Текст книги "Vox Humana. Собрание стихотворений"

 
Синеют Невы, плавно обтекая
Пустой пролет чугунного звена.
О Невки, Невский, Кронверкский, Морская,
Галерная – какие имена!..
 
 
Так дышат вольным воздухом, так даже
Не дышат вовсе, чтобы слух проник…
И каждое из них мне льдинкой ляжет
В мой смертный час на косный мой язык.
 

1937

 
Петром, Петра и о Петре —
О, петербургские склоненья
Дубов – к прудам и трав – к забвенью.
И шпилей – к лиственной игре.
 
 
Направо, от Петра к Петру
(С Невы – до замка на Лебяжьем) —
Костьми когда-нибудь мы ляжем
За это всё: блаженный труд!
 
 
О, правый город, мой, Петров,
Не всё ль равно? о, город левый! —
Как плащ с плеча Марии Девы,
Спадают Невы с островов.
 
 
Пока глаза мои горят —
В последний схвачена простудой,
Твоим петрографом я буду,
Сквозь дождь и ветер, снег и град,
Москвоотступник – Петроград!
 

1935

 
На черном, на влажном, на гладком асфальте
В параболе арки ты вычерчен – стой! —
Еще не сказалось о Павле, о Мальте,
О мире, прочерченном красной чертой.
 
 
… А ночью, руками разбуженный грубо,
Ты бился – как окунь о первый ледок!
Какой табакеркой ударил твой Зубов
В насквозь процелованный мною висок?
 
 
Зубцами эпохи нещадно раздавлен…
Послушай, ведь с детства – я помню о том! —
Как щит, я вставала при мысли о Павле…
Не Павлу: тебе не была я щитом.
 
 
На площади ветру подарен на счастье
Гранит, отделенный дворцом от реки.
Опущены, как из невидимой пасти,
Знамен темно-алые языки.
 
 
И смутным предчувствием сковано тело,
Но скреплена дружба, Любови сильней,
Кирпичною кровью Мальтийской капеллы,
Хладеющей кровью твоей и моей.
 

1934–1937

 
Рогожи нив разостланы убого.
С лопатами идет рабочий люд.
И елями затенена дорога.
Как будто здесь покойника везут.
 
 
Здесь ропшинцем забыт был шалый труд
Того Петра, что был нам не от Бога.
Как жесткий норд, та слава, та тревога:
Азов, Орешек, Нарва и Гангут
 
 
Сей – неизменно был доволен малым:
Слал крыс под суд, бил зеркала по залам,
Из Пруссии войска отвел назад.
 
 
Нас научил – недаром, может статься! —
Сержантов прусских на Руси бояться,
И сломан был, как пряничный солдат.
 

1937

 
В милой Гатчине плывут туманы.
Кровь окон, готической слюдой…
Отряхают ивы над водой
Серебристые свои сутаны.
 
 
Режет воды каменною грудью
С лебединой шеей Приорат.
Росной капли блещущий карат
На листе оставлен, на безлюдьи.
 
 
Между коек, облачен, бесшумен,
Щуря глаз, как Эрос, взявший лук,
Бродит, отдыхающий от рук,
Черный кот, как призрачный игумен.
 
 
В млечном паре розовеют лица,
По тарелкам серый суп разлит, —
И за подавальщицей следит
Неотступный взгляд Императрицы.
 

1936

 
Там, где заря стоит в сияньи
И в ореолах крыши все.
Выходит каменное зданье
На Парголовское шоссе.
 
 
Ловя на окна свет багровый.
Ловя фасадом пыль и грязь.
Казарма с башенкой дворцовой
В глухие стены уперлась.
 
 
Я вспоминаю, без улыбки,
Кусты малины, лавр, чебрец,
Ливадии дворец негибкий
И Александровский дворец.
 
 
О, стиль второго Николая
С его бескровной белизной! —
Неопалимою сгорая
В лучах заката купиной,
 
 
Под грубый окрик штукатуров
Стал снежным кров – и глаз привык
К казарменной карикатуре
На Кремль, упершийся в тупик.
 

1937. Сосновка

Пряничный солдат
Сонеты
1937

Сонет-акростих

 
В распахнутую синь, в смятеньи голубином
Соборов и церквей взметнулись купола.
Едва струится путь – о, Волхов из стекла.
Ведущий, меж рябин, к высоким райским кринам.
 
 
Озер былинный плеск… Татарская стрела
Летит в других ли днях? за охтенским ли тыном?
О, да! и ты рожден былой России сыном:
Друг, меж тобой и мной вся родина легла.
 
 
Придет ли, наконец, великий ледоход?
Его мы оба ждем, по-разному, быть может…
Ты – переждешь легко. Тебе – двадцатый год.
 
 
Румяный встанет день, какой еще не прожит:
Оставив всех дотла, и с сердцем на лету,
Вернетесь вы к боям на Волховском мосту.
 

1931

1. Свиносовхоз

 
На холмике стоит Свиносовхоз.
Я провела там целых три недели.
Там свиньи – вы таких еще не ели!
Там поросята – как бутоны роз.
 
 
Кирпичный дом – мишень для майских гроз —
Как часовые, обступают ели —
Во все глаза глаза мои глядели:
Там худший боров лошадь перерос.
 
 
Ах, знает бойня Мясокомбината,
В каком Йоркшире эти поросята:
Уже консервы покупаю я.
 
 
Там боров Митька – что, вам правды мало? —
Отлично нес бы к Риму Ганнибала.
А если лгу я – значит, я – свинья.
 

1935

2. Центрархив

 
Ошибки былого. Зачеркнутый быт.
И только сотрудники – живы.
Здесь – мертвая тишь Центрархива.
Обломы – шкафы. Мышью время бежит.
 
 
Архивчиком был он. Внушительный вид
С четвертого принял созыва.
Веками он пух – и теперь он лежит.
Тучнейший наш Архив Архивыч.
 
 
Белее колчаковцев есть в нем листы.
И дел полицейских мундиры чисты:
Все в синие папки одеты.
 
 
Меж венских двух стульев Тынянов сидит.
Он нужные темы, как ус, теребит.
А я – нумерую сонеты.
 

1935

3. Усыпальница

 
Купались в молоке громоздкие царицы.
Чтоб снизился объем, чтоб побелела грудь.
Но, «в Бозе опочив», должно быть, в Млечный Путь
Угодно им нырять… А может ангел мыться?
 
 
Смолянки – далеко не красные девицы —
Шептались меж собой – в чем их ошибок суть? —
Что в город Бозу – рай, с дороги, завернуть:
Что в Бозе сладкий сон всем трутням вечно снится.
 
 
Огромный дортуар, где, сняв короны, спят
Цари. И мирных снов не знавший каземат.
Туристов табуны пасу я в этой «бозе».
 
 
Приемля мой рассказ в весьма неполной дозе,
Чуть слушают они, превозмогая сплин,
Как заживо людей покоил равелин.
 

1935

4. Иоанн Антонович

 
Забытыми в глуши, опальными – что время? —
Расстрелянными – им удел блаженный дан —
Бездомными – их тьмы! – ты грозно правишь всеми.
Прообраз всей Руси – несчастный Иоанн.
 
 
Мы – узники, как ты. Мы свой гражданский сан
Пятнали донельзя… вредительствами ль теми?
На тучный чернозем зароненное семя,
Мы Марксу предпочли порочный круг дворян.
 
 
Пока фарфор шел в горн и Ломоносов пел —
Один из всех ты был, царевич, не у дел:
В глухой квадрат стены твои глаза смотрели.
 
 
Мы можем говорить и думать о расстреле.
Но, горше всех других, дана нам мысль одна:
Что справится без нас огромная страна.
 

1935

5. Павел Петрович

 
Еще Суворов шел, походным будням рад.
Был чист альпийский снег – листок для русских правил.
Держался на воде, как лебедь, Приорат.
Испанию кляня, иезуит лукавил. —
 
 
Он – Первым был. И он, как вехи, троны ставил
В покоях. Вечный принц, он правил невпопад.
Во сне он муштровал запоротых солдат, —
Палач и мистик, царь и раб Господень – Павел.
 
 
История на нем мальтийский ставит крест.
Отверг он, петушась, свой гатчинский насест:
Он зодчих торопил кирпичный гроб закончить.
 
 
В короне набекрень, почти сдержав кинжал
Врагов, не по себе ль он траур надевал,
Позируя, в сердцах, для самоучки – Тончи?
 

1935

6. Анна Иоанновна

 
Упорна, в младших, к прошлому любовь.
Перебираю имена былые:
Екатерина, Анна, Анна вновь —
Три Парки, прявшие судьбу России.
 
 
По-царски средней бунтовала кровь:
Шли конюхам все почести людские.
В ярме опалы стерты бычьи выи
Курляндцев: так заколосилась новь…
 
 
Пал в тронном зале сумрак голубой.
Здесь ночью встретилась сама с собой
И умерла Императрица Анна.
 
 
Он явлен, двух эпох великий стык,
Войной гражданской раздвоенный лик:
И тучная Россия бездыханна.
 

1935

7. Три Алексея

 
Кровавым снегом мы занесены.
И кровь избрала знаменем Расея.
Тишайшему, должно быть, были сны
О гибели второго Алексея.
 
 
Как рябь отлива, отступала Свея.
Был Петр велик, и горек хлеб страны,
И в каземате, у сырой стены,
Царевич слег, о прошлом сон лелея.
 
 
Отечество! Где сыщем в мире целом
Еще в утробе тронутых расстрелом,
Абортом остановленных детей?
 
 
Им дан в цари ребенок незабвенный,
Что Дмитрию подобен, убиенный:
Блаженный отрок, третий Алексей.
 

1935

8. Софья Алексеевна

 
Сестра в несчастьи, разве вместе с кровью
К тебе любовь изымут из меня!
Стрелецкий бунт ревел в столбах огня.
Но – Петр велик. И забывали Софью.
 
 
Москва ль не соты черному злословью!
Бразды правленья в нежный миг кляня.
Литовский всадник к славе гнал коня:
К Голицыну горела ты любовью.
 
 
Разлуки русской необъятен снег.
И монастырь тебе стал вдовий дом.
И плачем выжжены глаза сухие.
 
 
Могла б и я в тиши дожить свой век.
Горюя о Голицыне моем:
Но больше нет монастырей в России.
 

1935

9. Ледяной дом

 
С прозрачных стен уют последний сполот.
И гаснет факел в Доме Ледяном.
Как первый снег, был смех царицы молод
И сух, над коченеющим шутом.
 
 
Из всех дверей повеял смертный холод —
И вздрогнули, входившие с царем…
Со всей России лед былого сколот.
Ипатьевых давно проветрен дом.
 
 
Прости, Господь, и немощь Иоанна,
И Софьи скорбь, и гордый ум Петра,
И Анны блажь, и Павла крест бесовский —
 
 
За семь венцов, той мукой осиянных,
За росный дым июльского утра,
За глушь подвала, за костер Свердловска.
 

1935–1937

10. Сосед Господь

Du Nachbar Gott, wenn ich…

Rilke

 
Чистейшие да узрят сердцем Бога.
Господень взгляд – живому телу смерть.
Весь мир – лишь глаз Господних поволока.
Так как же мне в Его лицо смотреть?
 
 
И как от Лика луч найду я впредь
В своих страстях – сухих травинках стога?
Часы идут. Я подожду немного.
Есть час, в который можно умереть.
 
 
Тепло живых – в ковчег Господень двери.
Вся наша кровь – цена за откровенье.
Кратчайшую себе дав рифму: плоть.
 
 
Прости меня, что неуч в детской вере,
Проулком лжи, задворками мышленья
Я обхожу Тебя, сосед Господь.
 

1935

Дополнение к книге
«Серебряная Рака. Стихи о Петербурге
1925–1937»

Колокол св. Сампсония

 
Он был подобен темной сливе
В прозрачной зелени стены.
Петровский зодчий мудро вывел
Пять арок с каждой стороны.
 
 
И ветер слушать хор улегся.
И дождь был, верно, вспрыснуть рад
Большие вязы, плиты, флоксы
И церковь – Божий вертоград.
 
 
Пусть спит Хрущев, еще не тронут —
В честь современников моих
Уж сбита тяжкая корона,
Смотри, с герба Еропкиных…
 
 
Раскрыта в сад двойная рама:
На площади (полулуной)
Чугунный Петр – хранитель храма —
Впервые пост оставил свой…
 
 
За город свой, за это зданье
Молилась я, меж слов и дел,
И, онемевший в ожиданьи,
Не снятый колокол чернел.
 

1937

У костюмерной мастерской

 
У костюмерной мастерской.
Где куклы, маски, моль в витринах,
За три квадрата от Морской
Канал идет, как черный инок.
 
 
Он неопрятен, крив и сир,
Ему бы вечно здесь трепаться,
Где банк велик и кругл, как цирк —
Арена сложных операций;
 
 
Где, тени надломив едва
В осях чугунных полукругов,
Четыре злых крылатых льва
Плюют со скуки друг на друга.
 
 
Где искони и навсегда —
Так встала Кана в Божьем слове —
Канала смешана вода
С гранитным сгустком чермной крови.
 

1937

Сонет

 
Люблю под шрифтом легшие леса.
И реки вспять, в наследство поколеньям.
И землю ту: что Божья ей роса? —
Вся наша кровь ей будет удобреньем.
 
 
Моим глазам седьмые небеса.
Большая ниша всем моим моленьям.
Тебя я пью – с каким сердцебиеньем! —
С тех пор, как в узел собрана коса.
 
 
Благословляю, русская земля,
Кольцо границ, что нам с тобой – петля:
Вся жизнь моя – одно с тобой свиданье.
 
 
Казнь за тебя – невелика деньга,
Но в смертный час, тащась издалека,
Я не приму тебя, как подаянье.
 

1937

Превыше всех меня любил

 
Превыше всех меня любил
Господь. Страна – мой зоркий Орлик.
Мне голос дан, чтоб голос был
До самой смерти замкнут в горле.
 
 
Элизиум теней чужих.
Куда уходят дорогие? —
Когда ты вспомнишь о своих.
Странноприимица – Россия!
 
 
Как на седьмом, живут, без слов,
На сиром галилейском небе:
На толпы делят пять хлебов
И об одеждах мечут жребий…
 
 
Но тише, помыслы мои.
Слепой, горбатой, сумасшедшей
Иль русской родилась – терпи:
Всю жизнь ты будешь только вещью.
 

1934–1937

Россия. Нет такого слова

 
Россия. Нет такого слова
На мертвом русском языке.
И всё же в гроб я лечь готова
С комком земли ее в руке.
 
 
Каких небес Мария-дева
Судьбою ведает твоей?
Как б…., спьяна качнувшись влево.
Ты бьешь покорных сыновей.
 
 
Не будет, не было покоя
Тому кто смел тебя понять.
Да, знаем мы, что ты такое:
Сам черт с тобой,…..мать!
 

1934–1937

Из стихотворений, посвященных Л.Л. Ракову

Ты Август мой! Тебя дала мне осень

 
Ты Август мой! Тебя дала мне осень.
Как яблоко богине. Берегись!
Сквозь всех снегов предательскую просинь
Воспет был Рим и камень римских риз.
 
 
Ты Цезарь мой! Но что тебе поэты!
Неверен ритм любых любовных слов:
Разбита жизнь уже второе лето
Цезурою твоих больших шагов.
 
 
И статуи с залегшей в тогах тенью.
Безглазые, как вся моя любовь.
Как в зеркале, в твоем отображенье
Живой свой облик обретают вновь.
 
 
Ручным ли зверем станет это имя
Для губ моих, забывших все слова?
Слепой Овидий – я пою о Риме,
Моя звезда взошла в созвездьи Льва!
 

<1935>

He услышу твой нежный смех

Л. Ракову

 
He услышу твой нежный смех —
Не дана мне такая милость.
Ты проходишь быстрее всех —
Оттого я остановилась.
 
 
Ты не думай, что это – я.
Это горлинка в небе стонет…
Высочайшая гибель моя.
Отведут ли Тебя ладони?
 

1935

Стой. В зеркале вижу Тебя

 
Стой. В зеркале вижу Тебя.
До чего Ты, послушай, высокий…
Тополя, тополя, тополя
Проросли в мои дни и строки.
 
 
Серной вспугнутой прочь несусь,
Дома сутки лежу без движенья —
И живу в корабельном лесу
Высочайших твоих отражений.
 

1935

К вискам приливает кровь

Л. Ракову

 
К вискам приливает кровь.
Всего постигаю смысл.
Кончается книга Руфь —
Начинается книга Числ.
 
 
Руки мне дай скорей.
С Тобой говорю не зря:
Кончается книга Царей.
Начинается книга Царя.
 
 
Какого вождя сломив.
В какую вступаю ширь? —
Кончается книга Юдифь.
Начинается книга Эсфирь.
 
 
Не помню, что было встарь.
Рождаюсь. Владей. Твоя.
Кончается книга Агарь —
Начинается жизнь моя.
 

<1935>

Тот неурочный зимний сад

 
Тот неурочный зимний сад
В предсмертный час мне будет сниться…
Четыре факела горят
На самой черной колеснице…
 
 
<………………………..>
 
 
Свет факелов, горящий между арок…
Как близко ты решился стать ко мне.
Я принимаю страшный твой подарок!
 

<1935>

Твой голос? Не бойся: не вздумаю я

 
Твой голос? Не бойся: не вздумаю я
С тобой разговаривать часто!
Как будто я – Фигнер, а голос меня
Взял и отвел в участок!
 
 
Как будто – Рылеев. Стою. На плацу.
Оплевана. Всем Петербургом.
А если ударю. Тебя. По лицу.
Как раб Преступленьем. Ликурга.
 
 
Как будто с пристрастием начат допрос.
(И дома, и в грохоте улиц
Я слышу надменный и грубый вопрос:)
Перовская? Гельфанд? Засулич?
 
 
Пускай мне твой голос в горло удар,
Пускай не рожу тебе сына —
Вольноотпущенник! Трус! Жандарм!
Предатель! Шпион! Мужчина!
 

<1935>

Никогда не бывало. Не будет. Нет

 
Никогда не бывало. Не будет. Нет.
Мы несказанного – не скажем.
Керамический вымысел, черный бред.
Черепок недошедшей чаши…
 
 
Я скошена быстрой походкой Твоей.
Как выстою, холодея, —
Нежней апулийских двухцветных вещей,
Мрачнее тарентских изделий.
 
 
Пыталась с Тобой разговаривать я.
О чем не посмела мечтать я! —
Должно быть, не стоит любовь моя
Простого рукопожатья…
 
 
Так молния разбивает дом.
Так падает тень на счастье.
Помедли: с Тобой, на секунду – вдвоем,
Тобой завоеванный мастер.
 

2 февраля 1935

Всё в жизни – от будущего тень

 
Всё в жизни – от будущего тень.
Под будущее – ссуда.
В извилинах времени скрыт тот день.
В который Тебя забуду.
 
 
О, выхвачу, как из ножен – меч.
Из жизни, с собой на пару,
Не выброшусь в сажень косую плеч,
Но выстою под ударом!
 
 
О локоть Твой – о, рука на мече! —
Обопрусь – пораженный вид Твой
Через жизнь понесу на своем плече,
Как через поле битвы.
 
 
На память заучивай каждый стих.
Лентяй, не узнал спросонок,
Верхом на пеонах – о, сколько их! —
Скачущих амазонок.
 

2 февраля 1935

Стихотворения из писем к А. И. Корсуну

Стриж

А. И. Корсуну

 
В косом полете, прям, отважен,
Минуя скат дворцовых крыш,
В большие залы Эрмитажа
Влетел ширококрылый стриж.
 
 
Он наскоро проверил стены,
Ворвался грудью в пейзаж
И, по знакомству, у Пуссэна
Заснул, кляня свой вояж.
 
 
Его ловили неуклонно,
Стремянкой бороздили пол, —
И с Александровской колонны
Его хранитель не сошел…
 
 
Но стриж, что куксился забавно,
Медь крыльев чуя вдалеке,
Вдруг полетел легко и плавно
С твоей руки к его руке.
 

16 сентября 1938

Сонет

 
Прекрасны камни Царского Села:
В сих раковинах – славы отзвук гулкий, —
Но если б вновь родиться я могла.
Я родилась бы снова в Петербурге.
 
 
Его оград чугунная трава.
Гранитные перевивая чурки.
Вросла мне в сердце, голубее шкурки
Песца та многократная Нева.
 
 
Ораниенбаум с прогнившей балюстрадой,
Протёрт газон еще Петрова сада…
И Павловска эпическую медь
 
 
Переживу, и Петергоф тяжелый,
Где воды свежи и где зреет жолудь —
Но в Гатчине хочу я умереть.
 

16 сентября 1938

Стихотворения, не включенные в сборники

Простор стихающей Невы

 
Простор стихающей Невы.
Я у руля, гребете – Вы.
 
 
Слова о розовой звезде.
Круги от лодки на воде.
 
 
Сказало зеркало едва.
Что под глазами синева.
 
 
Туман молочный над рекой.
Обратный путь – рука с рукой.
 
 
От белой ночи на Неве
Остались: тяжесть в голове.
 
 
Платка измятого духи
И бред, сложившийся в стихи.
 

1922

En automne

 
Осень. Вечерний ветер.
Солнечный диск высок.
Плачу, влюбленный в эти
Вздохи засохших осок.
 
 
Листья в воде Зеленой.
Мраморный водоем…
Холод румянит клены.
Холод и в сердце моем.
 
 
Смех. Силуэт. Не ты ли?
Лип шелестят верхи…
В парке твои застыли.
С прошлого года, духи.
 

1922

Высокий звон и говор птичий

 
Высокий звон и говор птичий.
Неустрашимый взлет копья.
Светильником в руке Девичьей
Дрожит и тает жизнь моя.
 
 
Какая слава медью стынет.
Каким огнем мы все горим? —
Я знаю: правы те, кто ныне
Возводит свой Четвертый Рим.
 
 
Но есть плененные ошибкой:
У тех – да минет их гроза! —
С мистической полуулыбкой
На мир опущены глаза.
 

1925

Мне легла не большая дорога

 
Мне легла не большая дорога,
А глухая медвежья тропа.
Старый друг, разве мир – не берлога,
Где любовь от рожденья слепа? —
 
 
В эту жизнь я вошла с колыбели
Как в несытую солнцем тайгу;
Рыжей белкой качалась на ели.
Волчьим выродком стыла в снегу.
 
 
Новолунью сердилась спросонок
И мохнатой звериной судьбе.
А теперь я – ручной медвежонок
У лесничего в теплой избе.
 

1925

Зимой не бывает горлиц

 
Зимой не бывает горлиц.
И солнечных зайчиков – тоже:
Трудно им, ласковым, прыгать
В запушенные снегом окна
Спален, где топятся печи…
А я родилась зимою;
Дрожащий солнечный зайчик
По комнате вдруг забегал —
И лег на детское горло:
С тех пор я стала поэтом.
 

1925

Сестрам Запада

 
Взгляд – усталый, в лице – ни кровинки.
Ей и голод и труд – нипочем:
Вижу красные крылья косынки
За худым полудетским плечом.
 
 
Вот такою – простой комсомолкой.
Сквозь машинную, мерную песнь,
Над докучным мельканьем иголки —
Ваша жизнь мне привиделась здесь.
 
 
Сестры Запада, трудная пряжа
Многих медленных лет нам дана:
Помним, знамя кровавое ляжет
Под рукою прилежной у нас.
 
 
Слыша четкую поступь событий,
Знает – времени веретено
Приведет путеводною нитью
К дням свободы и к доле иной.
 
 
Так ловите ж, сквозь годы глухие,
В мастерских, наклонясь, не дыша,
По следам окрыленной России —
Революции пламенный шаг.
 

<1927>

Песня о Джанкое

 
Порох и пламя.
Ремень под рукой.
Шомполом в память
И в сердце – Джанкой.
 
 
Поднято дуло.
Щелкнул затвор.
Пули и бури
Ведут разговор.
 
 
Станция взмыла
Огнями из тьмы.
Врангель – а с тылу
Ударили мы.
 
 
Время качнулось
Вперед и назад.
По эшелонам
Вдогонку – залп.
 
 
Вспененных далей
Цокот и топ…
Мы ли их гнали
Под Перекоп!
 
 
Кровью цветет
Голубеющий лен
 
 
Тихих, родимых
Приволжских сторон:
 
 
Слушай, за горсть
Виноградной земли
Десять тысяч здесь
Гатью легли?
 
 
Слушай, годам таким —
Нечет иль чет,
На перевес или
На плечо?
 
 
Ветру и солнцу,
Рассыпчатый, наш,
Щедрой солонкой
Раскрылся Сиваш.
 
 
В бурных знаменах
Маковый дым —
Ты, окаймленный
Славою Крым!
 

<1928>

Нефтепровод

 
Земля, какая только лучшим снится.
Когда б могла перелистать и я
Тяжелые и рыхлые страницы
Твои, моя советская земля.
 
 
Чтоб этой кровью, с киноварью схожей
(Эпохи росчерк) – вычертить пласты,
Чтоб ты навстречу встала черной рожью —
Дыханьем влажным, гуще темноты.
 
 
Когда горят фонтаны, то телами
Их затыкают попросту, земля,
Затем, что больше нефтяное пламя,
Чем жизнь людей, совсем таких, как я.
 
 
И я отдам покой мой, память, друга ль,
Всю боль и кровь, и эти жилы все —
За ту одну, в которой жидкий уголь
От Грозного бежит до Туапсе:
 
 
Артерией – пока с восточной ленью
Не всплыл Батум, всех галек голубей;
В узде Бакинского сердцебиенья
Уж слышен грохот якорных цепей.
 
 
И пусть в стихи, негаданный, как камень
В глухой затон, сбивая рифмам счет,
 
 
Павлиньими разводами, кругами.
Как на воду пошел нефтепровод:
 
 
На музыку времен – на голос горнам
Положен отзвук городов – сердец.
Чтоб этот сказ о Красном и о Черном
Нам перебил Стендаля, наконец.
 

Б. д.

Вернись, страна, в высокий город твой

 
– Вернись, страна, в высокий город твой,
Под купола кремлевской бурной славы,
На холм времен, на пласт береговой…
Но поднят щит. Укреплены заставы.
 
 
А там, в бреду, всем ветрам вручена,
В замшелый крест вложив персты сухие,
Забыв свой путь, скитается она —
Слепая. Прокаженная Россия.
 

1931

Приложения

Приложение 1

Запись о «вторнике» «неоклассиков», состоявшемся 16 ноября 1926 г., – единственная заметка о «Вечерах на Ждановке», сохранившаяся в архиве Л.Аверьяновой; вела ли она свои записи до того или позднее, мы не знаем. В ряду уже известных воспоминаний «неоклассиков» о Федоре Сологубе эта короткая заметка, несомненно, занимает свое место. В отличие от мемуаров В.В. Смиренского, М.В. Борисоглебского и Е.Я. Данько[1]1
  Смиренский В.В. Воспоминания о Федоре Сологубе / Вступ. статья, публ. и коммент. И.С. Тимченко // Неизданный Федор Сологуб. М., 1997. С. 395–425. Данько Е.Я. Воспоминания о Федоре Сологубе. Стихотворения // Лица: Биографический альманах. М.; СПб., 1992. Вып. 1. С. 192–261; М.В. Борисоглебский и его воспоминания о Федоре Сологубе // Русская литература. 2007. № 2. С. 88–115.


[Закрыть] (кого, во-первых и прежде всего, интересовала личность поэта – «последнее Федора Кузьмича»), запись Л. Аверьяновой не выделяется «сологубоцентричностью». Перед нами – своеобразный «стенографический отчет» об одном из «вторников», который показался юной поэтессе интересным и достойным запоминания. Она воспроизводит «программу» вечера без каких-либо оценок услышанного и увиденного, реплики присутствовавших и реакцию на них Сологуба, передает настроения членов кружка и их отношение к происходящему в Совдепии. Благодаря этой особенности изложения ей удается воссоздать подлинную атмосферу «вторников» – кружка независимой творческой интеллигенции, сгруппировавшегося вокруг Сологуба в 1924–1927 гг.

Текст печ. по: Л.И. Аверьянова-Дидерихс. Запись о «вторнике» «неоклассиков» 16 ноября 1926 г. // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 2003–2004 годы. СПб., 2007. С. 555–559.