу, хоть в Казань, хоть в Москву. Имея за спиной Вараксина, а главное, самого Меншикова, активно вписанного в систему откатов, они совершенно ничего не боялись. И очень зря. Потому что башкиры, если уж планка падала, о последствиях не думали, а тут планка полетела конкретно. Разъяренные старшины избили обоих прибыльщиков, как писано в отчете, «едва ль не до смерти, потоптав да мало не вовсе покалечив», а озвученную ими бумагу, «изодрав в лоскуты, збросили в реку, поругав самое царское имя», – и хотя бумага никакого отношения к Указу не имела (ее составили прибыльщики), знать этого старшины никак не могли, а следовательно, случившееся однозначно толковалось не только как «насилие над царскими людьми», само по себе пахнущее виселицей, но и – еще страшнее – как «слово и дело Государево».

Солдат на все готов

Реакция последовала, по тем временам, невероятно быстро. Генерал Никита Кудрявцев, комендант Казани, послал в Закамье полковника из низов Александра Сергеева («кабашникова сына», лично известного царю), а с ним два драгунских и четыре пехотных полка (общим числом 3 тысячи штыков и сабель) с артиллерией. В феврале 1705 года, войдя в Уфу, Сергеев созвал уважаемых людей из окрестных волостей, якобы намереваясь зачитать им новый Указ, однако, когда вызванные собрались, сообщил, что «покуда де он в Уфе, будет им то и Москва», а говорить с ними станет только после доставки 20 тысяч коней, востребованных прибыльщиками. В ответ же на объяснения, что такое количество совершенно неподъемно и самый максимум – тысяч пять, приказал избить их, «как они царских людей били и свыше того» и пытать, а когда пытки не помогли – забить в колодки и бросить в подвалы, где многие так и погибли от побоев и голода. Сопровождающим лицам была оказана «милость», но очень специфическая. Их отпустили, заставив перед тем пить вино «за здравие Государя» до потери сознания, вследствие чего несколько джигитов, к спиртному не привыкших, скончались на месте. Через пару дней примерно то же самое повторилось и в Мензелинске. Параллельно по краю разъехались воинские команды с заданием «брать коней сверх подати для острастки, ничуть не опасаясь».

Ну и не опасались. Идя по Казанской дороге веером, реквизировали все подряд, не глядя, кто тархан, а кто не тархан, недовольных вешая, а если вешать почему-то не хотелось, грабя до нитки (у некоего Дюмея Ишкеева, очень уважаемого старшины, позволившего себе как-то не так поморщиться, угнали весь скот, который смогли найти, в одночасье сделав богатейшего бия просто зажиточным человеком). Такие методы усмирения, естественно, пугали. Старшины, естественно, пытались искать выход из ситуации. Однако Сергеев, ко всему прочему, оказался еще и из тех, кому за державу обидно. Получив от старшин одной из волостей, с которой полагалось 200 лошадей, просьбу урезать норму вдвое плюс красивый «подарок» (две дюжины белоснежных «ханских» аргамаков), полковник приказал оформить «дар» как штраф за попытку подкупить «казенного человека», а по волости прогулялся лично, собрав еще 225 лошадей (200 в счет налога, 25 дополнительно за «соблазнение воинского начальника»). Сверх того, солдатикам было дозволено «за обиду их полковника набрать мехов, сколько захотят», однако себе лично командир опять-таки не взял ни единой шкурки.