Текст книги "Ради семьи"

Наконец, потеряв всякое терпение, Ия остановилась посреди комнаты.

– Будет ли конец вашим шалостям, mesdemoiselles? – произнесла она дрогнувшим голосом. И в тот же миг дружное, в несколько рук, массовое выстукивание наполнило своим нудным, неприятным шумом дортуар.

Теперь стучали долго и оглушительно громко.

Ия стояла растерянная и смущенная едва ли не в первый раз в жизни.

Останавливать девочек она не решалась. Да это было бы сейчас бесполезно; чтобы не дать понять своего раздражения, она спокойно направилась дальше. Массовое постукивание прекратилось, но зато прежнее, единичное, преследовало ее настойчиво и неумолчно.

И вот, покрывая сонным голосом весь этот шум, Ева Нарекая закричала громко:

– Что за безобразие, спать не дают! Свинство, mes-dames! Нашли тоже время, когда сводить счеты!

Но никто не обратил внимания на эти слова.

Девочки продолжали стучать. Стучали еще и тогда, когда совершенно измученная этим стуком Ия прошла в свой уголок за ширмой и, заткнув уши пальцами, повалилась ничком, обессиленная, на кровать.

* * *

– Нет, нет, я не останусь у вас! Не могу остаться! – говорила на другой же день Ия, сидя против Лидии Павловны в рабочем кабинете последней. – Я не из тех, которые жалуются на каждую мелочь, придираются по пустякам, сводят мелкие счеты. Но и изводить себя таким обращением я тоже не позволю. Не по моей вине заболела любимая пансионерками их прежняя наставница, и мне пришлось заступить на ее место. И меня крайне тревожит эта явная вражда, которую ни за что ни про что проявляют дети, – взволнованным голосом заключила свою речь молодая девушка.

Лидия Павловна заметно встревожилась. По ее всегда сдержанному лицу пробежало выражение беспокойства.

– Дитя мое, – проговорила она, притрагиваясь унизанной кольцами рукой к руке Ии, – вы напрасно так волнуетесь. Вы – такая умница, такая тактичная, с этой врожденной способностью обходиться с детьми! Я кое-что успела подметить в вас, Ия Аркадьевна. То именно, что так ценно в воспитательнице, – врожденный такт и умение владеть собою. И наставницы, обладающие такими драгоценными качествами, нам крайне желательны. Я не отпущу вас ни за что. Скажите, эта невозможная Августова извинилась перед вами? Если нет, то я уволю ее тотчас же безо всяких разговоров.

Ия вспыхнула, как зарево, при последних словах начальницы. Она знала, что судьба этой «невозможной» Августовой теперь зависела только от нее. По одному ее слову госпожа Кубанская исключит из пансиона Шуру или же оставит ее здесь.

И не привыкшая лгать, опуская свои строгие, правдивые глаза под упорным, настойчивым взглядом начальницы, Ия, решив во что бы то ни стало отстоять Августову, проговорила:

– Да, извинение мне было принесено.

Это была чуть ли не первая ложь, сказанная девушкой. Но эта ложь спасла Шуру. Ответ молодой девушки, казалось, вполне удовлетворил начальницу. По ее холодному сдержанному лицу пробежала тень подобия улыбки.

– Ну, вот и отлично, – поверив словам своей собеседницы, проговорила Лидия Павловна, – вот и отлично! Теперь вы должны непременно остаться помогать мне в трудном деле воспитания детей. Нет-нет, не отнекивайтесь, не покачивайте вашей благоразумной головкой… В силу долга, из одного человеколюбия вы должны остаться у нас, должны помочь мне исправить то невольно причиненное Магдалиной Осиповной зло, которое посеяла ее чрезвычайная мягкость к детям…

– Но…

– Без «но», моя дорогая… Помогите мне, я же помогу вам. Я кое-что уже для вас сделала, и вас, милая Ия Аркадьевна, ждет в недалеком будущем очень приятный сюрприз. Не думайте, что я хочу подкупить вас этим. Вы, насколько я успела заметить за этот короткий срок нашего знакомства с вами, – неподкупны, и я более чем уверена, безо всяких новых просьб с моей стороны останетесь там, где принесете такую существенную пользу людям.

И, быстро поднявшись со своего места, Лидия Павловна протянула Ие руку, как бы давая ей понять этим, что их деловое свидание окончено.

Смущенная неясными намеками на какой-то сюрприз, молодая девушка прошла к себе. Очевидно, сами обстоятельства складывались так, что ей необходимо было остаться и тянуть лямку наставницы, в которую запрягла ее судьба.

Глава IX

Суббота. Ясный сентябрьский полдень бабьего лета стоит над большим городом. Греет последним летним теплом солнце. Золотятся желтые листья деревьев. Рдеет алая спелая рябина в саду.

В субботу до двенадцати часов пансионерок распускают по домам, и к завтраку весь пансион заметно пустеет. Не уходят только несколько человек, оставленных без отпуска. Шура Августова и Маня Струева находятся в числе последних. Ие удалось уговорить Лид ию Павловну значительно сократить срок наказания, назначенного девочкам, но тем не менее три воскресенья подряд они должны отсидеть без отпуска в пансионе.

С наказанными остается дежурная классная дама младшего отделения, и Ия свободна от своих обязанностей на два дня. Целых два дня отдыха! Какое счастье! Она может принадлежать себе вполне, может почитать на досуге, написать письма домой. Ей так хочется побеседовать с ее дорогой старушкой! Ведь теперь ее мать совсем одинока! Катя уехала в С. учиться. Яблоньки опустели… Что-то поделывает там одна ее бедная старушка?..

Глаза Ии заволакиваются слезами. Но губы улыбаются бессознательной улыбкой. И так необычайна эта милая беспомощная, совсем детская улыбка на ее замкнутом, не по летам строгом серьезном лице!

Она точно чувствует подле себя присутствие матери. Видит ее добрые глаза… Ее исполненное любви и ласки лицо.

– Июшка, родная моя! – слышит, как сквозь сон, молодая девушка…

А кругом нее такая красота! Последняя сказка лета тихо замолкает в предсмертном шелесте листьев, в чуть слышном плеске воды крошечного озерка, в шуршанье опавшей листвы, золотой и багряной, под легкими стопами Ии.

И это чудное мягкое сентябрьское солнце, ласковыми лучами пробивающееся сквозь заметно обедневшую чащу сада!

Быстрыми шагами идет Ия по прямой, как стрела, садовой аллее. И кажется девушке, что она сейчас не в далеком от ее милых Яблонек большом чужом городе, а там у них, за красавицей Волгой, в родных степях, окруженных лесами. Что стоит ей только смахнуть туманящие глаза слезы, и она увидит мать, Катю, всю хорошо знакомую домашнюю обстановку, работницу Ульяну, скромный шалашик в саду…

Но что это? Разве она действительно дома? Или это сон?

Ия сильно, до боли стискивает руки, стискивает так крепко, что хрустят ее нежные пальцы… Боже мой, да неужели пальцы… Боже мой, да неужели же она не спит? Прямо к ней стремительно бежит небольшая, хорошо ей знакомая фигурка. Черные волосы сверкают. Радостно улыбаются знакомые пухлые губки…

– Катя! Катя моя! – вскрикивает, не помня себя от радости, Ия и сама, как девочка, бросается навстречу сестре.

– Ия! Милая Ия!

Сестры замирают в объятиях друг друга.

– Катя! Катюша, черноглазка моя милая! Какими судьбами ты здесь? Ты ли это? Катя! Родная моя!

– Я, Иечка, я… Своей собственной персоной! Неужели же не узнала? – со смехом, перемешанным со слезами, бросает шалунья, и целый град поцелуев сыплется на лицо старшей сестры.

– Да как же ты сюда попала, Катечка? – все еще не может прийти в себя Ия.

Захлебываясь от волнения, торопясь, с дрожью радости Катя порывисто поясняет старшей сестре причину своего появления здесь так неожиданно, почти сказочно и невероятно.

– Ты подумай, – словно горох, сыплются у нее изо рта слова, – ты подумай только, Иечка, мы с мамой ничего не знаем, ничего не подозреваем, и вдруг письмо от Лидии Павловны… Как снег на голову… Понимаешь? Не письмо даже, а целый хвалебный гимн вашему высочеству, Ия Аркадьевна. Так, мол, и так: пишет, что ты девятое чудо мира, восьмое, конечно, это – я, – не может не вставить с лукавым смехом шалунья, – пишет, что так довольна, так довольна тобой и твоими педагогическими способностями, которые ты проявила уже за первую неделю твоего пребывания здесь, что во что бы то ни стало хочет поощрить тебя, а кстати и снять часть обузы по моему воспитанию с твоих плеч. Она узнала откуда-то, что ты теперь единственная кормилица семьи, что ты платишь за меня и за ученье. И вот она предложила маме прислать меня к вам в пансион, где любезно будут обучать меня всякой книжной премудрости безо всякой платы, сиречь даром, за твои почтенные заслуги перед обществом. Понимаешь?

Да, Ия поняла. Поняла отлично, какой сюрприз был приготовлен ей начальницей пансиона.

И восторженная радость, радость впервые со дня ее появления здесь, в этих стенах, затопила мгновенно душу молодой девушки!

– Так ты поселишься со мной? Ты будешь жить со мной? И учиться у меня на глазах? – то отстраняя от себя Катю, то снова привлекая ее к себе, заговорила новым, мягким, растроганным голосом Ия. И куда-то исчезла сразу сейчас ее обычная сдержанность, ее замкнутость и показная суровость.

Со слезами радости на глазах обнимала она сестренку, расспрашивала о матери и о домашних делах.

Болтая без умолку, Катя рассказала все. И как она ехала одна от самого Рыбинска, куда проводил ее соседский арендатор, ездивший в Рыбинск по делам князя Вадберского, и как она заезжала в С. прощаться со своими бывшими одноклассницами, и сколько стихотворений они написали ей на прощанье в альбом…

Оживленно беседуя, сестры не заметили, как подошел час обеда. Опомнились они лишь тогда, когда, оглушительно раздаваясь на весь сад, зазвенел звонок. Но прежде нежели вести сестренку в столовую, Ия, оставив Катю на минуту в саду, зашла к Лидии Павловне поблагодарить ее за сюрприз.

– Вы сами не подозреваете даже, как много сделали для меня. Я не знаю, как отблагодарить вас за это, – говорила растроганным голосом молодая девушка, крепко сжимая маленькую сухую руку начальницы.

– А между тем вы не можете больше, чем кто-либо другой, быть полезной и тем отплатить за ту ничтожную услугу, которую, по вашим словам, я оказала вам, – сопровождая свои слова обычной холодной улыбкой светской женщины, произнесла Лидия Павловна, – помогите мне в деле воспитания моих сорванцов-девиц, и мы квиты…

Новым пожатием руки Ия подтвердила свою готовность исполнить желание начальницы и снова вернулась в сад, где Катя с нетерпением ждала ее возвращения.

– Идем обедать, Катюша. Я познакомлю тебя с двумя пансионерками твоего класса, которые остались на праздники здесь. В понедельник же ты увидишь остальных. После обеда необходимо переодеться с дороги, а там я представлю тебя Лидии Павловне. Пока же идем!

И, обвив рукой плечи сестры, Ия повела Катю в столовую.

В то самое время, пока обе девушки спешили к крыльцу здания по главной дорожке сада, близ того места, где они только что находились, зашевелились кусты волчьей ягоды, и среди уцелевшей желтой листвы мелькнули сначала две пары рук, а вслед за ними высунулась из-за кустов пара юных головок, одна черненькая, как жук, другая пепельно-русая.

– Трогательная историйка, нечего говорить. Ну и сестричка у нашего идолища! Хороша! Нет слов! – презрительно оттопыривая заячью губку, произнесла одна из появившихся из-за кустов девочек. Это была Шура Августова.

Она вместе со своей неразлучной подругой Маней Струевой прошмыгнула сюда следом за Ией после завтрака, все время они наблюдали за новой наставницей и были свидетельницами происшедшей у них на глазах встречи сестер.

– А мне она очень понравилась, эта черноглазая смуглая Катя. Она удивительно симпатичная, и по части проказ от нас с тобой не отстанет, – возразила подруге Струева.

– Воображаю! Уже по одному тому тихоней сделается, чтобы дражайшей своей сестричке, идолищу этому, попомни мои слова, все, что ни делается в классе, на хвосте переносить…

– А Надя Копорьева отцу переносит разве?

– То Надя… А эта, увидишь, кляузницей будет первый сорт.

– Послушай, Шура, зачем ты клевещешь на совершенно незнакомого тебе человека? – возмутилась Маня. – И почему у тебя столько вражды к Не Аркадьевне? А между тем, ты слышала, что говорила ей сейчас эта черноглазенькая? Ия Аркадьевна содержит на своих плечах всю семью. Такая молоденькая и взяла на свои плечи какую ответственность.

– Ну, и глупа же ты, Манька! Молоденькая, а любую старуху за пояс заткнет. Небось, приструнит нас эта молоденькая, так приберет к рукам, что и пикнуть не успеем. И девчонка эта, я уверена, прислана сюда, чтобы шпионить за нами.

– Шура! И не стыдно тебе! Я ненавижу, когда ты возводишь напраслину на людей, – в запальчивости вырвалось у Струевой.

– Меня ненавидишь? Меня? Своего друга? Из-за какой-то пришлой девчонки?

– Не тебя, а твои поступки!

– Ага! Мои поступки ненавидишь? Ну, так убирайся от меня, – сердито бросила, задыхаясь от гнева, Августова. – Я сама тебя ненавижу и знать не хочу. И дружи с твоей черноглазой красавицей, с деревенщиной этой, а от меня отстань! Я да Зюнгейка только и остались верными нашей Магдалиночке, а вы давно изменили ей.

– Шура! Шура!

– Изменили, да! Нечего тут глаза таращить: Шура! Шура! – передразнила она со злостью Струеву. – Всегда была Шурой, а изменницей никогда не была. И знать тебя больше не хочу. Не друг ты мне больше! Да, да, да! Не друг!

И не помня себя от охватившего ее гнева, Августова, сердито сверкнув глазами на Маню, бросилась чуть ли не бегом от нее.

Маленькая Струева с трудом поспевала за ней. Уже не впервые со дня ее знакомства с Августовой Маня убеждалась воочию в несправедливости последней. Но девочка души не чаяла в своем друге и старалась возможно снисходительнее относиться к недостаткам Шуры. Слово «подруга» являлось для нее законом. Они и учились вместе, и шалили вместе. Мягкая по натуре, веселая, жизнерадостная Маня подпала сразу под влияние своей более опытной сверстницы. Деликатная и чуткая, не способная ни на что дурное, она, однако, стяжала себе славу первой шалуньи благодаря той же Августовой, постоянно подзадоривавшей ее на всякие проказы и шалости. И сегодня тоже Шура подговорила Маню пойти подглядывать за «идолищем», как она прозвала Ию.

Но сейчас Маня убедилась воочию, что ее любимица далеко не тот светлый человек, каким она себе представляла Шуру. К тому же черноглазая провинциалочка, так тепло и задушевно встретившаяся со старшей сестрой и сама оказавшаяся такой симпатичной и ласковой, шевельнула хорошее чувство в маленьком сердце Струевой. И ее потянуло поближе познакомиться с этой бодрой, свежей, не испорченной столичными привычками Катей, прилетевшей сюда, как птичка, из далекого приволжского захолустья.

Нечуткость Шуры ее поразила. Тем более поразила, что – Маня знала это прекрасно – та же Ия Аркадьевна выхлопотала им обеим сокращение наказания у Лидии Павловны, и она же «покрыла», оправдала Шуру перед начальницей, когда та не пожелала просить у нее прощения.

И вдруг эта непонятная несправедливость и злость по отношению к молодой девушке, ее заступнице!

Все существо Мани бурно протестовало, и престиж Шуры Августовой падал все ниже и ниже в ее глазах.

Во время обеда Струева не без смущения наблюдала, как, пользуясь минутой, когда отворачивалась Ия Аркадьевна, Шура передразнивала все движения и манеры Кати, сидевшей с ними за одним столом, и всячески задевала ее.

С Катей Маня Струева познакомилась очень быстро и чувствовала себя в ее обществе так свободно и легко, точно она давно-давно знала эту веселую, бойкую черноглазую девочку, мило рассказывавшую ей своим типичным волжским говорком о далеких Яблоньках, о шалаше, построенном ею в саду собственноручно, и о двух коровах, Буренке и Беляночке, и о работнице Ульяне, и о соседнем Лесном, где постепенно приходил в упадок роскошный палаццо князей Вадберских.

Девочки сразу сошлись и разговорились.

Сошлась, против ожидания Ии, очень быстро Катя и со всем своим отделением, явившимся через два дня в пансион.

Открытая, веселая натура девочки и ее неподкупная простота сразу привлекли к ней сердца пансионерок.

К тому же сами пансионерки считали себя несколько виноватыми перед Ией за причиненные ей неприятности и расположением к младшей сестре как бы хотели оправдать себя в глазах старшей.

Уже с первых дней Ия сумела против воли пансионерок заставить уважать себя. Своей врожденной тактичностью она отпарировала несправедливые нападки воспитанниц и постепенно примиряла их со своей особой. Сейчас же младшая сестренка постепенно помогала ей в этом, посвящая своих одноклассниц в свою тайную домашнюю жизнь, главной героиней которой была та же Ия. Теперь образ молодой девушки осветился в глазах пансионерок совсем с другой стороны. Ее благородный поступок по отношению семьи не был уже тайной для девочек. Откровенная натура Кати не умела скрывать что-либо. Пансионерки совершенно иначе смотрели теперь на молоденькую воспитательницу. Они признали ее. А этого было уже достаточно. Образ Магдалины Осиповны постепенно отодвинулся.

Сперва инстинктивно, потом сознательно воспитанницы поняли здоровую, сильную натуру Баслановой. Поняли и преимущество ее перед мягкой, безвольной и ничтожной, хотя и доброй Магдалиной Осиповной. И помимо собственной воли потянулись к ней. Только две девочки четвертого отделения, самые горячие поклонницы уехавшей Вершининой, питали по-прежнему к Ие ни на чем не основанную упорную вражду.

Эти девочки были Шура Августова и Зюнгейка Карач.

Глава X

Каждые два месяца в пансионе госпожи Кубанской происходили письменные испытания по французскому языку. Неимоверно строгий и требовательный monsieur Арнольд, учитель французского языка, обращал особенное внимание на письменные работы воспитанниц. Он придавал им огромное значение.

Недоверчивый, очень опытный в деле школьного образования monsieur Арнольд, зная привычки слабых воспитанниц подсматривать у своих более сильных соседок, рассаживал слабых учениц в часы письменных испытаний за отдельными столиками. И переводы, которые задавались для классных работ, он брал не из учебных пособий, а составлял сам. Причем ключ к переводу передавал инспектору. Так было заведено испокон веков, и monsieur Арнольд ни разу не отступил от раз и навсегда заведенного им обычая. А работы он задавал очень трудные и сбавлял баллы за малейшую ошибку.

Еще за неделю до письменной работы по французскому языку весь четвертый класс сильно волновался. Особенно беспокоилась Зюнгейка Карач. По-французски она ровно ничего не знала, не могла и двух слов написать правильно на этом языке. А вдобавок ко всему она недавно «схватила» пару по русскому сочинению, и если то же повторится и по французскому языку, то, чего доброго, к концу года ее, Зюнгейку Карач, маленькую башкирку из вольных уфимских степей, не переведут в следующий класс.

Этого больше всего боялась Зюнгейка. Боялась отца, который, наверное, рассердится и будет бранить ее, а за ним и мать. И станет так стыдно Зюнгейке, так неловко смотреть в глаза им всем, а особенно крестному отцу, генералу, который вывез ее сюда из ее родимых степей и к которому она ходит в отпуск по праздникам и воскресеньям.

Впрочем, волнуется не одна Зюнгейка Карач, волнуется добрая половина класса. Monsieur’a Арнольда боятся больше всех других учителей. Он щедр на единицы, и ему ничего не стоит «срезать» на экзамене воспитанницу. Даже желчный Алексей Петрович Вадимов кажется ангелом доброты и кротости по сравнению с ним.

Маня Струева, Шура Августова, Копорьева, Глухова, Ворг и другие дрожат при одном напоминании о предстоящей письменной работе еще задолго до рокового дня.

И вот он наконец приблизился, этот роковой день.

Накануне его долго не ложились спать в дортуаре четвертого отделения. Пансионерки собирались в труппы, тихо совещаясь о предстоявшем им завтра поражении.

А что поражение будет, в этом ни у кого из них не было ни малейшего сомнения.

Monsieur Арнольд казался все последнее время особенно сердитым и взыскательным.

– Совсем точно с цепи сорвался, – говорила на его счет Зюнгейка.

В этот вечер она казалась особенно взволнованной и кричала и суетилась больше других, пользуясь отсутствием классной дамы. Ии не было сейчас в дортуаре. Она присутствовала на одном из еженедельных заседаний, происходивших каждую среду в квартире начальницы. Присутствовали там все учителя, инспектор и классные дамы других отделений пансиона.

– Не знаю, что бы я дала, лишь бы получить французский ключ к завтрашней работе. Небось, Арнолька у себя в кармане его держит. Никакими силами его у него не извлечь, – сердито ворчала Зюнгейка, заплетая на ночь свои жесткие черные, как смоль, непокорные волосы.

– А что, mesdames, что если закричать: «Пожар! Горим!» На весь пансион, благим матом. Вся конференция повскачет с мест, засуетится, замечется… А тут подкрасться к Арнольду и вытащить у него из кармана французскую тему перевода, – фантазировала Августова, блестя разгоревшимися глазками.

– Как бы не так, держи карман шире, – приближаясь к группе пансионерок, проговорила Таня Глухова, прищуривая на Шуру свои маленькие глазки, – наверное, французского перевода давно нет у Арнольда. Он передал его еще утром Георгию Семеновичу.

– Как? Уже? Ты все сочиняешь, Глухарь! Неправда! – послышались недоверчивые голоса.

– И совсем не сочиняю, – обиделась Таня. – Я отлично видела, как Арнольд передавал инспектору какой-то конвертик. И сейчас, я знаю наверное: тема уже в столе у инспектора. Надя сама говорила, что он кладет всегда ключ перевода в письменный стол.

– Надя говорила? Надежда… Копорьева?.. Правда? Да где же она? Позовите ее! Позовите Надю Копорьеву! – затараторили нетерпеливые девочки.

Красная, смущенная Надя предстала перед подругами, пряча за стеклами очков застенчивые глаза.

– Что вам надо от меня, mesdames? – осведомилась она.

– Ты знаешь, где лежит сейчас ключ к завтрашней работе? В письменном столе твоего отца? Да? – внезапно обрушивается на нее Шура Августова.

– Знаю… так что же?

И глаза под очками устремляют на говорившую удивленный взгляд. И не только одна Копорьева, но и все остальные пансионерки смотрят изумленно на Шуру.

И в голове каждой из девочек мелькает одна и та же мысль: «Неужели же? Неужели у этой отчаянной Августовой мелькнула мысль совершить дерзкий нечестный поступок?»

Но почему же нечестный, однако? Разве сам Арнольд справедливо поступает, задавая такие ужасно трудные темы и мучая всех придирками и своим чрезмерным педантизмом. Ведь он назло им всем тиранит их этими невозможными письменными работами. И кому они нужны, эти работы, которые, кроме одних единиц, не приносят ничего?

И поэтому, когда Шура Августова с возбужденно горящими глазами подходит к Наде Копорьевой и шепотом говорит:

– Ты должна достать во что бы то ни стало у твоего отца тему перевода и дать нам ее, хотя бы на один только час, – ее словам уже никто не удивляется. Даже Ева Ларская, протестовавшая постоянно против всех «выпадов» такого рода и любившая оставаться одной при особом мнении, молчит на этот раз.

Арнольд давно скомпрометировал себя в глазах класса своей несправедливостью и жестокостью, и провести его хотя бы единый раз в жизни никто из девочек не считает за грех. И только по лицу одной Нади Копорьевой разливается ужас после того, как она узнает о намерении класса.

– Как хотите, mesdames, но я ни за что не полезу в стол отца и не стану выкрадывать тему, – говорит она дрожащим голосом, догадываясь сразу, какой услуги требует от нее Шура.

– Выкрадывать – какое громкое слово! Подумаешь тоже, – далеко не искренним смехом рассмеялась последняя. – Да разве это называется выкрасть, если взять на несколько минут тему с тем, чтобы переписать ее и снова положить обратно в стол?

– Но ведь…

– Безо всяких «но», пожалуйста. Если сама не хочешь сделать этого, помоги, по крайней мере, классу.

Или и этого не пожелаете сделать, достоуважаемая госпожа профессорша? – иронизирует Августова, и ее заячья губка презрительно оттопыривается.

– Решайся же, решайся! – кричит Наде Зюнгейка так громко, что на нее шикают со всех сторон.

– Нечего сказать, хорошее, однако, вы задумали дело, – говорит Маня Струева, оглядывая толпившихся и взволнованных девочек.

– Я с тобой согласна – дело неважное, – поддержала ее Катя.

– Ну вот, еще две святоши решили, так тому и быть, значит, – внезапно закипает гневом Зюнгейка, – а того не понимают, что самому Арнольду любо единицами сыпать… Одна единица, две единицы, три, много их, как снега зимой. Сколько звезд в небе, столько единиц у француза в журнале, – неожиданно нелепым, но образным сравнением под общий хохот заключает она.

– Оставь их, Зюнгейка, – презрительно машет в сторону Кати и Струевой руками Шура, – разве не видишь, сколько в них святости объявилось вдруг? Нашу Манечку с тех пор, как появилась Катечка, и узнать невозможно. За добродетельность ее живой на небо возьмут.

– Ну, пожалуйста, Августова, оставь их в покое, – неожиданно подняла голос Ева, – действительно, Струеву узнать нельзя с тех пор, как она раздружилась с тобой. И учится лучше, и ведет себя прекрасно, а когда и шалить случается совместно с Катей Баслановой, то никому от этих шалостей вреда нет. Между тем, как…

Но Еве пришлось замолчать, не докончив фразы.

– Не твое дело, – грубо оборвала ее Августова, – и нечего тут мне проповеди читать. Сама не лучше.

Отовсюду повыгоняли. Уж молчи! Куда полезнее было бы, нежели нравоученьями-то заниматься, – сообща придумать, как нам раздобыть тему, хоть на полчаса.

– Шура права, давайте думать! – послышались отдельные голоса, и группа девочек сомкнулась вокруг Августовой, стараясь найти выход из неприятного положения и облегчить себе задачу на завтрашний день.

Надя Копорьева, Ева, Глухова, Зюнгейка находились тут же.

Только Катя и маленькая Струева оставались в стороне. Им как-то не по душе пришелся задуманный поступок. Впрочем, от класса они не могли да и не хотели отступать.

Это значило бы идти против правила товарищества, столь распространенного среди учащихся. И девочки прекрасно сознавали это.

* * *

Ночь… Пробило мерных одиннадцать ударов на стенных часах в коридоре, и снова наступила прежняя тишина. В маленькой, состоящей из трех комнат квартирке инспектора классов, находящейся тут же, в здании пансиона, царит та же, ничем не нарушаемая тишина.

Сам Георгий Семенович еще не вернулся с затягивавшегося обычно до полуночи заседания.

Прислуга спит в крошечной кухне. Одна Надя, бодрствовавшая в этот поздний час, нервно шагает по гостиной с целой бурей в душе.

– Что же они так долго? Почему не идут?

Ее сердце стучит так громко, что девочке кажется, что она слышит его неровное сильное биение. Или это стучит маятник на часах?

В своем волнении Надя едва сознает действительность.

Уж скорее бы приходили! Скорее кончалась бы эта лютая мука ожидания!

Сама она категорически отказалась участвовать в похищении темы. Она не могла бы ни за что на свете обмануть своего любимого старенького отца. Но открыть дверь «тем», «отчаянным», Надя все же обещала после долгих колебаний и сделок с собственной совестью. Обещала также и указать им дорогу в отцовский кабинет.

Но чего же они ждут, однако? Почему медлят? Или отменили свое безумное решение? Или изобрели новый исход?

Из бледного лицо Нади, постепенно краснея, становится алым, как кумач, и с каждой минутой все сильнее и сильнее бьется неугомонное сердце.

Вдруг легкое движение ручки у входной двери в передней оповестило девочку о приходе заговорщиков.

– Зюнгейка? Августова? Вы? – прежде нежели открыть дверь, дрожащим голосом спрашивает Надя.

– Мы! Мы! Отворяй скорее, не бойся!

Дальше все происходит как во сне. Надя, открывши сначала входную дверь, потом другую, дверь отцовского кабинета, и пропустив вперед обеих посетительниц, протягивает дрожащую руку к выключателю. Маленькая комната с большими книжными шкафами освещается сразу.

Глаза трех девочек сразу приковываются к письменному столу! Увы! Он заперт на ключ… Все ящики до единого..

– Вот незадача-то! – сорвалось с губ оторопевшей Зюнгейки.

Вся дрожа и волнуясь, Надя повторяет только одно:

– Вы видите сами теперь, что нельзя достать темы. Видите – заперто на ключ. Уходите же, уходите же, ради Бога, скорее! Вдруг заседание сегодня кончится раньше, отец вернется и застанет вас.

Но Шура Августова только усмехнулась в ответ на эти слова.

– Уйти всегда успеется. Георгий Семенович так скоро не вернется. Нам же необходимо употребить все усилия, прежде нежели уйти.

Тут она опустила руку в карман и вытащила из него связку с ключами. С этой связкой в руке Шура подошла к столу.

– В каком ящике прячет обыкновенно Георгий Семенович темы? – принимаясь хозяйничать у замка, спросила она.

Надя молча указала рукой на правый ящик. Ей было безгранично тяжело в эту минуту. Не хотелось обманывать отца и в то же время жаль было подруг, обреченных завтра на получение дурных отметок.

– Только скорее! Ради Бога, скорее! Папа каждую минуту может вернуться с заседания, и тогда…

Легкий крик Шуры заставил ее вздрогнуть всем телом. В тот же миг бледное до прозрачности лицо с выступившими на лбу капельками пота глянуло на нее снизу.

– Я… я… – зашептала испуганная насмерть Августова, – я сломала ключ… В замке осталась одна бородка!.. Что делать? Ах, господи, что-то будет теперь!

– Аллах мой, все пропало! – чуть ли не в голос завопила Зюнгейка.

Надя не нашла даже силы что-либо сказать. Бледная, без кровинки в лице стояла она над злополучным ящиком. Зубы ее нервно стучали. Губы беспомощно двигались. Она вся тряслась.

Опомнилась первая Шура.

– Дело дрянь, но реветь все же не следует. Слезами горю все равно не помочь, – начала она при виде двух крупных слезинок, выкатившихся из глаз Копорьевой, – но и не пропадать же мне одной по милости всего класса! Понятно, надо говорить теперь, что все двадцать человек были здесь и каждая потрудилась вдоволь, открывая ящик. И кто из нас сломал ключ, неизвестно. Все открывали – все сломали, вот и все. А теперь бежим скорее, Зюнгейка! А то инспектор вернется, пожалуй, и тогда пропали наши головушки ни за грош.

Она первая кинулась к двери. За ней поспешила ее спутница.

Надя снова осталась одна. Теперь никто не мешал ей плакать. И упав головой на стол, она, не будучи в состоянии сдерживать слез, горько разрыдалась.

Ей было бесконечно жаль старика отца. Она знала, что поступок пансионерок больно отзовется на этом достойном и благородном человеке.

Надя прекрасно знала и чрезвычайную чуткость Георгия Семеновича в вопросах чести, а этот поступок, с неудавшимся похищением темы, казался ей самой таким недостойным и некрасивым, хотя она и оправдывала подруг, обвиняя во всем Арнольда.

Но как взглянет на это дело отец? Она так любила своего одинокого старичка, пожертвовавшего ради нее,