Текст книги "Заставить замолчать. Тайна элитной школы, которую скрывали 30 лет"

Лэйси Кроуфорд
Заставить замолчать. Тайна элитной школы, которую скрывали 30 лет

Посвящается девочкам c лестничной клетки, а также С., Н. и Т.

Хочу жить в мире, где противоядием от стыда служит не честь, а честность.

Мэгги Нельсон. Аргонавты

NOTES ON A SILENCING

A Memoir by Lacy Crawford

Copyright © 2020 by Lacy Crawford

© Богданов С.М., перевод на русский язык, 2024

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

От автора

Эта история об очернении. О том, как одно учебное заведение очерняло девочку-подростка, чтобы заставить ее молчать. Очернение должно быть громким, иначе оно бесполезно. Таким образом, замешанными оказываются все, и ответственность также ложится на всех. Это особенно справедливо для школ.

Мы были юны. Учебное заведение было в любом случае сильнее нас.

Большинство имен и идентифицирующих деталей изменено. В первую очередь это касается моих соучеников.

1. Октябрь 1990

Около одиннадцати вечера мальчик позвонил девочке. Это было несколько десятилетий назад. Они учились в частной школе-интернате, так что позвонил он с телефона-автомата в общежитии для мальчиков на телефон-автомат в общежитии для девочек. Кто-то снял трубку и протопал на верхний этаж, чтобы позвать девочку к телефону. Звонок стал для нее неожиданностью. Молодому человеку было на пару лет больше, чем ей, правда, учился он всего классом старше. Он был сильно расстроен. Плачет, показалось ей, но определить было трудно, поскольку они были едва знакомы друг с другом. Глотая слова, он говорил что-то про свою маму. Просил девочку помочь. Ну, пожалуйста.

Она помнила этого мальчика, потому что помогала его знакомым с математикой. Как-то он пошутил в коридоре, что, типа, когда-нибудь она и ему поможет. Это был странный способ привлечь к себе внимание, а этот телефонный звонок был еще более странным явлением. Должно быть, что-то случилось, решила она. Что-то очень нехорошее.

В тот год у нее не было соседки по комнате и жила она на другом конце кампуса от своих подруг – так получилось при распределении мест в интернате. Родители были далеко – за тысячу миль к западу. О ее наивности и, возможно, особенностях характера говорит то, что она вняла призывам этого мальчика потому, что он обратился именно к ней, а не к кому-то еще. Это показалось ей искренней мольбой о помощи.

Школьные правила запрещали покидать общежития в позднее время суток, но она, как и все остальные, знала, как бесшумно закрыть за собой дверь черного хода. Обходя стороной яркие фонари на пересечениях дорожек, она подошла к корпусу его общежития. Окно его комнаты выходило на неосвещенную часть территории кампуса. Он помог ей забраться внутрь и, не отпуская рук, усадил прямо на кровать. Она было удивилась этому, но сразу же отмахнулась от своих мыслей – разумеется, кровати могут стоять прямо под окнами, что в этом такого.

На этой же кровати сидел его сосед по комнате. Его она вообще не знала.

Оба были без рубашек. А когда ее глаза привыкли к темноте, она поняла, что оба и без штанов.

«Вы что?» – спросила она.

Они зашикали, показывая на стену комнаты. В каждом из корпусов была как минимум одна преподавательская квартира, где жил кто-то из учителей, иногда с семьей. «Прямо там, за стеной, мистер Б. живет, – прошипели они. – Услышит твой голос – придет сюда и все, спалились».

Ее поймают в мужском общежитии в неположенное время, подумала она. На кровати, в компании двух раздетых мальчиков старше нее.

Исключение. Позор. Позор ее родителей. А как же колледж!

Пару секунд она ждала, что звонивший ей объяснит, как она может помочь. Он навалился на нее и прижал к матрасу. Когда это сделал и его сосед по комнате, она поняла, что из-под них ей не выбраться и нужно пробовать освободиться как-то иначе.

По ее телу ползали четыре руки. «Только секса не надо», – сказала она.

Но они по очереди наваливались бедрами на ее лицо. Их члены глубоко проникали в ее горло, ей было трудно дышать. Из-за горловых спазмов и рвотного рефлекса глотка ритмично сжимала их члены.

Кто-то расстегнул ее джинсы и вошел в нее пальцами.

Когда они закончили, она вылезла в окно и пошла к своему корпусу, на этот раз прямо по улицам кампуса. Территорию обычно патрулировали двое охранников на белом джипе. Они замечали все. Но ее не заметили.

Дверь была все так же слегка приоткрыта.

Она долго принимала душ. Потом легла спать.

Все случилось осенью моего первого года в средней школе. Я училась в школе Св. Павла в Конкорде, штат Нью-Гэмпшир. С тех пор я рассказывала эту историю в тех или иных вариантах десятки раз. Родителям, друзьям, психотерапевтам, бойфрендам, адвокатам и совершенно посторонним людям. Мой рассказ полицейским запротоколирован. Годами я безрезультатно создавала ее беллетризованную версию. Переезжая в новые города, я могла годами не рассказывать об этом вообще.

Это не какая-то необыкновенная история.

Действительно, вполне заурядное дело. Изнасилование в частной школе в Новой Англии. (Частная школа, привилегированная жизнь, привилегированное изнасилование.) Рассказывать о том, что случилось, мне не интересно. Я помню. Всегда помнила.

Мне интересно рассказать об этом так, чтобы лишить это власти надо мной.

Мне нравится думать, что был момент, наверное, сразу после того, как мои кроссовки коснулись песчаного грунта под их окном и я стала свободной, когда я могла ухватить происшедшее за хвост и развернуть прямо перед собой так, чтобы увидеть все по-другому.

В возрасте чуть за двадцать я была у психотерапевта, которая предложила поговорить с ней об этом событии и «больше не возвращаться к рассказам о нем». Предположительно, в моем будущем от этого не должно быть никакого толку, иначе говоря, это изнасилование мне уже не понадобится. Она предлагала оставить прошлое позади. А я все еще вязла в поисках лекарства.

Немного о терминологии. На протяжении очень долгого времени я никак не могла найти правильное название случившегося. Я была чересчур потрясена, чтобы вспомнить слово насиловать, когда умоляла их не заниматься со мной сексом. Хотя избежать я хотела именно изнасилования в самом обычном понимании этого слова. Я воспитывалась в убеждении, что по любым меркам самое серьезное, что может натворить девочка, – это допустить в свое влагалище чей-то пенис. Не занималась же этим Пресвятая Дева Мария. Безусловно, я этого не допустила. Мне и в голову не приходило, что сделали эти двое.

Изнасилование казалось ужасным, и я думала – и хотела так думать, – что на самом деле со мной случилось не это. Я не понимала, что насилие совершили надо мной, а не только над какой-то частью моего тела. Я не понимала, что самоуважение и благополучие девочки не хранятся между ее ног подобно сокровищу, что их могут похитить другими способами. Этот вывод прекрасно совпадал с моим ощущением собственной телесности и особенно с безмолвной, пронизывающей до мозга костей внутренней потребностью забыть обо всем, то и дело дававшей о себе знать в те первые дни. Я даже не знала, как назвать случившееся.

В последующие годы я завидовала однозначности слова изнасилование. Скажи изнасилование, и тебя сразу поймут. Люди понимают цель физического контакта (коитус) и его характер (без обоюдного согласия). А вот у меня определения не было. Я не считала, что изнасилование подходит. И в любом случае я отказалась от этого термина в пользу других, посчитав важным оставить его тем, кто будет рассказывать о насилии над ними.

Через двадцать пять лет детектив из полицейского управления Конкорда прислала мне уголовное законодательство штата Нью-Гэмпшир, действовавшее в 1990 году. События того вечера подпадали под определения «преступное половое посягательство» (потому что мне не было шестнадцати) и «преступное половое посягательство при отягчающих обстоятельствах» (потому что меня удерживали в лежачем положении). Это внесло некоторую ясность, но только некоторую. Я несколько раз перечитала это законодательство. Слово изнасилование в нем никак не фигурировало. Как и во многих других штатах, в законах Нью-Гэмпшира присутствуют только степени тяжести посягательства – нисходящая спираль насилия. Это маркер развития юриспруденции, поскольку изначально термин «изнасилование» применялся только в случае коитуса и только с женщиной.

Впрочем, я продолжала его искать. Искать слово для самого плохого. Для того, что, в общем-то, не произошло в моем случае, но случись с другой девушкой, могло бы позвать на помощь, разбудить окружающий мир, призвать на выручку конницу. Став взрослой, я поняла, что изнасилование прекрасно справится с этим, но продолжала верить, что должно быть и что-то еще. По-прежнему.

«Посягательство» наводит на мысли о нарушении, не о насилии. Отсюда необходимое уточнение – «половое». Но половое посягательство сразу заставляет подумать о сексе, хотя, по меньшей мере для жертвы, в этом физическом контакте не было ничего от секса, зато явно присутствовали жестокость, доминирование и позор. И тогда слушатель неизбежно задается вопросом – если это было не изнасилование, то что же именно происходило? То есть, когда человек, каким бы добрым и небезразличным к тебе он ни был, слышит выражение «половое посягательство», он начинает гадать или старается не думать о том, какая часть тебя подверглась насилию и каким образом, что ты делала и как далеко это зашло (или ты зашла).

Итак, посягательство. А еще есть «физический контакт», «инцидент», «случай», «нападение», «происшествие», «ситуация», «тот вечер», «в той комнате». Малоизвестный факт о жертвах: по словам, которые ты используешь, спрашивая, что происходило, они понимают, веришь ты им или нет.

Жертва – совсем другое дело.

Когда я просыпаюсь следующим утром, у меня болит горло. Такое бывало нередко. Нас было пятьсот подростков в частной школе, и над нами довлели внушительная архитектура и убогое оборудование зданий. В них было либо очень холодно, либо безумно жарко. В туалетах мы приучились кричать: «Сливаю!» Потому что резкий выброс холодной воды в унитаз превращал все работающие в данный момент души этажами ниже в кипяток. Из окон веяло морозцем. Мы выходили на утреннюю пробежку по заледеневшим газонам с вечно мокрыми волосами. Мы ели как не в себя и являлись в часовню с тостами в карманах. Благополучные детишки богатых родителей в процессе получения образования. Тоска по дому выглядела свечкой на фоне могучих костров нашего становления. Директор школы, он же ректор, говорил нам с кафедры о «великолепном наследии». Сенаторы, епископы, писатели, магнаты, послы, всевозможные непревзойденные руководители – все они были нашими предшественниками, некогда просто школьниками! Мы благоговейно водили пальцами по буквам их имен, вырезанным на деревянных панелях коридоров.

Как-то раз в двойные стеклянные двери читального зала вошел мужчина. Мы оторвались от своих книжек и наблюдали, как он обходит ряды темно-красных кожаных кресел. Мужчина нашел нужного ему ученика, наклонился, переговорил с ним и ушел. Зал разразился тихим гулом восторженных шепотков. Это был Джордж Плимптон (известный американский журналист, киносценарист и автор книг в документальном жанре. – Прим. пер.). Он заходил поговорить с сыном, учившимся вместе с нами.

Я к тому, что все эти подростки начала 1990-х годов знали Джорджа Плимптона в лицо. Так полагалось. Его появление в читальном зале в разгар буднего дня было тестом на знание окружающего мира.

Нас окружала безупречность, и нас щедро наделяли безупречностью. Наши уроки, спорт, хор, клубы и любые другие занятия пронизывала кальвинистская непоколебимая воля к победе. На самом деле это была угроза – если ты не станешь заметен, значит, ты не наш.

Мы очень много болели.

По большей части мы не обращали на это особого внимания. Милые и неумелые дамы из медпункта выдавали всем аспирин в гофрированных стаканчиках. Я не стала заморачиваться, да и потом, что им сказать? «Меня дважды отымели в рот, мэм. Можно мне пастилку от горла?»

Горло проходило. Я не рассказала о случившемся друзьям. Я не делала намеков, не возбуждала любопытство, не делала ничего, что обычно делают, желая сохранить секрет. Просто мне нравилось держать их в блаженном неведении.

В часовне я не попадалась на глаза этим двоим. Не позволяла себе выискивать их взглядом.

Все, что я сказала про деньги и власть, – это не только обстановка. Это про характер. Я пытаюсь показать, чего бы лишилась, чего, как мне казалось, оказалась бы вынужденно лишена, если бы меня застали в комнате этих мальчиков. Я стараюсь донести свои доводы. Вот почему я тогда не закричала, понимаете? Вот почему я не выцарапывала им глаза и не кусалась. Я пыталась найти себя в той ситуации и смогла признаться себе в том, что это было насилие. И еще я пыталась утвердиться в том, что мне, пятнадцатилетней, казалось главным экзаменом моей жизни. Я уже знала, какие колледжи есть для тех из нас, кто преуспеет в учебе. Я начала понимать, почему делаются крохотные паузы перед произнесением имен моих одноклассников и после этого. Я узнала, когда считается приличным поинтересоваться, где человек провел летние каникулы, а когда тебе просто положено это знать. Знала, чей отец – нобелевский лауреат, а чей находится под следствием. Чей только что приведен к присяге, а чьего под телекамеры похоронили с воинскими почестями. Я видела в наших подростковых ручейках зависти и симпатий истоки взрослых рек закона, политики, финансов и искусств, в которые потом ты просто не зайдешь из-за их глубины и скорости, если не сделаешь этого прямо сейчас. Я была старшей из двоих детей моих родителей и появилась на свет в небольшом северном пригороде Чикаго. И хотя мама с папой никогда не говорили мне прямым текстом, что школа Св. Павла сделает меня человеком, когда мне было тринадцать и мы приезжали туда осмотреться, они так расчувствовались, что в первый и последний раз в моей жизни взялись за руки на моих глазах. Я поняла, что это будет мой шанс обрести достойное место в жизни. Войти в историю. Понимаете?

Я понимаю, что придумываю аргументы в свою защиту. Чего не обязана делать, потому что была несовершеннолетней, а им было по восемнадцать и их было двое. Причем один был почти на фут выше и на сотню фунтов тяжелее, чем я. Я была девственницей. Они навалились на меня и…

Опять я за свое.

Мальчики, однако, заговорили. На ужине (четыре раза в неделю мы были обязаны являться на него одетыми формально – костюм и галстук, платье или юбка) на меня поглядывали те, кто не замечал еще накануне. Моя неприметность стабильно удручала меня, невзирая на уверения родителей и друзей в том, что я мила и так далее и тому подобное. Меня в упор не замечали как раз те мальчики, чьи знаки внимания понравились бы мне – преимущественно спортсмены, конечно, но иногда и лохматые гениальные поэты. А теперь с другого конца зала, заполненного учениками, меня разглядывали несколько широкоплечих старшеклассников. Между ними и мной сновали ничего не подозревающие люди, и тепло их глаз как будто сулило мне временную передышку.

После сидячего ужина полагалась тусовка с кофе или чаем в общем зале при входе в столовую. Своего рода тренировка для будущих вечерних коктейлей. Насиловавшие меня парни не смотрели в мою сторону, зато их товарищи пялились вовсю. Когда я осмелилась встретиться с ними взглядом, глаза этих ребят пылали недоверчивым изумлением. Мне показалось, что будет лучше оценить потенциальную опасность – быстро прикинуть, кто из них знает, а кто нет. А потом просто избегать тех, кто знает. И чтобы я не сомневалась, что именно им известно, один из них произнес в мою сторону: «Тройничок?» Я понятия не имела, что значит это выражение. Я вообще понятия не имела о выражениях. Случившееся отлилось в безмолвный и неподвижный кусок гранита, и я намеревалась обходить его.

Мои подруги не знали. Но от меня уже требовалось признать или опровергнуть, и я молча стояла в этом зале, желая, чтобы головная боль утихла, и чувствуя себя замешанной в какой-то лжи. Между мной и моими друзьями образовалась трещина. Я прямо-таки слышала, как с треском разверзается земля.

В последующие дни я наблюдала, как новость переходит от одного ученика к другому. Подобно тому, как в фильме ужасов злодей нападает на людей на городской улице и пробуждает в каждом из них демона.

Это мне понятно. Учебные дни тянулись долго и изнурительно, а клаустрофобная тепличная атмосфера частной школы навевала тоску. Каждое утро за завтраком: «Опять все эти люди?» Страна воевала в Персидском заливе. Рухнула Берлинская стена. А мы, школьники, мало что знали, поскольку в общежитиях было всего по одному телевизору в комнате отдыха, да и те часто ломались. В любом случае времени на телевизор у нас было немного. Никакого интернета. Единственный сотовый размером с большую дамскую сумку принадлежал сыну какого-то аристократа, и чтобы только взглянуть на это чудо, нужно было идти к нему в комнату в разрешенное время. Ничего особенного не происходило. И даже если бывало что-то интересное, о чем можно было бы поговорить за ужином в тот или любой другой вечер, разве это шло в какое-то сравнение с историей про благонравную девицу из младших, такую рыжеватую хористочку, у которой отродясь не было секса, да и романов тоже, а она вдруг раз – и пробралась в полуночный час в комнату старшеклассника, чтобы отсосать сразу два члена? Вот это да! Я бы и сама посудачила на эту тему.

Особенно удачная сплетня, какой бы нелепой она ни была, содержит в себе ощущение неотвратимости события. Какова была вероятность моего превращения в порнозвезду частной школы за одну-единственную ночь? Достоверность моего падения подтверждала сама его нелогичность. «Чудные дела! Да она просто свихнулась». Раз все мгновенно поверили в то, что утверждали те парни, то, может быть, это и доказывало, что виновата я? Во мне была какая-то скверна, заметная всем, кроме меня.

Я была младше остальных моих одноклассников. В школу Св. Павла я поступила, когда мне было всего четырнадцать. За пару месяцев до этого у меня начались месячные, и я все еще удивлялась каждый раз, когда они приходили. У меня были веснушки. Я только-только избавилась от брекетов. Я была длинной и тощей как жердь.

В первую же неделю в этой школе меня взялись опекать две одноклассницы, от которых веяло городской утонченностью (Вашингтон и Нью-Йорк) и духами Samsara (популярный в те годы аромат парфюмерного дома Guerlain. – Прим. пер.). Они посчитали меня милой и забавной. Одна из них носила костюмы Chanel и жемчужные сережки – белую в левом ухе и черную в правом. Другая приехала в школу вместе с бойфрендом с Бермудских островов – блондином с синими глазами и смешным подбородком, как у неудачливого принца из диснеевского мультика. Когда мы пришли на ужин и перед нами раскрылись огромные готического вида двери, он положил ей руку на талию и повел, как будто им было уже сорок.

В родительский уикенд той первой осени у нас был ужин в самом шикарном ресторане города. Мать этой девочки наклонилась к моей маме и что-то сказала. Побледневшая от ужаса мама извинилась и вышла в дамскую комнату. Впоследствии она рассказала, что ее спросили, принимаю ли я противозачаточные таблетки. Та мамаша посадила на них свою дочку, чтобы, как она выразилась, та могла «наслаждаться жизнью».

Ближе ко Дню благодарения моя замечательная подружка-потрахушка избавилась от своего пляжного принца, закрутила с одним из старшеклассников, и у нас появились новые заманчивые перспективы. В частности, мы задумали выкрасть из общаги ее бойфренда книгу новичков. Это был настоящий буклет на пружинке, в котором были собраны миниатюрные фото новых учеников с аккуратно впечатанными ниже именами, домашними адресами и датами дней рождения. Чтобы незаметно стянуть у популярного старшеклассника его экземпляр книги новичков, требовалась определенная смекалка, но мои городские подруги знали все расписания, входы и выходы. Хихикая, мы листали страницы. Бойфренд подружки и его дружбаны-старшеклассники оценивали всех девушек по десятибалльной шкале с двумя знаками после запятой. Мне было приятно узнать, что большинство моих новых знакомых, которые мне нравились, получили 7 и 8. Некоторые мнения поразили меня своей жестокостью: к полненьким девушкам отнеслись просто безжалостно, а немногие афроамериканки вообще не удостоились оценок. Приятно порадовало, что высокие оценки получили скромные, но симпатичные девушки. Мои подруги, естественно, получили по 10 баллов.

Нашлась и я. Под моим фото кто-то написал: «Пустая трата времени».

«Да просто фотография хреновенькая», – сказала моя нью-йоркская подруга и перевернула страницу.

Двадцать пять лет спустя я ужинала в Калифорнии с одноклассницей по школе Св. Павла, которую там тоже изнасиловали. Правда, ее обидчиком стал бывший ученик гораздо более старшего возраста, который с удовольствием воспользовался тем, что двери наших комнат не запирались. Четверть века спустя мы шутили на эту тему за бокалом красного вина. Только представьте – готические громады в лесной глуши Нью-Гэмпшира, заполненные спящими девушками, к каждой из которых ведет незапертая дверь! Разбитые льдом проселки, по которым мы бегали на спортивных тренировках, вились вдоль обветшалых каменных стен. Куда ни кинешь взгляд – лесной массив, в котором лишь изредка попадаются скудно освещенные дощатые домики. Местность просто идеальная для романов Стивена Кинга, к тому же в непосредственной близости от его родного штата Мэн. Подруга подлила себе вина и сказала: «Представляешь, какую книгу он мог бы об этом написать!»

В тот вечер я впервые рассказала ей о своем изнасиловании. Ей было известно об этом, но она все равно поблагодарила меня за рассказ. С нами был ее бойфренд, близкий друг моего мужа, поэтому я добавила подробностей – как эти парни звонили мне на телефон-автомат в общаге и насколько это было удивительно. «Пойми, ведь у этих парней были подружки. Красивые спортивные девочки…» – сказала я ему. Подруга прервала меня. «Отпадные, совершенно отпадные девки», – конкретизировала она.

Но они, так же, как и угроза поимки преподавателем, были использованы для того, чтобы заманить меня, а потом заставить молчать. Когда на меня навалились, мое озабоченное самосохранением сознание подкинуло спасительную мысль: «Никто никогда не узнает о том, что сейчас произойдет, потому что у них есть подружки». (Кстати, ровно по этой же причине мне и в голову не пришло, что звонивший может хотеть меня физически. Он встречался с красивой, не чета мне, старшеклассницей). Если станет известно, что я дурачилась с этими двумя – так мы, школьники, называли то, что случается между мальчиками и девочками, – меня подвергнут остракизму. Элементарная социальная арифметика. По меньшей мере мысленно меня больше заботили те девушки, чем я сама.

Все это привело меня к двум выводам. Во-первых, физическое насилие в каком бы то ни было виде неизбежно произойдет. А во-вторых, никто не поверит, что я в этом не виновата.

Еще раз о терминологии: этих двоих можно называть мальчиками или мужчинами, что я попеременно и делаю. Обоим было по восемнадцать, так что юридически они были взрослыми. Взрослыми мужчинами. При этом они были учениками средней школы, а в средней школе мы были не мужчинами и женщинами, а мальчиками и девочками. Они жили в общаге мальчиков и играли за команды мальчиков. В школьных футбольных, хоккейных и баскетбольных командах, причем в некоторых поочередно бывали капитанами.

Я не могу называть их «парни», поскольку в этом слове есть некая дружелюбная фамильярность, подразумевающая определенную снисходительность к поведению, а ее они от меня не получат.

Слово «правонарушители» ничего не значит для меня. «Напавший» – не то слово. «Агрессоры» – ни о чем, они же не галлы какие-нибудь, и это же относится к «обвиняемым». Ни сейчас, ни тогда я их не обвиняла. С течением времени я стала рассказывать о том, что происходило в той комнате, но ведь и они тоже, причем задолго до меня и в куда более неприличных выражениях. Никто ни разу не подверг сомнению их рассказы о том, что происходило между нами и какие части тела в этом участвовали. К моменту, когда я нарушила свое молчание, все это узнали и все поверили, что все произошло по моей вине. Я подумала, что добропорядочной девочке – а они как раз утверждали, что я не такая – стоит с этим согласиться. Мое принятие вины стало моей защитой от чувства вины.

«Девочка» мне подходит. Мне было пятнадцать.

Через два дня после изнасилования я шла по сводчатому коридору из столовой, тому самому, на панелях которого были вырезаны все эти имена, и шедший следом за мной неопрятного вида здоровяк вдруг тихо сказал: «Говорят, эти веснушки не только на лице». Я обернулась и посмотрела на него: заляпанные светлые чиносы, прошлогодняя спортивная куртка с эмблемой школы, светлые волосы торчком, подстрижены почти в «ирокез» и очень напоминают петушиный гребешок. Я отвернулась и пошла дальше, глядя строго перед собой. Я была одна, хотя остальные школьники в коридоре шли группками по два-три человека. «Ну ведь правда же, да? – наседал он. – Ты же вся в веснушках». Шедший вместе с ним крепыш чуть ниже ростом заржал.

Я не обернулась. Я слышала шарканье их громадного размера туфлей по плиткам пола и сохраняла размеренный ритм своих шагов. Вышла на улицу и пошла под гору в сторону часовни и учебной аудитории. Я шла точно так же, как ходили все затравленные дети в истории человечества. Слезы щипали глаза, меня кинуло в жар, хотелось провалиться на месте.

Они отстали. Но я отметила этот инцидент. Я замеряла уровень осведомленности нашего сообщества, и с каждым часом он повышался.

Вместе с тем подружки тех, похоже, ничего не знали. С учетом моих опасений, это было удивительно. И так и продолжалось. Казалось, они вообще никогда не узнают. Одна из них училась в моем классе и играла вместе со мной в теннис, и мы оставались такими же дружелюбными, как и всегда. Другая производила впечатление бесстрастной посторонней в наших коридорах. На мой взгляд, она выглядела нереально прекрасной, когда откидывала назад свои длинные блестящие волосы и выходила с завтрака под ручку со своим бойфрендом. Той же рукой, которой он держал ее руку, он удерживал меня в постели? Невозможно. И эти девушки не знали о том, что я пробралась в комнату их дружков и ублажила их обоих? Невозможно.

Особенно в свете дальнейших событий мне кажется, что отказ этих девушек мстить был сознательным актом милосердия. Меня поливали грязью очень и очень многие, но не они, по крайней мере в лицо.

«Возможно, это же случилось и с ними», – предположила моя коллега по аспирантуре. Она писала диссертацию о различных вариантах телесного воплощения страдания. Другой коллега сказал: «Тогда все это херня, потому что они должы были выступить в твою поддержку».

Это последнее соображение никогда не приходило мне в голову. Что за чудеса? Можно такое представить? Мы не ждем подобных вещей от девочек и для девочек. Я была бы безмерно благодарна, если бы по моему поводу просто промолчали.

Через пару дней после его первой подколки в мой адрес я снова оказалась в коридоре неподалеку от мальчика с гребешком на голове. Та же шаркающая походка. Тот же компаньон: ниже ростом, аналогичная стрижка, только короче. На этот раз они избавились от остальных приятелей, поэтому я слегка напряглась, когда высокий сказал: «Привет!» В отсутствие аудитории он мог обратиться ко мне с какой-то другой целью. Может быть, собрался что-то сообщить.

Я замедлила шаг.

Этот коридор представлял собой крытую застекленную галерею вдоль всего самого большого здания кампуса. Из высоких окон лился свет солнечного утра. На деревянных панелях внутренней стены были вырезаны имена выпускников за более чем вековую историю школы. В строгом порядке, год за годом. Их было интересно читать по отдельности, но все вместе они создали пугающую атмосферу безмолвной настороженности сродни кладбищенской. Порой по пути в столовую и обратно я старалась угадать, где в этом коридоре пролегла граница между жизнью и смертью. Какие выпуски в основном уже почили? А какие еще держатся? Отслеживала тени времен. Эгоизм юности. Все мы были такими.

Деревянные лавки вдоль внутренней стены были завалены рюкзаками и куртками, сброшенными по пути в столовую. Три прохода вели на неосвещенные лестницы в три спальни, расположенные на другой стороне здания. Мы называли их Север, Центр и Крыло. При мне они предназначались для мальчиков, девочек и мальчиков соответственно. Высокий окликнул меня примерно в районе Центра. Не знаю, возможно, это сейчас мне кажется, что все остальные школьники куда-то испарились, или же он улучил момент, когда вокруг никого не было, но довольно долго следом за мной по красным плиткам пола шли только эти двое – один повыше ростом, другой пониже. Нам предстояли субботние занятия – всего полдня, и никакой церковной службы. В воздухе веяло некоторым облегчением.

Я развернулась и пошла в обратном направлении, стараясь сохранять дистанцию.

Высокий улыбнулся. У него была полная самодовольная физиономия и самое заурядное имя, которым его никто не называл, предпочитая кличку Шкаф. Не проходило дня, чтобы он не нацепил свою спортивную куртку, правда, я сомневаюсь, чтобы ему приходило в голову щегольнуть чем-то еще – ведь он был одним из хоккейных отморозков. Эти ребята были неизбежностью. Школа считала себя колыбелью этого вида спорта в стране, и родителям будущих учеников обязательно показывали пруд, на котором еще в девятнадцатом веке играли в некое подобие детского хоккея. Кульминационным моментом нашего хоккейного предания был великолепный Хоби Бейкер. Этот мальчик из аристократической филадельфийской семьи стал легендой ледяных полей школы Св. Павла и Принстонского университета, а впоследствии одним из лучших летчиков-асов Первой мировой войны. По поводу Хоби Бейкера было принято говорить, что ему «было дано все» – то есть и блестящие спортивные таланты, и аристократическое происхождение. К моменту моего появления в школе Св. Павла там уже решили, что будут зачислять не только белую кость, но и спортсменов. Это были две очевидно противоположные культуры. Хоккеисты слушали хэви-метал и стриглись чуть ли не наголо, а богатые наследники играли в сквош, ощущали одинаковое внутреннее беспокойство, отпускали длинные ухоженные волосы, писали сонеты и менялись друг с другом бутлегами группы Grateful Dead. Шкаф был бесхитростен. Мне это нравилось, и я немного жалела его. У него тоже была подружка – девочка на класс младше меня, с которой мы играли в одной футбольной команде. Она отзывалась о нем как о какой-то непутевой приблуде. Говорил он исключительно саркастическим тоном, обращая все на свете в хохму. Был ли он в курсе, что оказался здесь исключительно благодаря своим хоккейным талантам? Не этим ли объяснялась его прическа, кличка, грязные брюки и аляпистая куртка?