Текст книги "Отец"

Лидия Алексеевна Чарская
Отец

I

В этом году особенно оживленным казался сезон в небольшом австрийском курорте близ австро-германской границы. Старожилы курорта не запомнят другого такого громадного стечения публики. Кокотки всех стран и национальностей, дамы общества и приезжие на грязи артистки эффектно пестрили широкую и прямую, как стрела, аллею Изабеллы. С утра до вечера то в одной части парка, то в другой гремела музыка. Красиво выделялись в зелени каштанов и пихт, на белых стенах ротонд, под кровлями которых приютились источники, голубые, белые и черные мундиры офицеров гвардейских полков, квартировавших тут же поблизости, в десяти верстах от курорта, в старинном городе, сохранившем до сих пор свой средневековый стиль и развалины замка Валленштейн. Веселая болтовня, флирт на всех языках и среди смешанных национальностей, постоянная смена туалетов, нестерпимый аромат бархатистых маленьких австрийских роз, продаваемых тут же в киосках, и опять музыка, специфически опереточная музыка курортов, доводящая до бешенства однообразием своих мотивов.

Семья Ремизовых лечилась усердно. Старик-отец, полковник в отставке, аккуратно по два раза в день пил свое Salzquelle[1]1
  Соляной источник.


[Закрыть] и долго потом шагал, измеряя длинную аллею Изабеллы. Maman Ремизова брала грязевые ванны после какой-то женской затяжной болезни, грозившей перейти, по приговору докторов, в хроническую, если бы она пренебрегла, паче чаяния, их советами посетить Энские грязи в Австрии, «самые сильные грязи мира». Брала такие же ванны от катара желудка и юная Маруся, пятнадцатилетний подросток и младший член семьи Ремизовых, благо баденские грязи лечили и катар желудка, как лечили и геморрой полковника Павла Федоровича, и женскую болезнь полковницы Наталии Семеновны.

Изо всей семьи не лечилась одна только Нина. Смуглая, темноглазая красавица, с насмешливой улыбкой и горделивым поворотом изящной головки, с профилем камеи и смуглым лицом, она производила на первый взгляд впечатление креолки. От бабушки-цыганки достались ей эти черные страстные глаза, эти чувственные алые губы и трепещущие ноздри очаровательнейшего в мире носа «Die shöne Russin»[2]2
  Русская красавица.


[Закрыть] прозвали ее австрийские офицеры, толпой следовавшие за ней по аллее Изабеллы в часы «восприятия вод».

Нечего и говорить, что Нина Ремизова своей внешностью и костюмами, выписанными из Парижа (отставной полковник имел большое имение в черноземной полосе России, дававшее прекрасный доход), считалась самой интересной барышней курорта. Она получила первый приз за красоту на пресловутом курфесте, не говоря уже о других наглядных доказательствах в виде десятков присылаемых ей каждое утро букетов роз от тайных и явных её поклонников.

Впрочем последние далеко не могли похвастать успехом у «Shöne Russin» Нина хотя и танцевала очень охотно со всей курортной молодежью по субботам на «Tanz-reunion»[3]3
  Танцевальных вечерах.


[Закрыть] в здании курзала[4]4
  Kursaal – помещение клубного типа на курортах, предназначенное для концертов, лекций, выставок и др.


[Закрыть] и выслушивала ей однообразные вздохи на неизбежных утренних и вечерних «водных» прогулках по главной аллее под звуки оркестра, добросовестно отмахивавшего модные номера из оперетты «Граф Люксембург» или «Разведенная жена», но тем не менее никто из этой разноплеменной толпы не мог овладеть сердцем хорошенькой русской, пока на горизонте курортной жизни или, вернее сказать, курортного прозябания, не появился Карл Фридрих фон Шульц.

II

Никогда в жизни Нина Ремизова не забудет этого вечера.

Было восемь часов. Алое пламя заката уже начинало золотить июльскую природу запада. Зловеще кровавой стала листва на каштанах, и пламенный диск солнца, медленно умирая, погружался в их вершины.

На Изабелла променаде гремела музыка. Немки, австриячки, польки, американки, русские, еврейки, японки и испанки, словом, женщины всех национальностей, стараясь затмить друг друга туалетами, или носились, быстрые, как лани, или выступали, величаво медлительные, по главной аллее с неизменными кружками и трубочками для воды у рта. Офицеры, денди, спортсмены, учащаяся молодежь, рантье, артисты – все это, забыв свой возраст, немощи и болезни, устремлялось взорами навстречу и вслед снующей взад и вперед пестрой толпе женщин. Старые дамы лорнировали молодежь со скамеек, расставленных вдоль аллеи.

Нина Ремизова, как и всегда, эффектно одетая во все белое, в белой же, с дорогим эсприсултаном, шляпе, стоившей колоссальных денег, кокетливо придерживая двумя пальчиками стеклянную трубку, цедила сквозь нее чуть подогретую воду источника, слушая и не слушая в одно и то же время щедро расточаемые ей двумя австрийскими офицерами комплименты. Маленькие ножки Нины, обутые в щегольские парижские ботинки, упруго ступали по крепкому гравию аллеи. Смуглое лицо девушки с горячим цыганским румянцем и громадными черными, как крупные агаты, глазами улыбалось, сияя всей прелестью своей двадцатилетней свежести и красоты. Ее забавляли и тешили почтительные ухаживания лейтенантов фон Штейна и фон Кноба, двух красивых малых, любимцев и баловней всех курортных дам. Нина избалованная постоянным успехом, прекрасно сознающая все свое обаяние, отмечала, не без тайного удовольствия, косые злобные и завистливые взгляды тех дам и барышень от которых фон Штейн и фон Кноб совершенно «отпали» в первый же день её появления в курорте. А оба австрийское юноши, в форме одного из лучших гвардейских полков старой Австрии, еще не двинутых к границам Сербии, наперерыв изощрялись пред ней в комплиментах и восхвалениях её воистину редкой красоты.

Внезапно Нина почувствовала неловкость от чьего-то пристального взгляда, который сама она еще не успела перехватить.

Там, где в зареве кровавого заката, купаясь в лучах рубинового солнца, находилась будка продавщицы цветов, там спиной к прилавку и лицом, обращенным к ней, Нине, стоял молодой человек, безукоризненно одетый, с изящной панамой на голове. Минуя лицо незнакомца, его светлую, рыжевато-белокурые усы, его правильный, несколько хищный нос и надменно сложенные губы, Нина взглянула в его глаза, притягивающие ее взглядом, и долго-долго не могла оторваться от них.

Смело, почти дерзко, чуть насмешливо-вызывающе смотрели они в самую глубину, казалось, широко раскрытых зрачков девушки и как будто что-то спрашивали, будто требовали, что-то приказывали этим смущенным девичьим глазам. Тем же долгим взглядом они окинули высокую, величавую, несколько крупную и полную для такой молодой девушки фигуру Нины, скользнули по маленькой, изящной ножке и снова остановились дерзко и хищно на пунцовых чувственных губках, как бы целуя их одним этим взглядом, наглым и восхищенным в одно и то же время.

Нина, привыкшая к проявлению самого робкого, самого почтительного обожания со стороны своих поклонников, привыкшая царить над ними, даже несколько третировать их, – теперь, под этим дерзко направленным на нее хищным взглядом, вспыхнула и растерялась.

– Кто это? – оправившись через минуту, обратилась она к своим спутникам по-немецки, когда ларек с розами и дерзким незнакомцем, фиксировавшим ее, остался позади.

Оба лейтенанта – и фон Штейн, и фон Кноб – вскинули на девушку ревниво-испуганными взглядами и оба наперерыв стали объяснять ей все, что знали про незнакомца.

– Этот рыжий? Ну, он во всяком случае не представляет собой ничего особенного. Маленький немецкий офицерик, пограничной стражи, кажется, или железнодорожного батальона… Да. Наверное не умеем вам сказать. Эту физиономию встречали, и не однажды, и в прошлый лечебный сезон здесь, в курорте. Ну, да, маленький лейтенант, из Кенигсберга, кажется, очевидно страдающий манией величия судя по его манере держаться. Не правда ли, фрейлейн?

– Может быть. Но этот ваш маленький лейтенант одевается и держится, как королевский принц, – не без некоторой ей самой непонятной досады бросила Нина и, чтобы не встречать больше дерзко направленного на нее взгляда незнакомца к великому смятении своих огорченных кавалеров, раньше положенного времени ушла к себе в гостиницу.

III

Пестрая гирлянда разноцветных фонариков опоясывала Курпарк.[5]5
  Парк.


[Закрыть] Призрачно волшебными казались пронизанные их огнями старые каштаны. Каждый листик чудился призрачно-кружевым, весь пронизанный эффектным светом или ало-розовым, как кровавый рубин или зеленым, похожим на лучезарный изумруд, и палевым, мертвенно-спокойным, но едва ли не самым красивым.

Гремела музыка в круглой ротонде. Млел и таял в вечернем воздухе то нежно-задумчивый, то страстно-встревоженный вальс. В курзале носились пары. Эффектные наряды курортных гостей перемешивались с блестящими цветными мундирами гвардейских офицеров и элегантными фраками штатских танцоров.

Затмевая всех присутствующих в зале женщин красотой и изяществом своего нарядного костюма, Нина Ремизова носилась в танце, мерцая черными цыганскими глазами, горя румянцем смуглых щек, улыбаясь влажными чувственными губами.

Фон Штейн и фон Кноб, потерявшие от восторга головы, метались, как угорелые, по залу, не сводя взора с красавицы Нины, вальсировавшей в объятьях то одного, то другого кавалера.

В последних, конечно, у неё, не было недостатка. Очереди на каждый её тур вальса ожидали целые вереницы военной и штатской молодежи. Даже Маруся Ремизова – худенькая, анемичная, с нездоровым цветом лица Маруся – не присаживалась на целый вечер, благодаря бальной протекши её красавицы-сестры.

Павел Федорович и Наталья Семеновна с умилением поглядывая на обеих дочерей, порхавших, как бабочки, посреди зала. Их родительские сердца не делали никакой разницы между богато одаренной природой красавицей Ниной и едва ли не дурнушкой Марусей. Обе девушки были одинаково дороги им.

Пролетая мимо сидевших в уютном уголке зала отца и матери, Нина посылала им всякий раз ласковую, счастливую улыбку. Ах, ей так хорошо и приятно было нынче! Приятно было сознавать себя такой свежей, обаятельной и прекрасной, возбуждающей всеобщий восторг мужчин и зависть всего дамского элемента, присутствовавшего на вечере!

Вдруг, вальсируя с фон Кнобом, девушка вспыхнула, изменилась в лиц, потом побледнела сразу. Два острые, пронизывающие глаза следили за ней, за каждым её движением, за каждым поворотом головы.

– Фон Шульц! – помимо собственной воли прошептали пунцовые губы Нины, и она как-то сразу отяжелела на руках вальсировавшего с ней офицера.

С того вечера, когда впервые дерзкие взоры незнакомца впились в её лицо на длинной аллее Изабеллы, мысли Нины то и дело возвращались к этому человеку с золотисто-рыжими волосами, с горделивым, значительным профилем, со всей его осанкой коронованной особы. По вечерам, укладываясь в буржуазную, широкую, с мягкой периной, служащей одеялом, специфическую австрийскую постель, Нина, не переставая, думала о дерзких глазах и величавом профиле фон Шульца. На утренних и вечерних прогулках во время питья вод она, сама того не замечая, ждала встреч с ним, с его дерзко ищущим взглядом, и вся загоралась, чувствуя на своем лице этот откровенно восхищенный и вместе с тем чего-то властно домогающийся взгляд.

Со дня первой их встречи у киоска с розами прошла уже неделя. И, сама не постигая своего настроения, волнуясь и сердясь на свой «каприз», как называла свое настроение девушка, Нина ждала субботы с её танцевальным вечером, на котором она смутно надеялась познакомиться с фон Шульцем.

И все-таки появление его, такого элегантно-стройного и красивого, в идеально сшитом фраке, заставило ее радостно смутиться и покраснеть.

«Сейчас, сейчас, – тревожно выбивало её сердце, – сейчас он подойдет, пригласит, заговорит со мной, сейчас я услышу его голос, увижу близко-близко это красивое лицо, эти глаза этот гордый профиль».

И, опустившись на стул после танца, Нина замерла в ожидании.

Как-то быстро и стремительно совершилось все последующее.

Получасом позднее фон Шульц и Нина Ремизова очутились в феерическом кругу лампионов, в центре замкнутой цепи электрических фонарей. Кроваво-алые, изумрудно-зеленые и мертвенно-желтые огни иллюминации ласкали их взоры. Догорала в вечернем воздухе изнеженно-капризная мелодия вальса, и, пронизанные светом, стройные, ажурные, молчали каштаны.

Фон Шульц и Нина опустились на скамью под ветви огромного дерева. Говорил фон Шульц; Нина слушала… Слушала с упоением эти бархатные звуки в самые недра души казалось, вливающегося голоса.

– Милая девушка, – говорил фон Шульц, и его глаза обдавали Нину страстным, нежащим взором. – Милая девушка, вы верите в предопределение? Я бесспорно верил и знал всю свою жизнь, знал, что встречу когда-нибудь вас… Да, именно вас, такую, как вы, с лицом и телом гурии, которая не снилась самому Магомету, с величавостью королевы. Я знал, что вы, именно вы, прекрасная, гордая русская, возьмете мое сердце и увезете его в свою холодную страну. Как видите, я не боюсь показаться ни смешным, ни сантиментальным и говорю вам о своей любви в первый же вечер нашего знакомства. Но разве и без этих слов вы не поняли её? Не поняли, что я уже принадлежал вам весь безраздельно с того момента, когда впервые увидел вас у киоска с розами там, в аллее Изабеллы, такую гордую, прекрасную, торжествующую в ореоле всеобщего поклонения и восторга? Тогда же я сказал себе: «Карл, берегись! Эта девушка будет трагедией твоей жизни. Она погубит тебя». Нет, нет, не возражайте, это так, эта любовь убьет меня. Что такое я в сравнении с вами, с вашей божественной красотой? Маленький, бедный офицер. Все мое богатство – в моем чувстве, и, если оно хоть немного радует вас, я сочту себя самым счастливым человеком в мире.

Лампионы отливали рубином, изумрудом и золотом. Скромно уступая им в блеске, таинственно мерцал в облаках молодой месяц. Все раздражительнее, все страстнее звучала мелодия вальса, отдаваясь в трепещущем сердце Нины. Ей хотелось бесконечно верить в страстную искренность фон Шульца, забыть весь мир и унестись в царство причудливых грез.

Нина не узнавала себя. Куда девались её обычная находчивость, остроумие, смелость и даже некоторая насмешливая снисходительность в отношении всех её поклонников-искателей. Здесь, с фон Шульцем, о них не было и помина. Робкой девочкой, влюбленной и застенчивой, чувствовала она себя около этого человека, так неожиданно и властно захватившего все её существо.

И нимало не удивилась Нина, когда твердые и горячие губы фон Шульца коснулись её губ. Её дрогнувший ротик беспомощно уступил им и, вся сгорая от стыда и страсти, она поцеловала этого незнакомого ей, но странно дорогого человека.

IV

Все последующее было до ужаса шаблонно и трафаретно. Фон Шульца представили Ремизовым, и он стал бывать у них почти ежедневно. И полковник, и особенно Наталья Семеновна почувствовали самую теплую симпатию к молодому офицеру. Анемичная Маруся тотчас же влюбилась в него со всем пылом своего пятнадцатилетнего сердца, как год тому назад влюбилась в дьякона гимназической церкви, а еще два года пред этим – в учителя русской словесности. Фон Шульц завербовал себе право быть постоянным спутником Нины Ремизовой.

Нечего и говорить, что фон Кноб, фон Штейн, а также и все другие «фоны» испарились, как облако, едва лишь девушка стала появляться в обществе молодого немецкого офицера, умевшего, кстати сказать, с неподражаемым кашэ носить штатское платье.

Но сама Нина даже и не заметила исчезновения своих пылких поклонников. Всех вместе и каждого в отдельности заменил ей этот человек с дерзкими голубыми глазами и горделивым профилем. Весь мир сосредоточился теперь для Нины в нем одном. Длинные, бесконечно длинные прогулки рука об руку с ним; дальние, укромные уголки парка и эти его поцелуи, зажигавшие всю её кровь.

Одно только смущало Нину: при всей своей страстной любви к ней фон Шульц и не думал заикаться о браке. Правда, они были люди различных наций и рас, подданные двух различных государств, но это не могло, казалось, иметь какое бы то ни было значение пред стихийной силой любви молодых людей.

Так думала Нина, так думали и её родители, гостеприимно принимавшие у себя фон Шульца и со стесненным сердцем готовые уже дать согласие на брак Нины с иностранцем, имея прежде всего в виду счастье обожаемой дочери.

Но фон Шульц все еще медлил с официальным предложением. Он, казалось, забыл все у маленьких ног Нины, не видя и не замечая того, чем шумела теперь и волновалась наравне со всем прочим миром жизнь курортного городка.

А волноваться и кипеть было чем бесспорно. Прошла целая вереница потрясающих событий в последние дни: сараевское убийство, ультиматум и объявление войны Сербии Австрией, вмешательство России, бомбардировка Белграда, напряженное состояние двух ближайших европейских соседок и слухи о новой войне.

И вот грянуло небесным громом последнее известие. Менее всего Нина ожидала этого, менее всех, может быть, была приготовлена к нему. Была наконец объявлена Германией, изо всех сил поддерживающей Австрию, война России, и курортная публика, охваченная паникой, стала спешно покидать австрийский курорт.

V

– О, какой ужас!

Наталья Семеновна, красная, потная, со сбившимся на бок тюрбаном прически, охала и ахала в уголку только что занятого купе. В это купе, помимо них, набилось еще с полдесятка других русских, бежавших из курорта. Полковник и обе дочери Ремизовых были тут же.

Из курорта они выбрались кое-как, несмотря на сумятицу и волнение, оставив в Австрии половину багажа и с трудом добравшись до Ангальтского вокзала в Берлине. Здесь, при проезде к другому вокзалу, им пришлось быть свидетелями антирусских демонстраций. Обычно тихие и спокойные берлинцы, теперь словно преобразились; то и дело дефилировали с национальными германскими флагами и портретами Вильгельма воинственно настроенные манифестанты. Крики «Хох, хох» кайзеру Вильгельму, «хох» славной германской армии и народу не прерывались. Очень скоро они смешались с другими: «Долой Россию! Долой русских! Да здравствует Германия! Да здравствует непобедимый кайзер Вильгельм!»

Ремизовы в закрытом автомобиле пробрались на вокзал. Но и там они не могли чувствовать себя в безопасности, потому что толпа манифестантов провожала запасных и неистовствовала и здесь не менее, нежели на улицах.

Наконец, после долгих пререканий, умаливаний станционного начальства, Ремизовых впустили, вместе с полудесятком других счастливцев и счастливиц, в душный вагон.

– Вы – русские? – заглянув сюда, спросил без тени враждебности какой-то тип из станционного начальства и, не дожидаясь ответа, быстро-быстро стал забрасывать их словами: – куда вы едете? Ваша граница уже занята нашими доблестными войсками. Вержболово взято… Ковно взято… Варшава взята… Наша армия подвигается к Москве, к сердцу России… Вам не для чего ехать теперь.

Наталья Семеновна помертвела при этих словах. Не мог не смутиться и полковник. Маруся застыла с растерянными глазами и испуганным лицом, готовая разрыдаться.

– Мамочка… Папа… Да что же это?

И вдруг Павел Федорович побагровел и затопал ногами, наступая на чрезмерно фантазировавшего немца.

– Что? Как вы смели сказать, что Варшава взята, что ваши уже под Москвой? Да знаете ли вы, что за это, за это…

– Потише, потише! – в свою очередь загорячился немец. – Да знаете ли вы, что я сам могу вас…

Но немцу не пришлось докончить. Ремизовы бросились занимать места вместе с хлынувшей в купе остальной публикой. Всегда пунктуальное немецкое железнодорожное сообщение нельзя было узнать. Охваченная страхом за свою свободу, боясь остаться в плену у немцев, публика чуть ли не с боя брала места. Вагонная прислуга растерялась. Пассажирские поезда опаздывали, а многие вовсе не шли, отданные в распоряжение войска. И, только по выезде из Берлина и его бесконечных предместий, измученным путешественникам показалось, что их дело отъезда с вражеской территории налажено в конце концов.

Монотонно-мерно выстукивали свою однообразную мелодию колеса поезда. Последний подвигался нынче вперед с далеко не свойственной немецким поездам медленностью.

Под мерное постукивание колес Нина совершенно потеряла представление о действительности и погрузилась вся с головой в свои мысли.

Только два дня тому назад она узнала об объявлении германцами войны, а сколько уже произошло перемен, ужасных перемен с тех пор в её личной жизни! Её красивый, тонкий, как аромат неведомого цветка, роман кончился, грубо оборванный на полуфразе. В день объявления войны фон Шульц исчез, не сказав ни слова ей, Нине. Её сердце, сочившееся кровью, посылало ему вдогонку тысячу упреков, обвинений, угроз. Но что значили её упреки, обвинения, угрозы и обида теперь, когда его не было с ней? Его не было, он ушел, но чувство к нему осталось, злое и страстное, гневное и нежное в одно и то же время, но безусловно большое, громадное. Если бы фон Шульц снова очутился подле неё, Нина простила бы ему, кажется, и этот вероломный отъезд, и всю его жестокость по отношению к ней, полюбившей его этой громадной любовью.

Но сердце, маленькое кровавое, израненное сердечко девушки говорило за то, что Карл фон Шульц исчез навсегда из её жизни.