Текст книги "Сказки русских писателей. 3-4 класс"

Война мышей и лягушек
(Отрывок)

 
Слушайте: я расскажу вам, друзья,
про мышей и лягушек.
Сказка ложь, а песня быль, говорят нам;
но в этой
Сказке моей найдётся и правда. Милости ж
просим
Тех, кто охотник в досужный часок пошутить,
посмеяться,
Сказки послушать, а тех, кто любит смотреть
исподлобья,
Всякую шутку считая за грех, мы просим покорно
К нам не ходить и дома сидеть да высиживать
скуку.
Было прекрасное майское утро. Квакун
двадесятый,
Царь знаменитой породы, властитель
ближней трясины,
Вышел из мокрой столицы своей, окружённый
блестящей
Свитой придворных. Вприпрыжку они
взобрались на пригорок,
Сочной травою покрытый, и там, на кочке
усевшись,
Царь приказал из толпы его окружавших
почётных
Стражей вызвать бойцов, чтоб его, царя,
забавляли
Боем кулачным. Вышли бойцы; началося;
уж много
Было лягушечьих морд царю в угожденье
разбито;
Царь хохотал; от смеха придворная квакала
свита
Вслед за его величеством; солнце взошло уж
на полдень.
Вдруг из кустов молодец в прекрасной
беленькой шубке,
С тоненьким хвостиком, острым, как стрелка,
на тоненьких ножках
Выскочил; следом за ним четыре таких же,
но в шубках
Дымного цвета. Рысцой они подбежали к болоту.
Белая шубка, носик в болото уткнув и поднявши
Правую ножку, начал воду тянуть, и казалось.
Был для него тот напиток приятнее мёда; головку
Часто он вверх подымал, и вода с усастого
рыльца
Мелким бисером падала; вдоволь напившись
и лапкой
Рыльце обтёрши, сказал он: «Какое раздолье
студёной
Выпить воды, утомившись от зноя!
Теперь понимаю
То, что чувствовал Дарий, когда он, в бегстве
из мутной
Лужи напившись, сказал: я не знаю вкуснее
напитка!»
Эти слова одна из лягушек подслушала; тотчас
Скачет она с донесеньем к царю:
из леса-де вышли
Пять каких-то зверьков, с усами турецкими, уши
Длинные, хвостики острые, лапки как руки;
в осоку
Все они побежали и царскую воду в болоте
Пьют. А кто и откуда они, неизвестно. С десятком
Стражей Квакун посылает хорунжего Пышку
проведать,
Кто незваные гости; когда неприятели – взять их,
Если дадутся; когда же соседи,
пришедшие с миром,—
Дружески их пригласить к царю на беседу.
Сошедши
Пышка с холма и увидя гостей, в минуту узнал их:
«Это мыши, неважное дело! Но мне не случалось
Белых меж ними видать, и это мне чудно.
Смотрите ж, —
Спутникам тут он сказал, – никого не обидеть.
Я с ними
Сам на словах объяснюся. Увидим, что скажет
мне белый».
Белый меж тем с удивленьем великим смотрел,
приподнявши
Уши, на скачущих прямо к нему с пригорка
лягушек;
Слуги его хотели бежать, но он удержал их.
Выступил бодро вперёд и ждал скакунов;
и как скоро
Пышка с своими к болоту приблизился:
«Здравствуй, почтенный
Воин, – сказал он ему, – прошу не взыскать,
что без спросу
Вашей воды напился я; мы все от охоты устали;
В это же время здесь никого не нашлось;
благодарны
Очень мы вам за прекрасный напиток;
и сами готовы
Равным добром за ваше добро заплатить;
благодарность
Есть добродетель возвышенных душ».
Удивлённый такою
Умною речью, ответствовал Пышка:
«Милости просим
К нам, благородные гости; наш царь,
о прибытии вашем
Сведав, весьма любопытен узнать:
откуда вы родом,
Кто вы и как вас зовут. Я послан сюда
пригласить вас
С ним на беседу. Рады мы очень,
что вам показалась
Наша по вкусу вода, а платы не требуем: воду
Создал господь для всех на потребу,
как воздух и солнце».
Белая шубка учтиво ответствовал: «Царская воля
Будет исполнена; рад я к его величеству с вами
Вместе пойти, но только сухим путём, не водою;
Плавать я не умею; я царский сын и наследник
Царства мышиного». В это мгновенье,
спустившись с пригорка,
Царь Квакун со свитой своей приближался.
Царевич
Белая шубка, увидя царя с такою толпою
Несколько струсил, ибо не ведал, доброе ль,
злое ль
Было у них на уме. Квакун отличался зелёным
Платьем, глаза навыкат сверкали, как звёзды,
и пузом
Громко он, прядая, шлёпал. Царевич Белая
шубка,
Вспомнивши, кто он, робость свою победил.
Величаво
Он поклонился царю Квакуну. А царь,
благосклонно
Лапку подавши ему, сказал: «Любезному гостю
Очень мы рады; садись, отдохни;
ты из дальнего, верно,
Края, ибо до сих пор тебя нам видать
не случалось».
Белая шубка, царю поклоняся опять, на зелёной
Травке уселся с ним рядом, а царь продолжал:
«Расскажи нам,
Кто ты, кто твой отец, кто мать, и откуда пришёл
к нам?
Здесь мы тебя угостим дружелюбно, когда,
не таяся,
Правду всю скажешь. Я царь и много имею
богатства —
Будет нам сладко почтить дорогого гостя
дарами».
«Нет никакой мне причины, – ответствовал
Белая шубка, —
Царь-государь, утаивать истину. Сам я породы
Царской, весьма на земле знаменитой;
отец мой из дома
Древних воинственных Бубликов,
царь Долгохвост Иринарий
Третий, владеет пятью чердаками,
наследием славных
Предков, но область свою он сам расширил
войнами:
Три подполья, один амбар и две трети ветчинни
Он покорил, победивши соседних царей,
а в супруги
Взявши царевну Прасковью-Пискунью
белую шкурку,
Целый овин получил он за нею в приданое.
В свете
Нет подобного царства. Я сын царя Долгохвоста,
Пётр Долгохвост, по прозванию Хват.
Был я воспитан
В нашем столичном подполье
премудрым Онуфрием-крысой.
Мастер я рыться в муке, таскать орехи,
вскребаюсь
В сыр и множество книг уже изгрыз,
любя просвещенье.
Хватом же прозван я вот за какое смелое дело:
Раз случилось, что множество нас,
молодых мышеняток,
Бегало по полю взапуски; я как шальной,
раззадорясь,
Вспрыгнул с разбегу на льва,
отдыхавшего в поле, и в пышной
Гриве запутался; лев проснулся и лапой огромной
Стиснул меня; я подумал, что буду раздавлен
как мошка.
С духом собравшись, я высунул нос из-под лапы.
«Лев-государь, – ему я сказал, —
мне и в мысль не входило
Милость твою оскорбить; пощади, не губи;
не ровен час,
Сам я тебе пригожуся». Лев улыбнулся (конечно,
Он уж покушать успел) и сказал мне:
«Ты, вижу, забавник.
Льву услужить ты задумал. Добро,
мы посмотрим, какую
Милость окажешь ты нам? Ступай».
Тогда он раздвинул
Лапу, а я давай бог ноги. Но вот что случилось:
Дня не прошло, как все мы испуганы были
в подпольях
Наших львиным рыканьем: смутилась,
как будто от бури,
Вся сторона. Я не струсил, выбежал в поле
и что же
В поле увидел? Царь Лев, запутавшись
в крепких тенётах,
Мечется, бьётся как бешеный, кровью глаза
налилися,
Лапами рвёт он верёвки, зубами грызёт их,
и было
Всё то напрасно – лишь боле себя он
запутывал. «Видишь,
Лев-государь, – сказал я ему, —
что и я пригодился.
Будь спокоен: в минуту тебя мы избавим».
И тотчас
Созвал я дюжину ловких мышат: принялись мы
работать
Зубом, узлы перегрызли тенёт, и Лев распутлялся.
Важно кивнув головою косматой и нас
допустивши
К царской лапе своей, он гриву расправил,
ударил
Сильным хвостом по бёдрам и в три прыжка
очутился
В ближнем лесу, где вмиг и пропал.
По этому делу
Прозван я Хватом, и славу свою поддержать я
стараюсь;
Страшного нет для меня ничего; я знаю,
что смелым
Бог владеет. Но должно, однако, признаться,
что всюду
Здесь мы встречаем опасность. Так бог уж
землю устроил —
Всё здесь воюет: с травою Овца,
с Овцою голодный
Волк, Собака с Волком, с Собакой Медведь,
а с Медведем
Лев. Человек же и Льва, и Медведя,
и всех побеждает.
Так и у нас, отважных Мышей,
есть много опасных,
Сильных гонителей: Совы, Ласточки, Кошки,
а всех их
Злее козни людские. И тяжко подчас нам
приходит.
Я, однако, спокоен; я помню, что мне
мой наставник
Мудрый, крыса Онуфрий, твердил:
беды нас смиренью
Учат. С верой такою ничто не беда. Я доволен
Тем, что имею, счастию рад, а в несчастье
не хмурюсь».
Царь Квакун со вниманием слушал
Петра Долгохвоста.
«Гость дорогой, – сказал он ему, —
признаюсь откровенно;
Столь разумные речи меня в изумленье приводят.
Мудрость такая в такие цветущие лета!
Мне сладко
Слушать тебя: и приятность и польза!
Теперь опиши мне
То, что случалось, когда с мышиным вашим
народом,
Что от врагов вы терпели и с кем когда воевали».
«Должен я прежде о том рассказать,
какие нам козни
Строит наш хитрый двуногий злодей, Человек.
Он ужасно
Жаден; он хочет всю землю заграбить один
и с Мышами
В вечной вражде. Не исчислить
всех выдумок хитрых, какими
Наше он племя избыть замышляет.
Вот, например, он
Домик затеял построить: два входа, широкий
и узкий;
Узкий заделан решёткой, широкий с подъёмною
дверью.
Домик он этот поставил у самого входа
в подполье.
Нам же сдуру на мысли взбрело, что, поладить
С нами желая, для нас учредил он гостиницу.
Жирный
Кус ветчины там висел и манил нас;
вот целый десяток
Смелых охотников вызвали в домик забраться,
без платы
В нём отобедать и верные вести принесть нам.
Входят они, но только что начали дружно
висячий
Кус ветчины тормошить, как подъёмная дверь
с превеликим
Стуком упала и всех их захлопнула. Тут поразило
Страшное зрелище нас: увидели мы, как злодеи
Наших героев таскали за хвост и в воду бросали.
Все они пали жертвой любви к ветчине
и к отчизне.
Было нечто и хуже. Двуногий злодей наготовил
Множество вкусных для нас пирожков
и расклал их.
Словно как добрый, по всем закоулкам;
народ наш
Очень доверчив и ветрен, мы лакомки —
бросилась жадно
Вся молодёжь на добычу. Но что же случилось?
Об этом
Вспомнить – мороз продирает по коже!
Открылся в подполье
Мор: отравой злодей угостил нас.
Как будто шальные
С пиру пришли удальцы: глаза навыкат, разинув
Рты, умирая от жажды, взад и вперёд
по подполью
Бегали с писком они, родных, друзей и знакомых
Боле не зная в лицо; наконец, утомясь,
обессилев,
Все попадали мёртвые лапками вверх; запустела
Целая область от этой беды; от ужасного смрада
Трупов ушли мы в другое подполье,
и край наш родимый
Надолго был обезмышен. Но главное бедствие
наше
Ныне в том, что губитель двуногий крепко
сдружился,
Нам ко вреду, с сибирским котом,
Федотом Мурлыкой.
Кошачий род давно враждует с мышиным.
Но этот
Хитрый котище Федот Мурлыка для нас
наказанье
Божие. Вот как я с ним познакомился.
Глупым мышонком
Был я ещё и не знал ничего. И мне захотелось
Высунуть нос из подполья. Но мать-царица
Прасковья
С крысой Онуфрием крепко-накрепко мне
запретили
Норку мою покидать, но я не послушался,
в щёлку
Выглянул: вижу камнем выстланный двор;
освещало
Солнце его, и окна огромного дома светились;
Птицы летали и пели. Глаза у меня разбежались.
Выйти не смея, смотрю я из щёлки и вижу:
на дальнем
Крае дороги зверок усастый, сизая шкурка.
Розовый нос, зелёные глазки, пушистые уши.
Тихо сидит и за птичками смотрит, а хвостик,
как змейка,
Так и виляет. Потом он своею бархатной лапкой
Начал усастое рыльце себе умывать. Облилося
Радостью сердце моё, и я уж сбирался покинуть
Щёлку, чтоб с милым зверьком познакомиться.
Вдруг зашумело
Что-то вблизи; оглянувшись, так я и обмер.
Какой-то
Страшный урод ко мне подходил; широко шагая,
Чёрные ноги свои подымал он, и когти кривые
С острыми шпорами были на них;
на уродливой шее
Длинные косы висели змеями; нос крючковатый;
Под носом трясся какой-то мохнатый мешок,
и как будто
Красный с зубчатой верхушкой колпак, с головы
перегнувшись,
По носу бился, а сзади какие-то длинные крючья
Разного цвета торчали снопом.
Не успел я от страха
В память прийти, как с обоих боков поднялись
у урода
Словно как парусы, начали хлопать, и он,
раздвоивши
Острый нос свой, так заорал, что меня
как дубиной
Треснуло. Как прибежал я назад в подполье,
не помню.
Крыса Онуфрий, услышав о том, что случилось
со мною,
Так и ахнул. «Тебя помиловал бог, —
он сказал мне, —
Свечку ты должен поставить уроду, который так
кстати
Криком своим тебя испугал; ведь это наш добрый
Сторож петух; он горлан и с своими большой
забияка;
Нам же, мышам, он приносит и пользу:
когда закричит он,
Знаем мы все, что проснулися наши враги;
а приятель,
Так обольстивший тебя своей лицемерною харей,
Был не иной кто, как наш злодей записной,
объедало
Кот Мурлыка; хорош бы ты был, когда бы
с знакомством
К этому плуту подъехал: тебя б он порядком
погладил
Бархатной лапкой своею; будь же вперёд
осторожен».
Долго рассказывать мне об этом проклятом
Мурлыке;
Каждый день от него у нас недочёт. Расскажу я
Только то, что случилось недавно.
Разнёсся в подполье
Слух, что Мурлыку повесили. Наши лазутчики
сами
Видели это глазами своими. Вскружилось
подполье:
Шум, беготня, пискотня, скаканье, кувырканье,
пляска, —
Словом, мы все одурели, и сам мой Онуфрий
премудрый
С радости так напился, что подрался с царицей
и в драке
Хвост у неё откусил, за что был и высечен
больно.
Что же случилось потом? Не разведавши дела
порядком,
Вздумали мы кота погребать, и надгробное слово
Тотчас поспело. Его сочинил поэт наш
подпольный
Клим по прозванию Бешеный Хвост;
такое прозванье
Дали ему за то, что, стихи читая, всегда он
В меру вилял хвостом, и хвост, как маятник,
стукал.
Всё изготовив, отправились мы на поминки
к Мурлыке;
Вылезло множество нас из подполья;
глядим мы, и вправду
Кот Мурлыка в ветчинне висит на бревне,
и повешен
За ноги, мордою вниз; оскалены зубы; как палка,
Вытянут весь; и спина, и хвост, и передние лапы
Словно как мёрзлые; оба глаза глядят не моргая.
Все запищали мы хором: «Повешен Мурлыка,
повешен
Кот окаянный; довольно ты, кот, погулял;
погуляем
Нынче и мы». И шесть смельчаков тотчас
взобралися
Вверх по бревну, чтоб Мурлыкины лапы
распутать, но лапы
Сами держались, когтями вцепившись в бревно,
а верёвки
Не было там никакой, и лишь только
к ним прикоснулись
Наши ребята, как вдруг распустилися когти,
и на пол
Хлопнулся кот, как мешок. Мы все по углам
разбежались
В страхе и смотрим, что будет. Мурлыка лежит
и не дышит,
Ус не тронется, глаз не моргнёт – мертвец,
да и только.
Вот, ободрясь, из углов мы к нему подступать
понемногу
Начали: кто посмелее, тот дернёт за хвост,
да и тягу
Даст от него, тот лапкой ему погрозит,
тот подразнит
Сзади его языком, а кто ещё посмелее,
Тот, подкравшись, хвостом в носу у него
пощекочет.
Кот ни с места, как пень. «Берегитесь, —
тогда нам сказала
Старая мышь Степанида, которой Мурлыкины
когти
Были знакомы (у ней он весь зад ободрал,
и насилу
Как-то она от него уплела), – берегитесь:
Мурлыка
Старый мошенник; ведь он висел без верёвки,
а это
Знак недобрый; и шкурка цела у него».
То услыша,
Громко мы все засмеялись. «Смейтесь,
чтоб после не плакать, —
Мышь Степанида сказала опять, —
а я не товарищ
Вам». И поспешно, созвав мышеняток своих,
убралася
С ними в подполье она. А мы принялись
как шальные
Прыгать, скакать и кота тормошить. Наконец,
поуставши,
Все мы уселись в кружок перед мордой его,
и поэт наш
Клим, по прозванию Бешеный Хвост,
на Мурлыкино пузо
Взлезши, начал оттуда читать нам
надгробное слово.
Мы же при каждом стихе хохотали.
И вот что прочёл он:
«Жил Мурлыка; был Мурлыка кот сибирский,
Рост богатырский, сизая шкурка, усы, как у турка;
Был он бешен, на краже помешан,
за то и повешен,
Радуйся, наше подполье!..» Но только успел
проповедник
Это слово промолвить, как вдруг наш покойник
очнулся.
Мы бежать… Куда ты! Пошла ужасная травля.
Двадцать из нас осталось лежать на месте;
а раненых втрое
Более было. Тот воротился с ободранным пузом.
Тот без уха, другой с отъеденной мордой, иному
Хвост был оторван, у многих так страшно
искусаны были
Спины, что шкурки мотались, как тряпки,
царицу Прасковью
Чуть успели в нору уволочь за задние лапки,
Царь Иринарий спасся с рубцом на носу,
но премудрый
Крыса Онуфрий с Климом-поэтом достались
Мурлыке
Прежде других на обед. Так кончился пир наш
бедою».
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
 

Антоний Алексеевич Погорельский
(1787–1836)

Чёрная курица, или Подземные жители

Лет сорок тому назад в С.-Петербурге на Васильевском острове, в Первой линии, жил-был содержатель мужского пансиона, который ещё и до сих пор, вероятно, у многих остался в свежей памяти, хотя дом, где пансион тот помещался, давно уже уступил место другому, нисколько не похожему на прежний. В то время Петербург наш уже славился в целой Европе своею красотою, хотя и далеко ещё не был таким, каков теперь. Тогда на проспектах Васильевского острова не было весёлых тенистых аллей: деревянные подмостки, часто из гнилых досок сколоченные, заступали место нынешних прекрасных тротуаров. Исаакиевский мост, узкий в то время и неровный, совсем иной представлял вид, нежели как теперь; да и самая площадь Исаакиевская вовсе не такова была. Тогда монумент Петра Великого от Исаакиевской церкви отделен был канавою; Адмиралтейство не было обсажено деревьями; манеж Конногвардейский не украшал площади прекрасным нынешним фасадом – одним словом, Петербург тогдашний не то был, что теперешний. Города перед людьми имеют, между прочим, то преимущество, что они иногда с летами становятся красивее… Впрочем, не о том теперь идёт дело. В другой раз и при другом случае я, может быть, поговорю с вами пространнее о переменах, происшедших в Петербурге в течение моего века, – теперь же обратимся опять к пансиону, который лет сорок тому назад находился на Васильевском острове, в Первой линии.

Дом, которого теперь – как уже вам сказывал – вы не найдёте, был о двух этажах, крытый голландскими черепицами. Крыльцо, по которому в него входили, было деревянное и выдавалось на улицу… Из сеней довольно крутая лестница вела в верхнее жильё, состоявшее из восьми или девяти комнат, в которых с одной стороны жил содержатель пансиона, а с другой были классы. Дортуары, или спальные комнаты детей, находились в нижнем этаже, по правую сторону сеней, а по левую жили две старушки, голландки, из которой каждой было более ста лет и которые собственными глазами видали Петра Великого и даже с ним говаривали…

В числе тридцати или сорока детей, обучавшихся в том пансионе, находился один мальчик, по имени Алёша, которому тогда было не более девяти или десяти лет. Родители его, жившие далеко-далеко от Петербурга, года за два перед тем привезли его в столицу, отдали в пансион и возвратились домой, заплатив учителю условленную плату за несколько лет вперёд. Алёша был мальчик умненький, миленький, учился хорошо, и все его любили и ласкали. Однако, несмотря на то, ему часто скучно бывало в пансионе, а иногда даже и грустно. Особливо сначала он никак не мог приучиться к мысли, что он разлучён с родными своими. Но потом мало-помалу он стал привыкать к своему положению, и бывали даже минуты, когда, играя с товарищами, он думал, что в пансионе гораздо веселее, нежели в родительском доме.

Вообще дни учения для него проходили скоро и приятно; но когда наставала суббота и все товарищи его спешили домой к родным, тогда Алёша горько чувствовал своё одиночество. По воскресеньям и праздникам он весь день оставался один, и тогда единственным утешением его было чтение книг, которые учитель позволял ему брать из небольшой своей библиотеки. Учитель был родом немец, а в то время в немецкой литературе господствовала мода на рыцарские романы и на волшебные повести, и библиотека, которою пользовался наш Алёша, большею частию состояла из книг сего рода.

Итак, Алёша, будучи ещё в девятилетнем возрасте, знал уже наизусть деяния славнейших рыцарей, по крайней мере так, как они описаны были в романах. Любимым его занятием в длинные зимние вечера, по воскресеньям и другим праздничным дням, было мысленно переноситься в старинные, давно прошедшие века… Особливо в вакантное время, когда он бывал разлучён надолго со своими товарищами, когда часто целые дни просиживал в уединении, юное воображение его бродило по рыцарским замкам, по страшным развалинам или по тёмным, дремучим лесам.

Я забыл сказать вам, что к дому этому принадлежал довольно просторный двор, отделённый от переулка деревянным забором из барочных досок. Ворота и калитка, кои вели в переулок, всегда были заперты, и потому Алёше никогда не удавалось побывать в этом переулке, который сильно возбуждал его любопытство. Всякий раз, когда позволяли ему в часы отдыха играть на дворе, первое движение его было – подбегать к забору. Тут он становился на цыпочки и пристально смотрел в круглые дырочки, которыми усеян был забор. Алёша не знал, что дырочки эти происходили от деревянных гвоздей, которыми прежде сколочены были барки, и ему казалось, что какая-нибудь добрая волшебница нарочно для него провертела эти дырочки. Он всё ожидал, что когда-нибудь эта волшебница явится в переулке и сквозь дырочку подаст ему игрушку, или талисман, или письмецо от папеньки или маменьки, от которых не получал он давно уже никакого известия. Но, к крайнему его сожалению, не являлся никто даже похожий на волшебницу.

Другое занятие Алёши состояло в том, чтобы кормить курочек, которые жили около забора в нарочно для них выстроенном домике и целый день играли и бегали на дворе. Алёша очень коротко с ними познакомился, всех знал по имени, разнимал их драки, а забияк наказывал тем, что иногда несколько дней сряду не давал им ничего от крошек, которые всегда после обеда и ужина он собирал со скатерти.

Между курами он особенно любил одну чёрную хохлатую, названную Чернушкою. Чернушка была к нему ласковее других; она даже иногда позволяла себя гладить, и потому Алёша лучшие кусочки приносил ей. Она была нрава тихого; редко прохаживалась с другими и, казалось, любила Алёшу более, нежели подруг своих.

Однажды (это было во время зимних вакаций – день был прекрасный и необыкновенно тёплый, не более трёх или четырёх градусов мороза) Алёше позволили поиграть на дворе. В тот день учитель и жена его в больших были хлопотах. Они давали обед директору училищ и ещё накануне, с утра до позднего вечера, везде в доме мыли полы, вытирали пыль и вощили красного дерева столы и комоды. Сам учитель ездил закупать провизию для стола: белую архангельскую телятину, огромный окорок и киевское варенье. Алёша тоже по мере сил способствовал приготовлениям: его заставили из белой бумаги вырезывать красивую сетку на окорок и украшать бумажною резьбою нарочно купленные шесть восковых свечей. В назначенный день рано поутру явился парикмахер и показал своё искусство над буклями, тупеем и длинной косой учителя. Потом принялся за супругу его, напомадил и напудрил у ней локоны и шиньон и взгромоздил на её голове целую оранжерею разных цветов, между которыми блистали искусным образом помещённые два бриллиантовых перстня, когда-то подаренные её мужу родителями учеников. По окончании головного убора накинула она на себя старый, изношенный салоп и отправилась хлопотать по хозяйству, наблюдая притом строго, чтоб как-нибудь не испортилась причёска; и для того сама она не входила в кухню, а давала приказания свои кухарке, стоя в дверях. В необходимых же случаях посылала туда мужа своего, у которого причёска не так была высока.

В продолжение всех этих забот Алёшу нашего совсем забыли, и он тем воспользовался, чтоб на просторе играть на дворе. По обыкновению своему, он подошёл сначала к дощатому забору и долго смотрел в дырочку; но и в этот день никто почти не проходил по переулку, и он со вздохом обратился к любезным своим курочкам. Не успел он присесть на бревно и только что начал манить их к себе, как вдруг увидел подле себя кухарку с большим ножом. Алёше никогда не нравилась эта кухарка – сердитая и бранчливая. Но с тех пор, как он заметил, что она-то и была причиною, что от времени до времени уменьшалось число его курочек, он ещё менее стал её любить. Когда же однажды нечаянно увидел он в кухне одного хорошенького, очень любимого им петушка, повешенного за ноги с перерезанным горлом, то возымел он к ней ужас и отвращение. Увидев её теперь с ножом, он тотчас догадался, что это значит, и, чувствуя с горестию, что он не в силах помочь своим друзьям, вскочил и побежал далеко прочь.

– Алёша, Алёша! Помоги мне поймать курицу! – кричала кухарка.

Но Алёша принялся бежать ещё пуще, спрятался у забора за курятником и сам не замечал, как слёзки одна за другою выкатывались из его глаз и упадали на землю.

Довольно долго стоял он у курятника, и сердце в нём сильно билось, между тем как кухарка бегала по двору – то манила курочек: «Цып, цып, цып!» – то бранила их.

Вдруг сердце у Алёши ещё сильнее забилось: ему послышался голос любимой его Чернушки! Она кудахтала самым отчаянным образом, и ему показалось, что она кричит:

 
Куда́х, куда́х, куду́ху!
Алёша, спаси Чернуху!
Куду́ху, куду́ху,
Чернуху, Чернуху!
 

Алёша никак не мог долее оставаться на своём месте. Он, громко всхлипывая, побежал к кухарке и бросился к ней на шею в ту самую минуту, как она поймала уже Чернушку за крыло.

– Любезная, милая Тринушка! – вскричал он, обливаясь слезами, – пожалуйста, не тронь мою Чернуху!

Алёша так неожиданно бросился на шею к кухарке, что она упустила из рук Чернушку, которая, воспользовавшись этим, от страха взлетела на кровлю сарая и там продолжала кудахтать.

Но Алёше теперь слышалось, будто она дразнит кухарку и кричит:

 
Куда́х, куда́х, куду́ху!
Не поймала ты Чернуху!
Куду́ху, куду́ху,
Чернуху, Чернуху!
 

Между тем кухарка вне себя была от досады и хотела бежать к учителю, но Алёша не допустил её. Он прицепился к полам её платья и так умильно стал просить, что она остановилась.

– Душенька, Тринушка! – говорил он, – ты такая хорошенькая, чистенькая, добренькая… Пожалуйста, оставь мою Чернушку! Вот посмотри, что я тебе подарю, если ты будешь добра!

Алёша вынул из кармана империал, составлявший всё его имение, который берёг он пуще глаза своего, потому что это был подарок доброй его бабушки… Кухарка взглянула на золотую монету, окинула взором окошки дома, чтоб удостовериться, что никто их не видит, и протянула руку за империалом. Алёше очень, очень жаль было империала, но он вспомнил о Чернушке – и с твёрдостью отдал драгоценный подарок.

Таким образом Чернушка спасена была от жестокой и неминуемой смерти.

Лишь только кухарка удалилась в дом. Чернушка слетела с кровли и подбежала к Алёше. Она как будто знала, что он её избавитель: кружилась около него, хлопала крыльями и кудахтала весёлым голосом. Всё утро она ходила за ним по двору, как собачка, и казалось, будто хочет что-то сказать ему, да не может. По крайней мере, он никак не мог разобрать её кудахтанья. Часа за два перед обедом начали собираться гости. Алёшу позвали наверх, надели на него рубашку с круглым воротником и батистовыми манжетами с мелкими складками, белые шароварцы и широкий шёлковый голубой кушак. Длинные русые волосы, висевшие у него почти до пояса, хорошенько расчесали, разделили на две ровные части и переложили наперёд по обе стороны груди.

Так наряжали тогда детей. Потом научили, каким образом он должен шаркнуть ногой, когда войдёт в комнату директор, и что должен отвечать, если будут сделаны ему какие-нибудь вопросы.

В другое время Алёша был бы очень рад приезду директора, которого давно хотелось ему видеть, потому что, судя по почтению, с каким отзывались о нём учитель и учительша, он воображал, что это должен быть какой-нибудь знаменитый рыцарь в блестящих латах и в шлеме с большими перьями. Но на тот раз любопытство это уступило место мысли, исключительно тогда его занимавшей: о чёрной курице. Ему всё представлялось, как кухарка за нею бегала с ножом и как Чернушка кудахтала разными голосами. Притом ему очень досадно было, что не мог он разобрать, что она ему сказать хотела, и его так и тянуло к курятнику… Но делать было нечего: надлежало дожидаться, пока кончится обед!

Наконец приехал директор. Приезд его возвестила учительша, давно уже сидевшая у окна, пристально смотря в ту сторону, откуда его ждали.

Всё пришло в движение: учитель стремглав бросился из дверей, чтобы встретить его внизу, у крыльца; гости встали с мест своих, и даже Алёша на минуту забыл о своей курочке и подошёл к окну, чтобы посмотреть, как рыцарь будет слезать с ретивого коня. Но ему не удалось увидеть его, ибо он успел уже войти в дом. У крыльца же вместо ретивого коня стояли обыкновенные извозчичьи сани. Алёша очень этому удивился! «Если бы я был рыцарь, – подумал он, – то никогда бы не ездил на извозчике, а всегда верхом!»

Между тем отворили настежь все двери, и учительша начала приседать в ожидании столь почтенного гостя, который вскоре потом показался. Сперва нельзя было видеть его за толстою учительшею, стоявшею в самых дверях; но, когда она, окончив длинное приветствие своё, присела ниже обыкновенного, Алёша, к крайнему удивлению, из-за неё увидел… не шлем пернатый, но просто маленькую лысую головку, набело распудренную, единственным украшением которой, как после заметил Алёша, был маленький пучок! Когда вошёл он в гостиную, Алёша ещё более удивился, увидев, что, несмотря на простой серый фрак, бывший на директоре вместо блестящих лат, все обращались с ним необыкновенно почтительно.

Сколь, однако ж, ни казалось всё это странным Алёше, сколь в другое время он бы ни был обрадован необыкновенным убранством стола, но в этот день он не обращал большого на то внимания. У него в головке всё бродило утреннее происшествие с Чернушкою. Подали десерт: разного рода варенья, яблоки, бергамоты, финики, винные ягоды и грецкие орехи; но и тут он ни на одно мгновение не переставал помышлять о своей курочке. И только что встали из-за стола, как он с трепещущим от страха и надежды сердцем подошёл к учителю и спросил, можно ли идти поиграть на дворе.

– Подите, – отвечал учитель, – только не долго там будьте: уж скоро сделается темно.

Алёша поспешно надел свою красную бекешу на беличьем меху и зелёную бархатную шапочку с собольим околышком и побежал к забору. Когда он туда прибыл, курочки начали уже собираться на ночлег и, сонные, не очень обрадовались принесённым крошкам. Одна Чернушка, казалось, не чувствовала охоту ко сну: она весело к нему подбежала, захлопала крыльями и опять начала кудахтать. Алёша долго с нею играл; наконец, когда сделалось темно и настала пора идти домой, он сам затворил курятник, удостоверившись наперёд, что любезная его курочка уселась на шесте. Когда он выходил из курятника, ему показалось, что глаза у Чернушки светятся в темноте, как звёздочки, и что она тихонько ему говорит:

– Алёша, Алёша! Останься со мною!

Алёша возвратился в дом и весь вечер просидел один в классных комнатах, между тем как на другой половине часу до одиннадцатого пробыли гости. Прежде, нежели они разъехались, Алёша пошёл в нижний этаж, в спальню, разделся, лёг в постель и потушил огонь. Долго не мог он заснуть. Наконец сон его преодолел, и он только что успел во сне разговориться с Чернушкой, как, к сожалению, пробуждён был шумом разъезжающихся гостей.

Немного погодя учитель, провожавший директора со свечкою, вошёл к нему в комнату, посмотрел, всё ли в порядке, и вышел вон, замкнув дверь ключом.

Ночь была месячная, и сквозь ставни, неплотно затворявшиеся, упадал в комнату бледный луч луны. Алёша лежал с открытыми глазами и долго слушал, как в верхнем жилье, над его головою, ходили по комнатам и приводили в порядок стулья и столы.

Наконец всё утихло… Он взглянул на стоявшую подле него кровать, немного освещённую месячным сиянием, и заметил, что белая простыня, висящая почти до полу, легко шевелилась. Он пристальнее стал всматриваться… ему послышалось, что будто что-то под кроватью царапается, – и немного погодя показалось, что кто-то тихим голосом зовёт его:

– Алёша, Алёша!

Алёша испугался… Он один был в комнате, и ему тотчас пришло на мысль, что под кроватью должен быть вор. Но потом, рассудив, что вор не называл бы его по имени, он несколько ободрился, хотя сердце в нём дрожало.