Текст книги "Полуночное сияние звезд"

5. 1937 – 1939

Что такое это письмо? История нашей жизни, обращение к тебе ли, к потомкам или же случайным нашим знакомым – как знать? Я описываю в нем то, что могу и как могу, все то, что переживал я за годы общие и отдельные, все краски радостей моих и траурные полосы невзгод, прорядившие мою жизнь. Ты все еще читаешь мои откровения? Если да, то ты наверняка успела заметить, как подробно я описал наш первый день, такой важный и незаменимый для нас обоих.

Но я не могу описывать все именно так, погружаясь на самое дно моих кошмаров, переживая заново свою тяжелую и невыносимую жизнь. Память моя (вот же злая штука!) не сохранила в голове ничего, кроме обрывков счастливых и не очень воспоминаний, но не более. Я не вспомню и половины всего того, что происходило с нами, но кое-какие урывки воспоминаний я донесу тебе сквозь туман нашего прошлого, договорились? Я запомнил так немного, так немного… Всего несколько дней, которые повлияли на все. Но дни эти, уверяю, – самое светлое, самое важное, что только было в моей опустевшей жизни. Я попытаюсь передать их со всей честностью, донеся их до глаз твоих со всей возможной четкостью, с какой проступают они на задворках моей памяти, ничего не утаив. Не гневайся, если что-то будет звучать не так, как звучало прежде – я все еще слишком молод, и фантазия моя может случайным образом подменять события, имена и лица, но не во вред тебе и истории нашей, дорогая моя Оливия. В этой части письма я, по возможности кратко, опишу все то, что творилось со мной в период 1937 – 1939 года, я расскажу все то, о чем не хотела слушать ты, снова появившись в моей жизни уже совсем другим человеком, и расскажу я именно так, как не смог бы передать в моей первой приветственной речи спустя несколько лет… Итак, дорогая моя, я начну. Я закончил повествование на том, что ты со своей семьей покинула «Перрен» в ночь с шестого на седьмое апреля. Итак, ты уехала, помнишь? И никогда потом не спрашивала, что было со мной. А в то утро я приплелся в номер таким, каким родители мои меня еще не видели. И дело было не в том, что ты уехала, пропала, как тогда я думал, насовсем (хотя и это тоже), а то – что ты так и не смогла сказать даже нескольких слов мне на прощание. Я не знал тогда еще, что на фабрике у твоего отца произошел несчастный случай, и ему, как управляющему и держателю акций, необходимо было вернутся в Берн, а потом и в Цюрих как можно скорее. Не знал я, что ты со своей матерью горячо протестовали против этого решения, но подчинились, скрепя свои сердца. Не знал я, что ты отпросилась у отца на прощание со мной, но так и не решилась разбудить меня, спящего, видевшие чудные сны у себя в номере в половину третьего ночи. Я… я не знал, что стояла ты около четверти часа перед дверью в наш с родителями номер, занеся руку для стука, со слезами, блестевшими на щеках твоих. Все это я узнал позже, но тогда это выглядело настоящим предательством. А потом ты уехала. А я – оставался в «Перрене» еще целых три дня, но свет в горах уже не был так ярок, воздух не был так свеж, а жизнь моя с того дня – не была уже так интересна и заполнена кем-то, как в новый, другой день моего рождения – шестого апреля. Нет, я так же ужинал с родителями и их новыми знакомыми, так же покорял крутые спуски и лихие повороты – но человеком прежним, пустым, ненужным и забытым, то есть тем, кем и приехал туда около недели назад. Потом был сбор вещей, памятный завтрак и фото на память на фоне огромного камина в гостевом зале. Я настоял на том, чтобы тот парень из персонала вернул мне фото, наше фото, служащее единственным напоминанием о реальности твоей, о том, что было в моей жизни нечто, что я буду вспоминать все последующие годы, засыпая ли в своей кровати после утомительной смене на текстильной фабрики Винтертура, умирая ли от холода в казарме, забитой приговоренными к смерти людьми, или же лежа, сгорая от лихорадки, в серой прокуренной квартирке на окраине Цюриха, вспоминая о тебе, представляя лицо твое перед своим мысленным взором. Ну а после были добродушные рукопожатия всем достойным людям, вышедшим провожать нас и вот стояли мы на перроне Церматта, ожидая поезда в Бирг, следующего прямиком до родного Винтертура. Поезд приехал тогда в срок. Мы вернулись домой отдохнувшими, но жизнь моя перестала быть тогда тем, чем стала на один день, изменивший, казалось, самую ее суть. Следующие несколько дней я провел в раскаленном аде. Постоянно думал тогда о тебе, перебирая в голове все сценарии и возможные варианты, почему ты так внезапно исчезла, не оставив никакого намека или даже самой банальнейшей записки. Может быть, в тот вечер ты нашла какого-то другого парня, которому был предложен такой же выбор как и мне, и вот, в тот же вечер, вы бежали под покровом ночи, смеясь под завывания холодного ветра, далеко и еще дальше, чтобы никто в целом свете не мог догнать вас, моя милая? А отец твой, узнав о твоем исчезновении, не остался кротко ожидать скупых крупиц каких-либо новостей – и вот уже он с женой своей, хрупкой женщиной, летел через ночь в нанятой напрокат машине по следу твоему, источая проклятия и угрозы снежной ночи? Тогда я думал так, Оливия – и не мог даже представить, что находился не так уж и далеко от разгадки. И то, что ты исчезла – было фактом настолько явным, что не подвергалось никаким совершенно сомнениям. От тебя не было ни писем, ни вестей. Ты не стала всемирно известной спортсменкой, отличницей, прославившей весь Берн, из под пальцев твоих не родилась необыкновенная симфония или же книга про отель «Перрен». Ты исчезла в суматохе дней, затерялась в расщелине ежедневных забот, и, казалось, была потеряна мною до конца века, до конца света, до конца… конца моей жизни, Оливия. За все годы эти я стал совершенно другим – ни следа не осталось от того юного паренька, рабочего, готового объять своими ладонями целый мир, потому что тебя не было рядом. Потому что не было тебя, да, тебя – той, которая помогла бы мне раскрыть весь свой богатый потенциал, которая бы принимала на веру все мои рассуждения и беспрекословно пошла бы со мной даже в распростертую бездну, Оливия! Но я не стал тем, перед которым открыт весь мир – и я расскажу тебе, почему. Я не обижусь, если ты зевнешь, и перелистнешь сразу несколько страниц, не интересуясь этим, правда. Но мне важно донести до тебя все. Вообще все, что случилось со мной, донести мои мысли и домыслы относительно тебя, рассказать, почему позже я делал тот или иной непростой выбор. И я начну, пока уверен, что ты все еще рядом со мной.

1937 год был годом спокойным… до какого-то момента. Швейцария в тот момент, как ты наверняка помнишь, занимала нейтралитет по отношению к Германии и ее насильственным методам. Более того, наше правительство в конце 30-х всегда открыто осуждало действия наших немецкоговорящих соседей, из чего вытекали следующие противоречия. Так называемая Духовная Оборона, держащая курс на сохранение наших многовековых традиций и ценностей, влияла в то время практически на все отрасли производства, в том числе и на текстиль. На какое-то время выпуск национальной одежды был увеличен вдвое, потому что спрос на нее внезапно возрос. А я… Что я? Мой отец получил повышение после еще двух или трех правительственных заказов, выполненных раньше срока. Для нашей семьи это сыграло решающую роль. Всего за один год мы из нижних слоев среднего класса уже стучались в класс повыше, ослепительно сияя улыбками на небосклоне правящих верхов. Конечно, все было не совсем так – отец получал уже достаточно, чтобы мы могли наконец вздохнуть с облегчением, и попробовать жить так, как мечтали всегда. Но это не было богатством, являясь лишь небольшрй прибавкой к нашим сбережениям. Мать настояла на том, чтобы я бросил свою работу. На мои попытки отговорить ее – отец не пришел мне тогда на помощь. Они совершенно точно решили, что мое образование стоит в десятки раз выше, чем любая прибавка к деньгам. Так я продолжил обучение после трех лет работы на заводе, дорогая моя. А в это время там, на горизонте, творилось что-то нехорошее. Все началось через пару недель после нашего приезда. Германский легион «Кондор» 26го апреля уничтожил испанский город Гернику в стране Басков. Это явилось отправной точкой долгого противостояния многих мировых держав. Испания в то время находилась в состоянии гражданской войны, но именно этот случай показал всему миру, что Германия настроена серьезно на показ своей силы. Тысячи мирных жителей, предметы культуры и искусства были попросту уничтожены в тот день. Я смутно помню, как после, в течение недели, в цехах только об этом и было слышно. С того времени обстановка только накалялась, дорогая моя. Я каждодневно слышал негатив, обращенный против Германии, каждый швейцарец, будь то рабочий или член Совета, негодовал при упоминании этой страны. Отец вынудил меня тогда вступить в небольшую коммерческую организацию, собранную под эгидой Духовной Обороны. Название я, если честно, не могу никак вспомнить, но и не нужно тебе этого, ведь так? Важно, что и там я, как ожидалось, не занял никакого важного положения, и лишь обязан был появляться и слушать, слушать, слушать… Про равноправие, терпимость, многопартийность, опять равноправие… Дорогая моя, я надеюсь, ты не входила в подобные организации? Я очень надеюсь, что нет. А потом были будни. Школа, успевшая испариться уже к тому времени из моей памяти и вечера и ночи, проведенные на заводе, перетекающие в новые дни. Долгие, черные, густые из-за дыма текстильной фабрики, дыма, которого я ненавидел, которым приходилось дышать, чуя его даже дома, засыпая… Я работал тогда подолгу, помногу, как в последний раз в своей жизни, Оливия. Не потому, что я нуждался в деньгах, которые мне, по сути, некуда было девать, о нет. Работая, я забывал о тебе. Мои руки дрожали от перенапряжения, но я таскал тяжелые тюки с нитями, весело перебрасывался фразами с коллегами, улыбался и пел, если пели вокруг. Я старался отгородиться от прошлого, забыть тот однодневный рай, в котором жил я, не тревожась и не боясь за свое будущее. Но знаешь, что было самое тяжелое? Когда, уставший и грязный, я возвращался после вечерней смены домой и без сил падал на кровать – не сон шел мне первым делом же в голову, не надвигающаяся новая война (а уже тогда, в 37ом, все ясно понимали, что она не за горами), о, поверь, там было кое-что, сильнее владеющее моим неокрепшим еще разумом. Ты была тем, что парило надо мной, укутывая и качая на руках, словно сонного младенца в пелене прозрачной неги и удовольствия, и только тогда я успокаивался и засыпал с твоим именем на устах и твоим образом сквозь закрытые глаза мои, преследующем меня наяву и во снах. Я тогда еще не понимал, что именно благодаря тебе я держался все это время. Потом, за эти годы случились многие события, изменившие привычный уклад этого мира: аншлюс Австрии, Мюнхенское соглашение, «Хрустальная ночь». В Германии к власти пришел Гитлер, произошел погром мелких еврейских лавок, тотальные беспорядки по всему миру происходили, не нарушая канонов истории – а я… я просто жил. После того разговора с родителями я отправился доучиваться в неплохую школу, где заново открыл для себя некоторые предметы, такие как математика и физика. Мне стукнуло 18 в январе, Оливия, и я… Я был уже почти взрослым. На лице моем начали появляться первые мужские признаки, я немного подрос за это время, а от тебя все так же не было вестей. И пусть изменения сейчас самого себя пугают, пусть война изменила меня, открыв худшие мои стороны, но… В глубине души я навсегда остался тем смущенным пареньком, в которого ты врезалась тогда на Маттерхорне. Да, я изменился внешне, мое лицо стало взрослее, но, Оливия… Я пишу и вспоминаю каждую ночь, которая была без присутствия твоего, когда звезды и лишь они могли понять меня. Почему? Потому что и они, словно старые влюбленные, разбрелись по небосклону на миллиарды километров, далеко друг от друга и еще дальше, такие яркие, свободные… Несчастные. Как и мы тогда, ты помнишь?

Но я не могу писать лишь о себе, правда. Иногда меня уносит куда-то в сторону и не всегда получается вернуться. Я помню, как начинался 1939 год. Я словно бы вижу себя со стороны – мне 19, я полон жизни и наконец-то летом я готов стать свободным. За моими плечами останется текстильная фабрика и школа, и я поеду изучать этот дивный новый мир дальше. Оказалось, что отец давно откладывал мне на обучение, но узнав, что я не собираюсь продолжать, он согласился с моим доводом о собственном жилье. За спиной моей – много труда и учебы, много хорошего и сносного, но так же было и кое-что плохое. За спиной моей тогда оставалась ты, как призрак, бесплотный и неощутимый, и Маттерхорн напоминал мне особенное место памяти, святыню и реликвию – все вместе. Я твердо решил летом уехать туда, в деревушку, расположенную чуть ниже Перрена. Быть может, однажды, я выйду на работу и улыбкой встречу поезд из Бирга, прибывающий туда раз в двое суток. А там ты, такая… небесная, выйдешь из купе и увидишь меня, повзрослевшего, в лучах потускневшего солнца, и заалеет лицо твое, губы, как всегда, искривятся в особенной, твоей улыбке, и ты скажешь мне просто, будто не было бы этих трех лет:

– Привет, Кристофер

Я считал дни до начала июля, когда наконец смог бы уехать я из надоевшего мне до безумия Винтертура, ждал, считая секунды, ритмичного стука колес поезда сначала до Цюриха, потом – до Бирга, а потом уже до Юго-Восточной части главного достояния Швейцарии (после часов, сыра и шоколада, разумеется) – Альп. На мировой арене с новой силой разгоралась Гражданская война в Испании, Советы начинали масштабную операцию где-то на Востоке, а где-то в тесных кабинетах Рейха тайно подписывался Стальной пакт.

Жизнь шла своим чередом – и вот уже14 июля я целую в последний раз свою маму, обнимаю растрогавшегося вконец отца и сажусь в поезд до Цюриха, где потом должен пересесть до Бирга или Тэша, а оттуда уже – в Церматт. И билет до Цюриха был только в одном направлении, Оливия.

6. Поезд «Цюрих – Тэш»

Колеса мерно стучали по рельсам; я помню, как открывал глаза и в первые секунды не видел ничего. Дорога была серой пеленой тумана, завесой дождя, бьющего прямо в стекло просторного купе, в котором ехал я совсем один. Что-то снилось мне, что-то по-настоящему летнее и солнечное, словно не было той погоды и неосязаемого ощущения безвыходности, заволокшего мою повзрослевшую за те годы голову. В такую погоду я не мог совсем думать ни о чем, кроме как о тщетности попыток моих изменить что-либо, о судьбе, разделившей нас, раскидавшей по свету, словно таинственные космические артефакты разметав по бескрайнему небу. Я поднимал к глазам часы, дешевые часы, купленные мною недавно, и думал о том, как долго уже ехал я навстречу своей судьбе. Я сел на поезд около двух часов пополудни, а путь составлял три часа и двенадцать минут. Минута сменялась минутой, и мой путь неуклонно подходил к Тэшу, где, спустя некоторое время, я должен был пересесть до деревни Церматт. Там мне предстояло первым делом поехать в контору, которую мне посоветовала та милая дама из Цюриха, занимающаяся недвижимостью. Я планировал свою жизнь, словно взрослый человек – и не мог не признавать, что мне это ужасно нравилось. Складывалось такое ощущение, что я бежал. Сам не знаю от чего, но бежал. В моем увесистом чемодане не было практически ничего, кроме денег. Там не было книг, других брюк или рубашки; предметы личной гигиены, правда, лежали в боковом отсеке. Он был заполнен, это правда, Оливия. Но тем ли, что мне было нужно? Я правда не знаю, до сих пор не знаю, хотя тогда мне казалось, что все идет точно намеченному плану. Прости меня, дорогая и далекая Оливия – иногда я забываю, что хочу сказать. Это письмо… оно сильно давит на мое мироощущение – вот я здесь, и сразу нет меня, потерян в мыслях и строках, в своей памяти и событиях, местах и датах. Я впадаю в состояние беспомощной горячки, и слова льются и льются, прокладывая путь между нашими душами. Понимаешь? Когда я пишу – я вновь вижу тебя перед глазами, и образ твой размытый и нечеткий, разбитый по временам и событиям – Церматт, Прага, Будапешт и квартира, наша квартира, дорогая моя. Ты сидишь прямо сейчас передо мной, в 1950м году, и лицо твое блестит сквозь пелену моих слез, хотя тебя давно уже нет рядом со мной. Это… это не передать словами. Я забываю, где я и что я, почему и для чего я всем этим занят… Но ты – ты поймешь меня, я знаю, знаю, знаю! Потому что только твое одобрение может принести покой мне, именно тогда, когда больше нет ни единого выхода. Извини, что отвлекся. Так вот, сидел в том купе, одинокий, разбуженный, под звуки летнего дождя, и пытался занять себя чем-нибудь. Тебе, наверное, интересно, как я тогда выглядел? Ох, Оливия, совершенно обычно. На мне был твидовый пиджак, торчащий немного, но тем не менее удобный, широкие брюки и начищенные до блеска так называемые «эурланские мокасины», набиравшие в то время популярность среди молодежи. Перед отъездом я побрил свои уже немного заросшие щеки, так что в пути они приятно зудели, заставляя меня довольно часто подносить руку к лицу. Я был еще молод, чтобы носить такой взрослый костюм, дорогая моя. Но я делал первые шаги навстречу своей жизни, и мое особое положение обязывало меня примерять атрибуты взрослой жизни.

–Ваш билет, пожалуйста! – Голос вырвал меня из транса, и, оборачиваясь к двери, я увидел в проходе контролера, пожилого уже мужчину, с недоверием косящегося на юношу, одетого не по годам. В глазах юноши он, наверное, видел усталость, не сумев не заметить большой коричневый чемодан, стоящий на кресле, предназначенном для пассажиров

– Да, конечно, все верно – ответил ему я, доставая билет. Он сверил его со своими записями, потом утвердительно покачал головой, и лицо его наконец расплылось в улыбке. Но уходить он не собирался – это бросалось в глаза, даже такие неопытные, как мои тогда.

– Молодой человек, вы не против ответить на пару вопросов?

Не против ли был я? Конечно, нет. Я старался быть вежливым, потому что становился другим человеком. Я старался быть вежливым не потому, что так хочет отец или мать, не потому, что так принято или заложено в качестве законов на камне Божьем – просто я старался выглядеть взрослее, дорогая. Именно поэтому я ответил ему, широко улыбаясь:

– Да, конечно.

Контролер еще раз внимательно осмотрел меня, прежде чем сделать шаг в мою сторону. Он оглядел сиденье, прежде чем сесть. Взгляд его был тактичен и вежлив, не задерживался на обстановке дольше двух секунд, и не блуждал, как обычно бывает у занятых людей. Он производил впечатление человека осмотрительного и вежливого, тщательно взвешивающего каждое свое, пусть даже самое незначительное движение. Он был немолод, толст, краснощек – но это не вызывало обычного моего раздражения, которое я испытывал к другим незнакомым мне людям. И тогда, усевшись и подготовившись, он плавно поднял руку с сидения, протягивая мне со словами:

– Густав Хоннегер. Приятно познакомится. И я с улыбкой протянул ему свою. Мой путь до Тэша был пройден лишь наполовину, а значит оставшееся время я был вынужден скрашивать таким способом, который навязывала мне сама судьба – быть вежливым и взрослым человеком.

– Не подумайте, что я настойчив, – начал Густав. – но я работаю контролером уже больше десяти лет и по долгу службы встречаю самых разных людей. Вы не первый, с кем я разговариваю – по своей ли или против моей воли, – Густав радушно улыбался, так что мне ничего не оставалось, кроме как улыбаться в ответ. Он слегка кивнул и продолжил. – За годы работы я видел людей, едущих по своей воле, и людей убегающих, молодой человек. Так к какому типу можно отнести вас? -Меня зовут Кристофер Мозес, господин Хоннегер, – сказал ему я. – И я не убегаю. Я просто еду навстречу своей мечте.

– Ах, мечта! – с удовольствием вскинул руки Густав. – Мечта, Кристофер, это самое великое, самое прекрасное, что может быть в нашем свете! Но иногда… Иногда у мечтателя возникает разрыв, знаете ли. Он становится не тем, кем когда-то мечтал. Вы понимаете, чем это опасно? -Конечно, господин Хоннегер, – опять с улыбкой тогда ответил ему я, пока в голове моей сновали другие мысли. Я никогда и не мог представить, что все может пойти не по тому пути, на который я рассчитывал. Что все может в одночасье рухнуть, исчезнуть, раствориться, и на развалинах останусь я – человек без цели, обреченный, сломленный. Мой отец с легкостью отпустил меня, дав немалую мне сумму, и пожелал удачи, не особенно в меня веря. Мать моя, такая одновременно сильная и слабая женщина, отговаривала меня, как могла; но я был настойчив, уперт и непреклонен в желании своем. Мне был просто необходим Церматт – деревушка, окруженная горами, постоянная близость к свежему воздуху и природе, и шикарный вид на такой далекий и знакомый «Перрен». Мне нужна была свобода, которая, как тогда казалось, уже была у меня перед взором.

Я никогда не думал, что судьба моя может решить все иначе – и разбить мои юношеские мечты словно хрустальный шар.

– …Кристофер? Оказалось, что Густав что-то с жаром говорил мне, пока вновь и вновь возвращался я к событиям двухгодичной давности, рассматривая их сквозь призму будущего, гадая, во что может превратится наконец моя жизнь. Я отвлекся и не заметил, как мысли о судьбе сменились мыслями о Оливии Бласс, которая практически полностью была забыта Кристофером Мозесом, едущим навстречу своей мечте. Я искренне извинился перед ним, и попросил повторить.

– Ох, как мне это знакомо! – рассмеялся Густав. – Вы не поверите, Кристофер, но я тоже был таким. Да-да, таким же мечтателем, чуть что уходившим в себя на минуты и даже часы, не обращая внимания на то, что происходит снаружи! Но потом, Кристофер, все изменилось. Мне 49 лет, Кристофер. Когда началась война, я был немного старше вас – мне, кажется, было около 24 лет. На тот момент я успел дважды разочароваться в своих начинаниях, и в войне я видел – лишь романтику и только. Да, романтику! Какой молодой человек не мечтает прославить себя, спасая людей от всепоглощающего огня, уносящего жизнь за жизнью? Кто не хотел бы, крича и размахивая флагом, сражаться бок о бок с французами, штурмующими Верден? А спустя всего два года победоносно шагать бок о бок с такими же, как и ты, бродягами из Франции, Англии, Америки по левому берегу Рейна, распивая вино, и нестройно крича на четырех языках о том, что жизнь наконец дала отпор насилию и смерти?!

Распаляясь все больше, последнюю фразу Густав уже почти кричал. Я неотрывно следил за ним своими глазами, не решаясь вставить никакого слова. Передо мной был уже не проводник поезда «Цюрих-Тэш», передо мной, со слезами на глазах, сидел бывший мечтатель и романтик, ветеран, познавший ужасы войны. Лицо его раскраснелось, прядь зачесанных волос выбилась из своей импровизированной линии, а грудь все вздымалась, говоря мне о том, что человек этот – по-настоящему пережил все то, что и говорил. Но пауза затянулась и наконец я решился подать голос:

– Господин Хоннегер… Это..это произошло с вами? -Нет, не это, Кристофер, – уже мягче продолжал он. -Это было моей несбыточной мечтой – одной из слишком многих. Наверное, к моему большому счастью. Я не узнал всего того, что мог бы, Кристофер.

– Но почему вы пошли на войну, господин Хоннегер? Швейцария тогда занимала нейтралитет… -Да, да, да, – перебил меня Густав. – Я сам это прекрасно знаю. Но посмотри на это вот с какой стороны: я сражался за цивилизацию. Нашу цивилизацию. Германия сражалась против. Я не мог сидеть и читать о сотнях и тысячах погибших за то, чтобы я, как представитель нашей цивилизации, мог дальше жить. Но я, кажется, немного отвлекся.

– Нет, господин Хоннегер, продолжайте, прошу вас! – запротестовал я. – Что случилось на войне? Расскажите мне. Не так часто встретишь швейцарца, прошедшего войну!

– Прошедшего? Сильное слово. Нет, я не прошел ее. Я пробыл на войне всего несколько часов. – уже мягче сказал Густав, снимая и протирая запотевшие очки.

– Но..что произошло? -Ты правда хочешь знать? – Густав посмотрел на меня удивленно и растерянно, словно увидев меня впервые. – Вы, молодежь, должны интересоваться другим. Помню, я в твое время… -Господин Хоннегер! – перебил его я. – Прошу прощения, но ваша история… мне кажется, что я обязан ее услышать. Несколько лет назад я уже слышал историю про войну, и, знаете, она произвела на меня впечатление. Тот человек был совершенно другим – не встречал я таких до этого! Я общался со многими людьми, превосходящими меня в возрасте, и мало кто делился подобным. Может, дело в нашем народном менталитете? Густав просто смотрел на меня и не моргает. Не шевелился, слушал меня, словно взрослого. Еле заметная дрожь прорезала его морщинистое лицо, но он не сазал ни слова. А я тем временем продолжал, продолжал с жаром и пылкостью, всей, на что я способен:

– Я хочу узнать, как плохо было там. Хочу услышать это не из сухих газетных сводок, не набором фактов по радио – я хочу пережить вместе с вашими воспоминаниями весь тот ужас, чтобы понять, каково это – быть взрослым человеком! Я хочу знать, что такое ответственность и честь, долг и любовь! Потому что… потому что… Густав смотрел мне прямо в лицо. Смотрел с минуту или две, а потом улыбнулся. Его взгляд наполнился чем-то, схожим с любовью отца к сыну, дающему вечный совет. Его лицо было лицом наставника, учителя, представителя одного из поколений, трепетно и аккуратно обучающего молодого человека, сидящего перед ним.

– Потому что ты, наверное, последний мечтатель в мире, где больше не осталось любви, – промурлыкал Густав, снова протирая свои очки. – Я расскажу тебе все, что ты должен знать, Кристофер Мозес, взрослый настолько, что представляется полным именем! Я расскажу тебе историю, повторение которой я не пожелал бы и злейшему врагу. Но для начала, Кристофер, нужно ответить всего на один вопрос. Пусть не мне – но перед собой ты будешь честным и справедливым, и ответ этот, быть может, даст подсказку на загадку этой взрослой жизни! Скажи мне, молодой мой друг, ты боишься смерти? Я не сразу тогда понял, почему этот вопрос так странно повис в полутемном купе послеобеденного швейцарского поезда №14. Передо мной сидел человек, старше меня на три десятка лет, с которым я познакомился не так давно – он просто зашел ко мне в купе и завел разговор. Ему надо было выговориться. Мне нужно было выслушать это. Все очень просто, все очень логично совпало днем 14 июля 1939 года. Я не знаю, проверил ли он билеты у всего поезда, оставил ли меня напоследок или нет – но он явно не торопился выполнять свою работу. Казалось, что во мне он нашел собеседника, которого, возможно, искал несколько лет, наивного и молодого, нервно бегущего к своей мечте, нерешительного и такого… потерянного. И я не сразу понял, что ответ на этот вопрос я давным давно уже знал, знал тогда, когда впервые увидел тебя, моя далекая.

Густав поправил очки на переносице, машинально пригладил волосы на голове, сел в позу поудобнее и начал свой рассказ, бесконечный и немного запутанный, долгий и интересный, насыщенный и такой, знаешь ли, живой. Рассказ не о смерти или же войне, а о том, что важно. Важно по-настоящему.

Он подался тогда вперед и начал:

– Ответ на этот вопрос – пусть остается у тебя, Кристофер. Однажды, позже, ты вспомнишь его – и, как знать, вдруг он спасет тебе жить? Итак, как я уже говорил, меня зовут Густав Маттиас Хоннегер, я стар, и работа моя – не то, чтобы самая прекрасная на свете, Кристофер. Да, я не беден, но я так же и не богат. Я воевал и чуть было не погиб, но -. Тут он делает небольшую паузу. – рассказывать об этом?! Ты серьезно так хочешь это услышать?

Я пожал плечами, а он, не дождавшись вразумительного ответа, продолжил:

– Я надеюсь, что нет. Потому что если что и можно извлечь из моей жизни, так побольше того, что могу я дать своими сказочно-восторженными суждениями о войне. Не она сделала меня таким, какой я сейчас, если понимаешь, о чем я. Война могла дать мне гораздо больше – великую славу или тихую смерть, но судьба – это лишь злая насмешка, как ты можешь сейчас видеть… Я отправился туда молодым, а вернулся стариком, более древним и дряхлым, чем смогу когда-либо стать. Я видел смерть, Кристофер. Держал за руку человека, лёжа в грязи, когда он с раздробленным черепом еще жил. Шептал мне прямо в лицо, а глаза… Они были безумными. Но еще в них было видно, как человек этот разочаровался, во всем разочаровался он, во мне, в своих и чужих, и наверняка в том проклятом осколке снаряда, что прервал его жизнь. Пауза. Снова пауза. А я сидел, как дурак, и слушал, потому что не мог ничего на это ответить человеку, прошедшему через ад – тому, которого я вынуждал проживать его снова. Но он быстро оправился, и продолжает:

– …Все это не имеет значения, дорогой друг. Ты никогда с этим не столкнешься, я… я надеюсь. Война началась в 14ом. Спустя два месяца после утомительных передислокаций с места на место, мы наконец вышли на поле и я не потерял боевого духа, о нет, Кристофер – я был одним из первых, кто ринулся навстречу врагу. Вокруг меня были лишь французы, отличные ребята, которым не суждено было вернутся обратно в ту ночь. Одна из первых пуль -и мой друг Жак упал неподъемным уже грузом. Я не хочу в это верить, но продолжаю бежать. Разрыв снаряда. Бум. И вот уже я на земле, я совсем рядом лежит тот несчастный парень с раздробленной головой, цепляясь окровавленными пальцами мне за грудь, раздирая мундир мой и отрывая пуговицы. Ты знаешь, он до сих пор снится мне, Кристофер. Даже не сам он. Его шепот. Шелест смерти, такой быстрой и внезапной, неуловимой и …близкой. Когда я вставал из окопа, пуля пробила мне грудь, повредив правое легкое. Вот и все. На этом моя борьба окончилась. Знаешь что было потом? Несколько месяцев больницы, среди раненых и умирающих, больных и калек, и, конечно же, плохих новостей. Я..я не смог так больше. Я был швейцарцем. Я уехал, как только смог, и теперь не так часто вспоминаю о войне. Но речь не об этом, Кристофер. Я молча слушал, наконец понимая, для чего он задал тот вопрос. Эмоции, казалось, покинули мое тело вовсе, а сам я растворился без остатка в его рассказе. Только он и его жизнь захлестнули меня, и вот уже я – жизнь Густава Хоннегера, перетекающая из его связок прямо мне в сознание, замещая какие-то глупые образы прежней жизни чем-то… непохожим на все остальное.