Текст книги "Перемена"

VIII ГЛАВА

В начале марта Елизавета Андреевна разрешилась от бремени. Незадолго до сего долгожданного события – за три недели в поместье Вишевских приехала Мария Николаевна. Счастливая и в то же время встревоженная за здоровье дочери и будущего наследника, она не отходила от Лиззи ни на шаг, выполняя каждое поручение по мановению её руки.

Не успела завершиться встреча барыни Калугиной, как следом за ней к воротам усадьбы подъехал нанятый для далёкого путешествия дилижанс. Вишевский догадывался, что за гость приехал к ним, но всячески отгонял от себя сию мысль, в надежде повторяя, утешая самого себя, что это мог быть любой иной, но никак не тётка Марфа Ивановна, которая, прознав из письма о состоянии новоиспечённой племянницы, бросила все дела и, наняв экипаж, отправилась по размытым дорогам в имение Вишевских.

Стоит сказать несколько слов о Марфе Ивановне, кою не любил Григорий Иванович и над которой часто потешались его родственники. Марфа Ивановна Тишинёва была старшей дочерью помещика Тишинёва Ивана Ивановича. С детства обладая недюжинной фантазией, приводя своим странным поведением в негодование всех родных и близких, Марфенька старалась казаться лучше, нежели была на самом деле; с раннего утра и до вечера она проводила часы в уединении, гуляла по саду, пристально, любознательно осматривая каждый цветок, каждый куст, росшие вокруг небольшого, но добротного дома – типичным для всех небогатых помещичьих родов. Помимо неё у родителей было ещё трое дочерей и два сына – их-то и обожали мать с отцом, особенно души не чаяли в средней дочери – самой красивой, ласковой, привязанной к матери. Марфенька же оставалась за бортом родительского тепла; ей давали образование, дарили одежды и подарки, даже брали на прогулки и отдых, но любовь проходила мимо неё и, непонятая самыми близкими людьми, теми, кто составлял главную основу её бытия, девочка старалась всеми правдами и неправдами заслужить родительское сердце, их безграничное доверие и всетёплую поддержку. Летними днями она собирала цветы и дарила букет матери, в холодную пору старательно рисовала портреты родителей, сестёр и братьев, но вместо похвалы или же единого милого слова слышала только:

– Марфенька, не мешай, иди лучше поиграй в куклы, которые привёз для тебя отец.

Девочка, потупив взор, отправлялась к себе. Рисунки тут же были сложены в дальний ящик и опять одно одиночество, а из гостиной до её слуха доносились знакомые голоса – то маменька весело о чём-то рассказывала своим младшим дочерям. У Марфеньки, вопреки всему, не развилась ненависть или зависть по отношению к сёстрам; она была довольно отходчивая, незлопамятная: сие черты присущи лишь добрым, высокодуховным натурам, и она, ещё более отдаляющаяся от домашнего мира, уходила в мир грёз и сказок.

Когда пришла пора свататься, Марфенька с тяжёлым сердцем замечала, что все кавалеры отдавали предпочтение её сёстрам, на неё же никто не обращал внимания, будто и не видели в толпе юных прелестниц. Одна за другой выходили сёстры замуж: больше всего повезло младшей – красавице Софии, которой предложил руку и сердце граф – мужчина немолодой, но довольно привлекательной наружности; почуяв выгодную партию, Иван Иванович дал положительный ответ и вскоре молодожёны уехали в Москву, где предавались праздности в роскошных салонах. Следом за сёстрами свои жизни устроили братья: один стал офицером, другой служил в коллегии адвокатов – судьба благоволила им в их начинаниях. Оставалась лишь Марфенька: некрасивая, чуть полноватая, маленького росточка – такая, знала мать, не привлечёт внимания завидного жениха, но всё же она являлась её дочерью и ей, как родительнице, становилось невыносимо видеть, как некогда жизнерадостная девочка превращается в унылую девицу, с тоской сидящую всё время у окна, всматриваясь мутным взором в привычный, постоянный мир. Обговорив с женой дело Марфеньки, Иван Иванович принял решение отдалить от себя дочь, выделив ей в полное управление небольшое поместье, где она сможет построить жизнь так, как желает её душа.

Искренне поблагодарив отца за столь щедрый подарок, девушка, превратившись разом из Марфеньки в Марфу Ивановну, отправилась в своё поместье, насчитывающее двести крестьянских душ. Там же, посреди заливных лугов и берёзовой рощи, притаился барский дом – весьма скромный, одноэтажный, с резным широким крыльцом, однако внутри он выглядел куда лучше, нежели то казалось со стороны. Комнат в доме было пять, не считая гостиной и обеденного зала; мебель, густо покрытая сероватой пылью, оказалась довольно добротной, сделанной на совесть умелыми руками. В каждой комнате располагалось по три окна, и яркие лучи солнца густым потоком освещали сие скромное, но приятное убранство.

В своём начатом поместье Марфа Ивановна зажила счастливее прежнего. Из всех родных к ней изредка заезжала мать да ещё Елена Степановна, тогда только вышедшая замуж за Вишевского. Между двоюродными сёстрами завязалась если не дружба, то искренняя привязанность: обе они – тихие, скромные, обожали неспешные прогулки, затяжные чаепития и игры в карты, когда никто не мог потревожить их покой. Елена Степановна, вопреки мнению большинства, с долей теплоты относилась к кузине, которую в душе жалела и старалась хотя бы изредким своим присутствием скрасить её одинокую, затворническую жизнь. Домой к себе Вишевская не приглашала и не звала Марфу Ивановну, ибо опасалась гнева мужа, зная, что тотс первой встречи не взлюбил Тишинёву – а после питал к ней чуть ли не ненависть, однако, супруге ради её же спокойствия разрешал ездить к двоюродной сестре и так Елена Степановна стала частой и единственной гостьей в маленьком имении Марфы Ивановны.

После рождения первой дочери и последующей её скорой кончине Вишевская на время заперлась у себя, целыми днями просиживала на постели, ни с кем не желая видеться, так в одиночестве, в тишине оплакивая столь страшную потерю. Григорий Иванович грустил по дочери не меньше супруги, но у него были дела служебные, встречи и приёмы, оттого он и держал себя в руках, оплакивая потерю в тайниках своего сердца. Дабы хоть как-то помочь Елене Степановне оправиться по смерти дочери, он повёз её на Кавказ, а жена слёзно умоляла взять с собой Марфу Ивановну, Вишевский согласился: разве мог он ответить отказом любимой женщине после всего пережитого? Так, Марфа Ивановна побывала на лечебных водах Кавказа, её даже брали в Париж – именно там барыня Тишинёва впервые познакомилась с кавалерами, которые по чувству долга и по врождённой галантности приглашали её на танцы: никогда ещё Марфа Ивановна не была так счастлива, а Париж оставил в её душе лишь тёплые, нежные воспоминания.

Шли годы, быстротечно уходила-утекала молодость – как песок сквозь пальцы; за спиной остались детские обиды, ревность и страх одиночества, Марфа Ивановна с достоинством встретила старость в тени маленького дома, который благодаря её старательной руки превратился в уютный, милый мир.

Вслед за старостью к Марфе Ивановне пришла открытая-страстная религиозность. Первым делом барыня превратила некогда маленькую библиотеку в молельную комнату: со всех сторон на входящего взирали с высоты нездешнего, духовного мира Лики Господа, Богородицы и святых – строгие или кроткие, и очи их будто вглядывались-всматривались в молящего, словно видели все его грехи – тайные или явные, вольные и невольные. Помимо прочего, барыня с головой ушла в дела религиозные. Стараясь стать истинной христианской, она чуть ли ни ежедневно посещала богослужения в маленькой церкви на краю деревни, часто ездила на богомолье по святым паломническим местам, одаривала нищую братию у паперти, не проходила мимо калик перехожих, сирот и обездоленных, из-за чего при её доме часто останавливались, а подчас и проживали долгое время юродивые, бездомные, сироты, изгнанные из жилищ отцом ли, мужем ли несчастные женщины, иногда с младенцами на руках. Дворовые слуги злились в сердцах на барыню, хватались за волосы, когда какой-нибудь юродивый не начинал корчить лицо, издавать странные звуки или калика перехожий перед дорогой в благодарность за пищу и кров не украдёт что-нибудь в амбаре.

Марфа Ивановна не видела или не желала видеть безобразия, творимые многочисленными гостями. Она была счастлива видеть себя благодетельницей сего бедного люда, она хотела чувствовать себя нужной в этом мире, дабы знать, что не зря жила на этом свете. Когда, а бывало сие довольно редко, двор пустовал, барыня слонялась из угла в угол, ей нечего было предложить, некому сделать добро. В этом желании она часами проводила в молельне, читала вслух своим слугам Евангелие, а во время церковных праздников ездила по своей вотчине и одаривала ребятишек подарками.

Не смотря на чудаковатость барыни Тишинёвы, крестьяне искренне любили её, для них она являлась идеалом духовной нравственности, чуть ли не святой, а всякого, кто нелестно отзывался о Марфе Ивановне, крепостные готовы были поднять на вилы: так произошло однажды с Вишевским, что смел неумело подшутить над родственницей жены, в конце он чуть ли не лишился жизни, не подоспей вовремя сама Тишинёва. После сего происшествия Григорий Иванович ни разу не переступал порога дома барыни, а та перестала навещать Елену Степановну в их родовом имении.

Конфликт, к счастью, был исчерпан знаменательным событием. Вишевская вновь слегла в постель – эта проклятая мигрень, не дающая полноценной жизни, хотя на днях собиралась поехать к сыну и невестке, что вот-вот подарит им наследника. Заместо себя она в письме своём слёзно просила Марфу Ивановну присутствовать у ложа Елизаветы Андреевны, ибо та была слишком юна, чтобы остаться без поддержки. Барыня Тишинёва была на седьмом небе от счастья: в тот же день она велела заказать дилижанс и пустилась в путь-дорогу, преисполненная самыми возвышенными чувствами.

В доме племянника Марфа Ивановна застала и Марию Николаевну. Обе женщины: одинаковые в своём одиночестве, несчастные в делах личных, как-то незаметно для себя сразу сблизились, сдружились, будто знали друг друга сотни лет. Калугина поддерживала словами Тишинёву, ибо видела перед собой маленького росточка старушку, несколько осунувшуюся, белокожую, с длинными собранными локонами, убелённые сединой, видела её по-детски наивный, добродушный взгляд, её импонировало то, как Тишинёва ухаживала за её дочерью, как не отходила от той ни на шаг, сидя у изголовья кровати.

Роды оказались долгими, затяжными. Роженица, то устав, впадала в дремоту, то резко просыпалась – и тогда дом оглашал крик. Марфа Ивановна с одной стороны, Мария Николаевна – с другой поддерживали Лиззи. та слышала сквозь пелену их тихие голоса:

– Ну же, милая, ещё немного, потерпи. Всё образуется.

– Почему дитя не желает появляться на свет? – в сердцах кричала роженица.

– Всему своё время, доченька. Всему своё время.

Михаил Григорьевич сидел внизу в гостиной. Сам бледный, напуганный, он сновал туда-сюда, из угла в угол, пробовал даже закурить, но ничего не получалось. Он наотрез отказался от обеда и ужина, а когда до его слуха доносился истошный, дикий крик жены, весь замирал, чувствуя, как в груди отчаянно бьётся сердце.

В гостиную робко заглянул дворецкий испросить барина приказа. Вишевский лишь махнул обессиленной рукой: думать он ни о чём не мог.

– Вам бы отдохнуть часок-другой, – проговорил дворецкий.

– Не желаю ничего, всё во мне бушует-восстаёт против всего.

– Вы не волнуйтесь, барин. с вашей супругой, дай Бог, всё обойдётся.

– Почему ребёнок не желает появляться на свет? – задал тот же вопрос Михаил Григорьевич, что и Елизавета Андреевна четверть часа назад.

– Господь сам распоряжается, кому какая минута отведена.

Дворецкий вдруг резко умолк, весь дом окружила непонятная-волнительная тишина, в которой время словно остановилось, весь мир замер в предвкушении чего-то нового, необычного. И в ту же секунду анфилады, длинные переходы огласил-заполнил детский крик.

– Слава Тебе, Господи, – осенив себя крестным знаменем, прошептал дворецкий.

Вишевский сам того не помня, стремглав ринулся наверх, вихрем ворвался в опочивальню, где собрались несколько женщин. Впервые он заметил медный таз, окровавленные полотенца, немного напуганную Марфу Ивановну с трогательной улыбкой на лице, затем перевёл взгляд на широкое ложе, где под крытым балдахином лежала на подушках бледная Елизавета Андреевна, её распущенные волосы раскидались по подушкам и концами свешивались с кровати, почти касаясь пола. Лицо её и сейчас сохраняло красоту, только лишь капельки пота поблескивали при свете свечей да синие тени залегли под глазами после бессонной ночи.

К нему приблизилась Мария Николаевна, протянула завёрнутый маленький комочек.

– Поздравляю, Михаил Григорьевич, с рождением наследника, – тихо молвила та, стараясь казаться веселее, ибо страх за жизнь и здоровье дочери не покинул её до сих пор.

Вишевский аккуратно, несколько трясущимися от волнения руками принял новорождённого, с нежностью глянул в его маленькое, крохотное личико – светлые ресницы, голубые глаза, белоснежная кожа – обличием пошёл в отца. На глазах Михаила Григорьевича навернулись слёзы, он будто парил над землёй, в неизведанной выси, всё внутри смешалось-перекрутилось от новых чувств, а тут вот он – живой, настоящий, маленький человечек, плоть от плоти его. Только в этот миг, лишь взглянув в детское личико, Вишевский понял, для чего жил и живёт на этом свете. Осторожно ступая на одеревенелых ногах к ложу жены, он передал младенца в её руки, сказал, обращаясь к ней одной:

– Спасибо, моя дорогая, за наследника. Это наш сын и я нарекаю его Иваном.

Стоящая рядом Марфа Ивановна всхлипнула и, схватив платок, выбежала из комнаты, дабы поплакать вволю в одиночестве. Мария Николаевна пустилась следом за ней, на бегу торопливо приказывая служанкам покинуть покои, чтобы счастливые новоиспечённые родители побыли бы одним.

IX ГЛАВА

Елизавета Андреевна вскоре пошла на поправку после разрешения от бремени, и когда её здоровью более ничего не угрожали, Михаил Григорьевич разрешил открыть двери поместья для долгожданных гостей. С тех пор не проходило ни дня, чтобы кто-нибудь из родственников – близких или дальних не приехал к ним с поздравлениями и подарками для Ивана Михайловича. А сколько им пришлось выслушать всякого рода комплиментов и благопожеланий от кумушек и кузин, которые, несколько завистливо осматривая молодую мать с ног до головы, в тайне восхищались её великолепными нарядами, про себя отмечали, что, дескать, роды не испортили её красоты: и волосы также остались длинными, и талия тонка и сама она стройна и свежа. Уезжая, они осыпали Вишевских поцелуями, благословляли их на долгую счастливую жизнь, но стоило им только отъехать от ворот имения, как вся их скрытая зависть вырвалась наружу в злой поток негодования.

– Заметили ли вы, Надежда Марковна, как глядела на нас Елизавета Андреевна? Взгляд точно у царицы, недовольной своими холопами, а ведь мы ничуть не уступаем ей ни в знатности, ни в богатстве, – не выдержала всё же, съязвила кузина Михаила Григорьевича, обращаясь к родной тётке своего супруга – низенькой, полноватой старушке с хмурым лицом.

– Многое вы не знаете, Анна Васильевна. Только и разговору за её спиной было, а ведь сплетни быстро передаются из уст в уста, особенно в столичном свете, где всё на виду и где все друг друга знают.

– Какие сплетни? Поведайте мне, Надежда Марковна.

– Ах, я же запамятовала, что вы в то время были непраздны и чаще оставались дома, но моя средняя дочь, вышедшая замуж за отставного генерала-вдовца, ныне является завсегдатаем светских балов, от неё-то я и услышала, что наш Мишенька повстречал Елизавету Андреевну в театре, где она была со своими родителями, и в беспамятстве в неё влюбился, хотя отец его сватал к княжне Добролюбовой, да Михаил наотрез отказался от столь выгодной пассии, выбрав в жёны дочь не самого родовитого дворянина, к тому же заядлого картёжника и… Ой, Господи, прости меня, – она перекрестилась, добавила, перейдя пости на шёпот, – поговаривали, будто Калугин – отец Елизаветы Андреевны изменял своей жене – женщине весьма благородной, добродетельной, кроткого нрава, которая годами терпела его вспыльчивый нрав, из-за чего растратила всё своё здоровье. Но, хотя нельзя о мёртвом говорить худо, да только ясно одно: яблоко от яблони недалеко падает.

– О чём вы говорите, Надежда Марковна?

– А то, что Елизавета Андреевна нравом пошла в отца: такая же строптивая и непослушная. Да, красоту она переняла у матери, но что касается нравственности, то тут дела неладные. Бедный, бедный наш Мишенька, наплачется он с ней, наплачется, помяните моё слово.

– Ах, тётушка, не говорите этого, не упоминайте. Мне и самой дурно становится от их забот.

Анна Васильевна выставила вперёд нижнюю губу, её чуть продолговатое лицо с тонким длинным носом приобрело плаксивое выражение. Как женщина она никогда не отличалась привлекательностью, однако, по части сплетен была в первых рядах, прислушивалась к каждому разговору, запоминала ненароком брошенную кем-то фразу, дабы потом, в кругу таких же сплетниц блистать полученными новостями, передающимися из уст в уста. Но не смотря на видимые столь явно недостатки, Анна Васильевна была доброй женой и прекрасной матерью троих детей, кумушки-тётушки за это безгранично обожали её и ставили в пример своим легкомысленным, беспечным дочерям. Надежда Марковна с первых дней полюбила супругу своего дорогого племянника; женщины – одна молодая, цветущая, другая – почти отжившая свой век, в делах и заботах растерявшая былую красоту, как-то сразу нашли общий язык, и не успела Анна Васильевна попривыкнуть к новой семье, а Надежда Марковна всюду брала-водила её с собой, отдавая ей предпочтение перед другими родственницами, что вызывало неприступную ревность у её дочерей и недовольство свекрови новоиспечённой жены.

Сейчас обе они ехали в одном экипаже, перемывали косточки Вишевским, обсуждали подарки, присланные гостями в честь младенца и впервые не заметили, как пронеслось время, а экипаж въехал на главную улицу одного небольшого уездного городка, представляющего собой один длинный проспект, где расположились вдоль дороги дома главы города, чиновничьи и нотариальные конторы, а также воздвигнутый недавно большой собор – слишком красивый, слишком величественный для сего места и оттого выглядевший ярким пятном на сером фоне. От проспекта тонкими нитями протянулись иные улицы, переулки и тропы; там картина была более удручающая, угрюмая. Здесь не было ничего из того, что могло бы вызвать интерес у человека образованного, любознательного, и уж тем более вызвать чувство презрения, брезгливости у истинного эстета с тонким вкусом ко всему прекрасному. Только единожды взглянув на эти улицы с разбитыми дорогами, покосившимися от времени заборами, на старые обшарпанные лавчонки со скудным товаром, где чаще толпились бедно одетые женщины да сновали тут и там мелкие воришки. За каждым углом примостились бродяги да пьяницы: эти выкрикивали бранные слова проезжающим экипажам. предлагали непотребное спешащим по своим делам женщинам и девицам, клянчили копейки у случайных прохожих. Жандармы ежедневно разгоняли бессовестных попрошаек, некоторых ловили и отправляли в ямы, но в остальном предпочитали не вмешиваться – до тех пор, пока горожане самовольно не устраивали бои с пропойцами, если те особенно нахально обращались с чьей-либо женой.

В стороне – а это там, где начинались дачи благородных господ – в тихом, охраняемом месте, расположились дома купеческие, дворянские, мастерские художников, квартиры, где давали под аренду комнаты мечтательным учёным. Здесь всё казалось иным, будто другим городом. Вымощенная гравием ровная дорога, аккуратные газоны, посаженные тополя. Тихое, мирное небо над головой, только в воздухе иной раз раздавались цокот копыт и стук колёс, а хатем вновь всё замирало. На такую улицу въехал экипаж с Анной Васильевной и Надеждой Марковной, проехав несколько минут, остановился у высоких, покрытых свежей краской ворот. Анна Васильевна глянула на спутницу, пояснила:

– Я решила заехать в гости к матери; она давно зовёт меня да мне всё недосуг. Вот – выдалась свободная минутка. Матушка будет счастлива нас встретить.

Та моргнула пару раз, собираясь с мыслями: слишком долог был их путь, слишком долго пробыли они в гостях у Вишевских, чтобы навестить кого-то ещё, но делать нечего: приглашение принято, а мать – святое, дабы пренебрегать дочерним долгом. К тому же, рассудила в душе Надежда Марковна, с Анной Васильевной и её семьёй к неё сложились весьма тёплые, миролюбивые отношения, а род Велеевых, из которых происходила супруга племянника, отличались на редкость радушным гостеприимством и ворота их домов всегда оставались открытыми для жданных, нежданных гостей.

Анна Васильевна постучала в ворота, за той стороной раздались торопливые шаги, навстречу гостям вышел дворецкий, увидев перед собой дам, широко улыбнулся, чуть склонив голову, дал им войти на подворье. Сам просторный двор, казалось с первого мгновения, несколько запущенным, но вот через спустя пару минут, присмотревшись по сторонам, начинаешь понимать и любить сей милый уголок, поросший плющом, сиренью, жасмином и диким виноградом, а перед высоким крыльцом кубообразного, двухэтажного дома были посажены кусты роз, только пока, в этот апрельский холодный день, всё стояло спящим, голым, мрачным, шиль кое-где белел белый снег, перемешанный с мокрой липкой грязью.

Входная дверь внезапно распахнулась, из дома донеслись громкие женские голоса, затем всё стихло, а ещё через пару секунд на крыльцо быстрым шагом вышла женщина средних лет, высокая и статная, с весьма привлекательным, пригожим лицом, что свидетельствовало о былой юной красоте. Одета она была в тёмно-синие платье в мелкий цветочек, белые воротник и манжеты драпированы тонким кружевом, голову покрывал светлый чепец, несколько старомодный, но смотревшийся в принципе органично в сочетании со всем домашним обликом женщины. Анна Васильевна сделала шаг навстречу, с протянутыми руками воскликнула:

– Маменька! Как же я счастлива видеть вас в добром здравии!

Женщины обнялись, расцеловались в обе щёки; за Анной Васильевной последовала Надежда Марковна, которая в поздравлении не забыла высказать-выплеснуть всю ту радость от нынешней долгожданной встречи.

– Вы бы частенько к нам заглядывали, Надежда Марковна! Хотя понимаю вас, ибо не очень-то хочется ехать из столицы в наше захолустье, – проговорила добродушная хозяйка.

– Что вы такое говорите, Вера Аркадьевна? Неужто наша старая дружба не разрушит все преграды?

– Коль так, тогда прошу в гости.

Три женщины вошли на крыльцо, Анна Васильевна спросила у матери:

– Маменька, что за крики были в доме? Неужто стряслось нечто?

– Ах, милая, не упоминайте мне, – и обернувшись к Надежде Марковне, пояснила, – пришлось оттаскать кухарку за косу. И подумать только: эта дурёха посмела отойти от печи, где варился обед, ради того, чтобы перемолвиться словечками с другими девками, а вернулась – обед пригорел. А я как вошла, так и вспылила.

– Сочувствую вам, Вера Аркадьевна. У самой, что ни слуга, так остолоп, оттого я глаз с них со всех не спускаю, держу в строгости, а иначе по миру пустят. Душа холопская такая – признаёт лишь силу.

Они прошли внутрь: в комнате оказалось много теплее, нежели на улице. Стены и пол были деревянными, половицы, накрытые коврами, слегка поскрипывали под тяжестью ног. На первом этаже располагались четыре просторные комнаты с большими окнами, на втором – шесть маленьких спален; помимо прочего, к дому примыкали баня, кухня и прачечная – всё это представляло собой некий отдельный дом, где жизнь протекала по иному руслу, нежели в барских покоях. Убранство в комнатах-анфиладах выглядело довольно просто и даже скромно, но не смотря на то, в воздухе витало чувство неподдельного, мягкого уюта, что создавался-созидался добрыми руками хозяйки, которая была к тому же прекрасной рукодельницей.

Проводив дорогих сердцу гостей в гостинную, Вера Аркадьевна усадила их за круглый, накрытый белоснежной скатертью стол на лучшие стулья, сама же нарочито уселась чуть ниже, показывая тем самым великое уважение к традиции гостеприимства.

Подали чай в белых изящных чашках с золотистой каёмкой. Хозяйка самолично потчевала гостей, угощала их пирогами с капустой, творогом, яблочным джемом и бесконечно радовалась, слыша похвалу в свой адрес. После затяжного чаепития женщины прошли в соседнюю комнату – там горел камин и было гораздо теплее, нежели в гостиной. Поправив складки на своём простом платье, Вера Аркадьевна с долей зависти окинула взглядом зелёный наряд Надежды Марковны, про себя уже высчитывая-измеряя, сколько материи, лент, кружев ушло на него, сколько средств было потрачено, но не удержалась таки, сказала:

– Надежда Марковна, а я всё гляжу, гляжу на вас и любуюсь, на вас надето такое роскошное платье, что впору предстать в нём перед самим Императором, дай Бог ему долгих лет жизни и здоровья.

– Этот наряд был выполнен по выкройкам из последнего номера журнала, что привёз мне недавно супруг из Парижа.

– Подумать только: Париж, Франция, заграница, – откинувшись на спинку софы, мечтательно проговорила Вера Аркадьевна больше самой себе.

Надежда Марковна сделала вид, будто не расслышала её речи, зато с большей долей энтузиазма продолжила повествование, являя собой истинного знатока моды.

– Понимаете, Вера Аркадьевна, ныне на дворе 1869 год, мода на платья с кринолином уже, по сути, изжила себя. Если и носить кринолин, то выбор должен пасть на узкий и конусообразный, а талия быть слегка завышенной. Оттого, что многие дамы колеблются между кринолином и без оного, то самые модницы из них начинают выбирать кринолет так, чтобы подол представлял собой густые воланы из плотной ткани, собранные на поясе. То же касается и причёсок: локоны уже не должны быть заколоты снизу, но и поднимать вверх тоже не следует: сейчас нужна золотая середина во всём, ежели хотите выглядеть по последнему течению моды.

Вера Аркадьевна слушала с придыханием, то и дело азала и охала, взмахивая руками; наблюдавшая за матерью Анна Васильевна слегка усмехалась, но хранила целое время полное молчание.

– Подумать только, и как быстро всё меняется! Но вам, Надежда Марковна, известно всё, что в мире творится: вы, как-никак, дама столичная, вхожая в большой свет, а тут сидишь в своём захолустье, живёшь прошлым и ни о чём не догадываешься.

Анна Васильевна отложила в сторону вышивку, нарушила тяготившее молчание:

– Захолустье захолустью рознь: вон, Елизавета Андреевна тоже больше года пребывает в отдалённом поместье Вишевских, однако же, одета по последней моде, сверкая золотом и бриллиантами.

– Ах, простите моё невежество: я и запамятовала, что вы приехали ко мне прямо от Вишевских! – воскликнула в простоте своей натуры Вера Аркадьевна, что явно шло её милому, кроткому лицу. – Кстати, как поживает наш дорогой Михаил Григорьевич? Как его сын, долгожданный наследник славного рода?

Надежда Марковна хотела было ответить, но Анна Васильевна поспешила опередить её: так ей не терпелось излить весь свой яд, что питала она к ненавистной Елизавете Андреевне.

– Маменька, за Ванечку можете не беспокоиться: младенец растёт крепким и здоровым, обличием явно схож со своим отцом. Михаил на седьмом небе от счастья, он так рад рождению сына. Но более всего он души не чает в своей супруге – готов ради неё в лепёшку расшибиться, а она ни разу не ответила ему взаимностью, беря больше, нежели отдавая.

– Неужто то правда, что о ней говорят? – спросила Вера Аркадьевна, обратив взор на дочь. – Даже сюда иной раз долетают слухи, будто Елизавета Андреевна слишком возгордилась за последнее время, да только не по размеру ей тиара.

– Истинно так, Вера Аркадьевна! – взяла, наконец, в разговоре реванш Надежда Марковна. – Но опасаюсь я за нашего Мишеньку, как бы она не опутала его сетями. дабы после сбросить вниз. Чует моё сердце неладное, а поделать ничего не могу.

– Бросьте вы, Надежда Марковна. Может статься, всё будет в порядке, главное, что они счастливы и что Ванечка здоров.

Их беседа затянулась до позднего вечера. Когда гостьи начали собираться в путь-дорогу, хозяйка под разными предлогами попыталась было их остановить, дабы они остались с ней, но Анна Васильевна наотрез отказалась быть дольше положенного срока, тем более, что путь её до дома не близок.

– Аннушка, Надежда Марковна, побудьте-переночуйте у меня до утра, я велю баньку растопить, почивальни приготовить. А то глядите, как темно на дворе, – приговаривала Вера Аркадьевна, семеня следом за ними.

– Душенька вы наша, я бы с радостью осталась. да дома ждут дела и хлопоты, – отозвалась Надежда Марковна, выходя на крыльцо.

– Маменька, не беспокойтесь, Бога ради! Будет время – я вас навещу и останусь подле вас несколько дней, – успокаивала её всё Анна Васильевна, с жалостью глядя на мать.

У ворот женщины расцеловались на прощание и вскоре их экипаж тронулся по обратной дороге по направлению к имению Зиновьевых, где проживала Анна Васильевна с детьми и супругом.

***

Михаил Григорьевич лежал под пологом в почивальне, мутным взором уставившись куда-то вдаль – на окно, задёрнутое толстыми портьерами. Рядом с ним на спине возлежала Елизавета Андреевна, две косы её рассыпались по подушке, чётко вырисовываясь на фоне белого шёлка. Супруги хранили глубокое молчание: каждый думал о своём наболевшем, о том, что затронуло глубины струны души и что с такой тяжестью сдавливало грудь. Михаил Григорьевич вспоминал многолетние труды своих рук и с тоской понимал, что в скором времени по долгу службы ему придётся вновь покинуть родное, обжитое поместье и отправиться с посольством в иные земли, иные страны. И как далека в помыслах своих от мужа Елизавета Андреевна! Негодование жгло, томило её сердце, гнев невысказанных слов крутился на языке, готовый вот-вот вырваться наружу смертоносным ураганом, порушить столь тихое, умиротворённое безмолвие этой ночи. Но бурный характер не способен был сдержать порыва, и вот, повернувшись к Михаилу Григорьевичу, Елизавета зло проговорила, нервно накручивая на палец прядь своих волос:

– Михаил Григорьевич, какая нужда заставила вас выслать приглашение Анне Васильевне и Надежде Марковне? Чай, они не ваши ближние родственницы, а далёкая родня, так зачем стоило им приезжать сюда?

Вишевский глянул в лицо жены, пытаясь уловить смысл претензии и ту невидимую нить, способную остудить её гневный порыв.