Текст книги "Большой Джон"

ГЛАВА 2
В дортуаре. – О недавнем прошлом. Союз Таинственной лиги. – Гарун-аль-Рашид. – Загробная поэзия

– Никакого Черного Принца нет, не было и не будет! Если не верите мне, спросите Большого Джона. Он объездил весь мир и знает все, что происходит на свете! – заявила торжественно и громко с порога спальни Лида Воронская.

Эта спальня, «дортуар» по-институтски, представляла собой длинную, узкую комнату с иконой в углу, перед которой теплилась хрустальная лампада. В противоположном углу стояло высокое узкое трюмо. Далее была дверь, ведущая в умывальную. Четыре ряда кроватей с жесткими матрасами и казенными нанковыми одеялами были размещены таким образом, что соприкасались изголовьями одна с другой. Подле каждой постели находился ночной столик, разделяющий кровати небольшим, узким пространством, называемым «переулком». В ногах кроватей стояли деревянные табуреты, на которых лежало аккуратно сложено на ночь платье воспитанниц.

Сами воспитанницы сидели, разбившись группами, на постелях и табуретах в «собственных» фланелевых цветных юбочках и «собственных» же байковых платках на плечах. На каждом ночном столике стоял подсвечник из цветного хрусталя с зажженной свечою. Отблески свечей играли на стенах, и делали казенную неуютную спальню веселее и наряднее, нежели днем.

По оживленным спорам девочек, по их взбудораженным лицам было видно, что недавний переполох еще далеко не улегся в этом девичьем заповеднике, отделенном толстыми, крепкими стенами от всего прочего мира.

Когда Лида Воронская, возбужденная и запыхавшаяся, со съехавшей набок пелеринкой, вбежала сюда, все разом повскакивали со своих мест и окружили подругу.

– Что такое?.. Как нет Черного Принца?.. Кто же был человек в плаще?.. И где ты пропадала все время?.. – посыпались на нее вопросы.

Лида едва успевала отвечать любопытным подругам.

– Повторяю еще раз: Черного Принца нет. Все выдумки и чепуха!

– Неправда! Ложь!.. Я видела черные крылья за плечами незнакомца и мрачные глаза, сверкавшие из-под капюшона, – доказывала Додошка.

– Додошка, молчок! Ты и у ламповщика Кузьмы тоже видела рога на голове в прошлое воскресенье. Удивительная психопатка!.. – заметила голубоглазая Эльская и метнула в сторону Даурской сердитый взгляд.

– Эльская, вы не имеете права браниться! – живо закипела Додошка.

– Ты невероятно глупа, если думаешь, что это брань, – спокойно возразила Сима.

– Нет, я знаю, «психопатка» бранное слово. Есть даже лечебница для психопаток, психопатская лечебница, – продолжала горячиться Даурская.

– Дурочка, вовсе не психопатская, а психиатрическая, – пояснила Эльская.

Но не так-то легко было навести на путь истины кубышку Додо.

– Неправда!.. А если вы, Эльская, браниться будете, я пожалуюсь m-lle Эллис, – окончательно рассердилась она.

Сима пожала плечами, махнула рукой и, решив, что бесполезно «просвещать» Даурскую, отошла от нее.

– Послушай, Воронская, не разговаривай ты с ними, – сказала Сима. – Они невменяемы, право, и тебе их все равно не переубедить. Отнять у них веру в Черного Принца и в прочую чепуху – значит отнять радость и смысл их серой, будничной жизни. Они взвинчивают сами себя, пугаются и трепещут, и во всем этом они видят какой-то смешной и нелепый интерес… Если бы ты знала, как я хохотала, когда они все бежали, точно испуганные овцы, по лестнице, неистово горланя!.. Это, понимаешь ли, была незабвенная картина! Но где ты была? Кто это был у тебя на приеме? – неожиданно спросила Эльская.

Лицо Лиды приняло счастливое выражение.

– У меня был Большой Джон, понимаешь? Тот самый Джон, который изъездил весь мир, о нем я вам всем рассказывала столько раз прежде.

– Большой Джон Вильканг? – послышались недоверчивые голоса.

– Он самый! – подтвердила Лида. – А завтра он придет снова и будет на приеме. Я познакомлю вас всех с ним, и он расскажет вам про Испанию и Алжир, про Индию и Египет и еще про то, что Черный Принц – гадость и чепуха, и что только дети способны поверить в это…

– Да, да!.. Только дети и глупые институтки! – насмешливо присовокупила Сима.

Кто-то дернул Лиду за пелерину. Она живо обернулась. Перед ней стояла Елецкая.

– Воронская!.. – произнесла она и ее русалочьи глаза заблестели недобрыми огоньками. – Мы все, члены «Таинственной лиги», торжественно объявляем вам, что присутствие ваше на наших ночных сеансах не может быть ни в коем случае допустимо.

И сделав величественный жест рукою, она отошла от Лиды с видом разгневанной королевы.

– Бедненькая Воронская! Горе твое непосильно… Ты изойдешь слезами, бедняжка!.. Еще бы… Быть изгнанной из членов «Таинственной лиги!» О, это ужасно! Бедная! бедная!.. Позволь мне, ввиду твоего горя, приготовить тебе полдюжины платков для утирания слез, – и, едва договорив, шалунья Эльская повалилась с хохотом на постель и оглушительно застучала ногами о железную сетку кровати.

– Эльская, я вас презираю! – тоном, не допускающим возражений, произнесла разгневанная Елецкая, не удостоив Вольку ни единым взглядом.

– Медамочки, разойдитесь!.. Атилла идет!.. – выкрикнула Рант, пулей влетая в спальню.

Почти одновременно с нею дверь из смежной с дортуаром комнаты приоткрылась, и толстенькая m-lle Эллис, неизвестно почему прозванная именем предводителя гуннов, вошла в спальню выпускных.

– Couchez-vous, mesdames! Couchez-vous. Il'est deja onze heures…[3]3
  Ложитесь спать! Ложитесь спать! Уже одиннадцать часов…


[Закрыть] Эльская, что у вас за манера валяться с ногами на постели!

– К сожалению, я не могу отрезать свои ноги и спрятать их в карман, – ответила Сима, делая страшную гримасу.

– Не острите! Это неумно! Вы, кажется, никогда не поймете доброго к вам отношения! – вспыхнула m-lle Эллис. – И потом я должна всем вам сказать, что такой крик, такая суматоха недопустимы в стенах воспитательного заведения для благородных девиц. Что сделалось с вами сегодня, когда вы вышли из столовой! Всех маленьких перепугали… В другой раз я буду записывать зачинщиц… И что вас могло так испугать?.. Je ne comprends pas![4]4
  Я не понимаю!


[Закрыть]

– Даурская, m-lle, видела вампира… – пискнула Юля Пантарова, прозванная подругами за свой маленький рост «Малявкой».

– Даурской всегда что-нибудь видится неприличное, – произнесла добродушно m-lle Эллис и, погрозив пальцем Додошке, захлопала в ладоши.

– Разве вампир это что-нибудь неприличное? – наивно спросила Пантарова.

– В постели, mesdames, в постели! II est temps de dormer,[5]5
  Время спать.


[Закрыть] – произнесла в ответ классная дама.

Дежурившая в этот день по классу старшая Пантарова, Катя, не уступающая в шалостях своей младшей сестре, выдвинула табурет на середину спальни и протянула руку к висевшему над ее головой газовому рожку, прикрутила в нем свет. Дортуар погрузился в полумрак.

Лида Воронская зябко куталась в нанковое одеяло, свернувшись калачиком на своем матрасе.

M-lle Эллис прошла по притихшему дортуару, громко пожелала спокойного сна воспитанницам и исчезла за дверью своей комнаты.

Лида Воронская лежала напротив окна, выходившего на двор института. Луч месяца и легкий сумрак весенней ночи, слабо прорезываясь сквозь синюю штору, делали таинственными белые постели с притихшими в них сорока юными воспитанницами. С одной стороны Лиды уже умудрилась сладко уснуть Додошка, с другой – черкешенка, приподнявшись на локте, мечтательно вглядывалась в мигающий огонек лампады. В противоположном углу дортуара вполголоса, исступленно Рант и Малявка.

Таинственный свет лампадки перед образом Спасителя и синяя штора с проскальзывающим сквозь нее сиянием месяца напомнили Лиде давно забытую спальню, давно минувшие годы детства. Легкий сонм крылатых грез веял над ней.

Она, Лида, маленькая, смешная девочка, воображающая себя какой-то сказочной принцессой, перед которой все окружающие должны были склоняться до земли. Самолюбивая, гордая, любимица отца, баловень четырех теток и молоденькой гувернантки, Лида имела основание считать себя каким-то божком. У маленькой Воронской не было матери. Она умерла при рождении девочки. Зато у нее был отец необычайной доброты, горячо любивший свою девочку. Отца Лиды звали Алексеем Александровичем Воронским; в устах же Лиды не находилось другого имени, как «солнышко», для горячо любимого папы. Это прозвище девочка придумала еще в раннем детстве и с тех пор не называла отца иначе, как «солнышко», «папа Алеша» или другими ласковыми именами.

Странным ребенком росла Лида. Она ни в чем, казалось, не знала золотой середины: то ее игры были мальчишески буйны, то вдруг, налетавшая на нее мечтательность погружала девочку в какой-то фантастический мир. Она воображала себя сказочной принцессой и жила своими грезами, чуждыми действительности.

Когда Лида подросла, случилось так, что «солнышко» выбрал себе новую подругу жизни – отец «принцессы» женился…

Лида потеряла голову. Маленькая принцесса упала с неба на землю. Ей дали мачеху! Весь мир стал точно сразу серым, бесцветным в глазах ребенка, считавшего что ее «солнышко» должен был любить ее одну в целом свете…

Лида замкнулась, ушла в себя. Она вообразила себя жертвой мачехи, такой именно, о которых говорится в сказках. Она стала сторониться даже своего солнышка-отца за то, что он предпочел ей чужую «тетю Нелли», светскую барышню, которая, несмотря на всю ее доброту, не сумела найти общий язык с маленькой падчерицей. Лида просто возненавидела ее.

Когда Лиде минуло одиннадцать лет, она в Доме своего отца (они жили тогда в Шлиссельбурге) встретила странного молодого человека, всегда веселого, бодрого духом, и полюбила его, как брата.

Это был Джон Вильканг, сын англичанина, владельца большой фабрики под Шлиссельбургом, только что вернувшийся из Англии, где он блестяще окончил Оксфордский университет. С первого же дня знакомства «Большой Джон» (как он сам себя назвал вследствие необычайно высокого роста) привязался к «маленькой русалочке» – такое прозвище было им дано Лиде – и всячески старался смягчить ее отношение к «новой маме». Это однако плохо удавалось ему: Лида ненавидела последнюю до тех пор, пока сама судьба не дала совершенно новый оборот делу.

Это случилось в то время, когда Лида была воспитанницею одного из младших классов института. В страшную для института зиму две воспитанницы заболели тяжелой формой оспы. Лида Воронская была одной из этих двух жертв. Девочка, чуть живая, лежала изолированная в темной комнате, с повязкою на глазах. За ней ухаживала, с редким терпением, какая-то женщина, которая называла себя сестрою милосердие Анной. Она, не боясь заразы, позабыв грозившую ей самой опасность смерти, ни на минуту не отходила от постели больной.

Только благодаря уходу сестры Анны Лида была вырвана из когтей смерти.

Дни и ночи она просиживала в совершенно темной комнате у изголовья девочки, покорно выполняя все ее капризы, все ее желания.

Лида не могла не привязаться к этой самоотверженной женщине, не могла не полюбить ее со всем пылом своей экзальтированной души. Привязалась она к сестре Анне, не видя ее лица, потому что во все время болезни глаза Лиды были закрыты повязкой.

Постоянным желанием выздоравливающей стало увидеть и как можно скорее милую сестру. И когда впервые упала с лица больной пропитанная каким-то лекарственным снадобьем маска, девочка увидела ту, которую страстно ненавидела до тех пор, и с того дня полюбила ее всей душой.

Оказалось, что ее мачеха приняла на себя добровольно роль сестры милосердия, чтобы вырвать свою падчерицу из грозных когтей смерти…

Прошло четыре года, и Нелли, которая возбудила сначала такую ненависть у необузданной своей падчерицы, стала нежной, ласковой и заботливой матерью для юной Лиды Воронской.

* * *

Лида спала. Кроткими лучами сиял молодой месяц, бросая легкий свет на лица молодых девушек, сладко спавших на жестких постелях.

Но не все девушки спали в эту ночь. Вот приподняла головку с подушки Горская, перегнулась через спящую Лиду, дотянулась рукою до изголовья Додошкиной кровати и стала тормошить спящую девочку за плечо.

– Даурская, вставай!

Кубышка Додо от неожиданности скатилась с постели.

В это время на противоположном конце дортуара Лотос будила Бухарину, Рант – вторую Пантарову и Дебицкую.

– Вставайте, медамочки, скорее вставайте. Уже полночь давно, и как раз время начинать сеанс…

К одной из ближайших к Воронской постели подбежала, шлепая босыми ногами, Макарова-«Макака», маленькая, кукольного роста девочка с хорошеньким добродушным личиком избалованного и капризного дитяти.

– Мара, вставай!.. Пора, Хохлушечка! Лотос всех будит! – тормошила она разоспавшуюся соседку, и круглолицая Мара стала усиленно протирать заспанные глаза. Легкими белыми тенями, в длинных сорочках, холщовых юбках и ночных кофточках, с распущенными вдоль спины косами, в шлепанцах, девочки проскользнули в умывальную одна за другой.

Это была небольшая комната с широким медным желобом и десятком таких же кранов, Полочки для мыла, несколько деревянных табуретов и комод с выдвижным ящиком, где, сладко похрапывая, с широко открытым ртом, спала сном праведницы дортуарная девушка Акуля – вот и вся незатейливая обстановка этой комнаты, где должен был произойти спиритический сеанс.

Первая вошла в умывальную Елецкая и тотчас же принялась за работу. Она сдернула с плеч толстый байковый платок-плед и разостлала его посреди комнаты, потом вынула из-за пазухи большой вчетверо сложенный лист бумаги и разложила его поверх платка. На листе огромными буквами, в виде круга, занимавшего весь лист, был написан алфавит.

Затем из кармана холщовой юбки она достала небольшое блюдечко и, опрокинув, положила его в середине азбучного круга. На нижней стороне блюдца, у самого края его, красовалась черненькая небольшая чернильная точка, в виде кляксы.

– Ложитесь все на плед, – скомандовала Лотос, и все девочки, не медля ни минуты, улеглись на платке вокруг листа с азбукой.

– Ты будешь записывать слова духа, Гордская, – тем же, не допускающим возражений, голосом приказывала Елочка, – я же, как медиум, Бухарина, Макарова и Дебицкая будем держать блюдечко. Рант, Хохлушка, Малявка, Додошка, следите за нами, чтобы никто не вздумал плутовать.

– Хорошо! – дружно отозвались спиритки и замерли, лежа на платке животами вниз.

Стрекоза Рант, Креолка Бухарина, Вера Дебицкая и сама Лотос положили указательные пальцы на края блюдечка.

– Все ли готовы? – с тем же торжественным видом спросила Елецкая. Она стала буквально неузнаваема за эти короткие минуты. Щеки – без признака крови, русалочьи глаза, горящие и жуткие, волосы – черные, распущенные по плечам, – все это делало странную, экзальтированную девочку каким-то особенным, чуть ли не фантастическим существом в глазах ее подруг.

– Начнем… – раздался снова глуховатый голос Ольги.

– Ах, постойте, – прозвенел тоненький голосок Черкешенки, – а как же Воронская?.. Ведь мы же пригласили ее…

– Черкешенка не может жить без своей вороны, – засмеялась, ехидничая, Малявка. – Да ты не слышала разве, что Лотос нашла ее недостойной войти в кружок Таинственной лиги, в наш кружок?..

– Да, я признала ее недостойной, – отозвалась Лотос.

– В таком случае я ухожу, – произнесла Черкешенка, отталкивая от себя лист бумаги и карандаш, которым приготовилась уже записывать речи вызываемого духа.

– Это невозможно! – с досадой проговорила Елецкая, – без твоего присутствия сеанс немыслим. У тебя такие глаза, душка, что ты сама иногда можешь быть, за моим отсутствием, медиумом. Нет, уж раз пошло на это – оставайся. Я готова уступить. Додошка, пойди в дортуар и приведи сюда Воронскую, – неожиданно обратилась она к Даурской.

– Послушайте, Елецкая, не посылайте меня в дортуар, я боюсь. Там так храпят, точно перед смертью, – взмолилась Додошка, умоляюще складывая свои пухлые ручки на груди.

Она говорила Лотосу «вы» в эту минуту, как и все прочие спиритки, видевшие в Елецкой во время сеансов особое существо, посредницу между ними и загробным миром.

– Ты пойдешь, Додошка!.. Слышишь ли, ты пойдешь!.. – настойчиво повторила Лотос, и глаза девочки блеснули гневом.

– Иди, Додик, иди, милый!.. Я тебе завтра за обедом за это мою порцию вареников с творогом отдам… – шепнула Рант и незаметно перекрестила Додошку.

Толстенькая девочка при напоминании о варениках уже не колебалась ни одной минуты: соблазн был слишком велик. Додошка облизнулась, как котенок, и робким шагом направилась в дортуар.

Там было все по-старому. Девочки спали. Кто-то говорил во сне: «Отдай мне мои калоши… Это мой номер, а не твой, Карская, глупая, слепая… Не видишь разве?»

Додошка подошла к постели Воронской.

– Лидка, проснись!.. Пожалуйста, проснись поскорее!.. Вороненок… пожалуйста, проснись!

Долго упрашивать ей, однако, не пришлось. Воронская уже сидела на постели, слушала бессвязный лепет Додошки и, тихо посмеиваясь, протирала глаза.

– Ага! Понимаю! Гордская просила за меня… Дурочка! Зачем? А впрочем, отчего же не познакомиться с Черным Принцем и другими мертвыми господами?.. Хорошо, я согласна. Иди и скажи им всем, что сейчас оденусь и приду.

– Ни за что одна не пойду! – возразила Додошка. – Мурка орет во сне как безумная. Не пойду мимо ее постели одна… Я подожду тебя, Лидюша… милая, позволь…

– Вот так спиритка! Храбрости хоть отбавляй! Ну, хорошо, идем вместе.

Когда они появились в умывальной, девочки лежали по-прежнему неподвижно, как мумии, на широком пледе посреди комнаты, с лицами, красноречиво выдающими их душевное волнение.

– Бог в помощь, сестрички!.. – весело проговорила Воронская.

– Тише, тише, молчи, Вороненок, ты спугнешь духа, несчастная!.. Блюдечко движется уже, гляди… – всполошились Малявка и Хохлушка.

Лида заглянула вниз через головы подруг.

Блюдечко, чуть придерживаемое четырьмя указательными пальцами четырех девочек, действительно, легонько двигалось по кругу, останавливаясь сделанной на нем черной точкой то на одной букве, то на другой.

Гордская записывала буквы, из которых составлялись слова. Таким путем дух разговаривал со спиритками. Последние затихли и внимательно следили за ходом блюдца.

– Ложись, Лида, и не смейся, пожалуйста… Ты испортишь нам этим все дело, – сказала черкешенка, и ее холодная, как лед, рука нервно сжала пальцы подруги.

Лида с обычною своею насмешливой улыбкой легла на указанное место, решившись позабавиться во что бы то ни стало в эту ночь.

Блюдечко двигалось все быстрее и быстрее. Серые, черные и синие глаза напряженно следили за ним.

Буквы, на которых останавливалась отметинка блюдечка, выливались в слова и приобретали смысл.

Дух говорил посредством блюдечка со своими почитательницами, очевидно, самым серьезным образом.

Лотос-Елецкая с застеклевшим взглядом, глухим, замогильным голосом вопрошала невидимое таинственное существо:

– Кто ты, решивший покинуть загробный мир ради нас, жалких, ничтожных детей земли?..

И она застыла в ожидании ответа.

Блюдечко задвигалось, останавливаясь то здесь, то там. Слова выходили.

«Я тот, о котором вы слышали все. Я нахожусь теперь в лучезарном саду блаженства и только изредка спускаюсь к вам, беседовать с теми, кто верит и любит меня…»

– Мы любим тебя, мы верим в тебя, голубчик, миленький!.. – со слезами, скорее страха, нежели любви, рявкнула Додошка.

– Молчать!.. – грозно прошипела Лотос, и ее тонкий бледный палец свободной левой руки закачался перед самым носом не в меру расходившейся спиритки.

– Тише, mesdames… Я чувствую… Я знаю, что он здесь сейчас между нами… – добавила она, оглядывая лица подруг. Малявка тихо взвизгнула от страха и поджала под себя босые ноги. Маленькая Макарова отскочила от листа, как от горячих угольев, и взмолилась:

– Умоляю вас, Елецкая, отпустите меня! Пусть кто-нибудь другой вертит блюдечко, я не могу больше…

– Ты дура, Макака, если говоришь так! – И глаза Ольги заметали молнии в сторону нарушительницы порядка. – Сколько раз говорить вам: вертит блюдечко «он», невидимый и бестелесный, вкладывая в наши пальцы ту силу и волю, которая исходит из него самого…

И тотчас же, наклоняясь к самому блюдцу, произнесла голосом, полным мольбы и тревоги:

– Заклинаю тебя, о божественный, открыть нам твое имя, а также сказать, с кем ты желаешь беседовать из нас.

Таинственное блюдечко забегало, чуть ли не заплясало, в центре алфавитного круга, останавливаясь то на одной, то на другой букве.

Вышло: «Я хочу сыпать благоухание моих речей для возлюбленной дочери, моей по духу Ольги Елецкой».

– О, благодарю тебя, дух! Не имею сил высказать тебе мою преданность! – ударяя себя в грудь свободной левой рукой, воскликнула Ольга. И бледные щеки ее окрасились слабым румянцем радости.

– Но кто ты, скажи нам, великий! Имя, имя твое сообщи нам!.. – совершенно забывшись в охватившем ее экстазе, завопила она, колотя ногами по полу.

Теперь блюдечко уже не скользило, а металось от буквы к букве изо всей прыти, на какую может быть способно простое, из белого фарфора, блюдечко.

Вот оно остановилось на «я», на «г», на «а», на «р», на «у» и так далее.

Вышла фраза: «Я Гарун-аль-Рашид, калиф Багдадский и поэт Гренады».

– Ах! – вырвалось из груди десятка девочек. – Это он! Арабский повелитель и поэт!

– Тот самый, что ходил по улицам Гренады и прислушивался к нуждам своего народа, чтобы помогать беднякам, чтобы заставить судей судить по всей справедливости. Он жил в VIII веке после Р. X. и прославлен в сказках «Тысячи и одной ночи», – твердо отчеканивая каждое слово из урока всеобщей истории, пояснила Ранг. Это был тот самый урок, за который она на прошлой неделе получила пятерку с минусом по двенадцатибалльной системе и потому помнила его теперь чуть ли не наизусть.

Воспользовавшись этой суматохой, Воронская заняла место Макаки, и тонкий палец девочки лег на освободившийся краешек блюдца. Лотос неистовствовала. Как и подобало вести себя посреднице живого с загробным миром, она била себя в грудь, таращила и дико поводила глазами и то шептала чуть слышно, то завывала страшным голосом, не имевшим ничего общего с обычно нежным, несколько глухим голоском ее эфирного существа.

Дортуарная Акуля начала уже заметно беспокоиться в своей выдвижной постели; сквозь сон она слышала все эти завывания.

А блюдечко бегало как живое. Буквы мелькали за буквами. Выходили стихи.

Гарун-аль-Рашид, очевидно, пожелал наградить виршами своих благонравных спириток:

 
«Ночь тиха, ароматом Гранадских садов,
 

– выводило теперь неистово танцующее по бумаге блюдечко, -

 
Насыщен беломраморный город,
Спят и Тигр, и Евфрат у своих берегов,
Спит нужда, спят печали и голод…
Я Гарун-аль-Рашид, повелитель людей,
Я насытил все нужды народа,
Осушил слезы бедных голодных детей,
Я им создал спокойные годы:
Каждый мавр может кушать чеснок с колбасой
И закусывать их апельсином,
Пастилу Абрикосова, с чаем порой,
Или сушки Филиппова с тмином…»
 

– Что?!. Что такое?!. Что за чепуха!.. Сушки от Филиппова и пастила от Абрикосова!..

– При чем же тут Гранада?!. – послышался сдержанный ропот недоумевающих девочек.

– А Тигр и Евфрат, разве они протекают через Гренаду?.. – возмущалась Вера Дебицкая, первая ученица. – Это невозможно!..

– Все возможно!.. Все!.. Все!.. Для духа по крайней мере, для духа Гаруна-аль-Рашида!.. – восторгалась Лотос и с пылающим лицом снова склонилась к блюдечку.

– О, великий повелитель Гренады, о, могучий калиф! – молила она. – Ты шутишь с нами. Шути, великий, если ты не гневен. Если же ты гневен, то выскажи свое неудовольствие нам. Чем мы прогневили тебя?.. И скажи, могучий, чем нам умилостивить тебя.

«Нужна искупительная жертва, и когда она будет принесена, вы увидите Черного Индийского Принца, который явится к вам в эту же ночь…» – выплясывало блюдечко, и лица юных спириток приняли выражение самого острого, самого напряженного внимания.

– О, говори, великий, что нам сделать, чтобы умилостивить тебя? – вопрошала в экстазе Лотос.

Но тут блюдечко заплясало уже самым беззастенчивым образом. Стали выходить невероятные фразы и слова.

Дух, видно, забавлялся не в меру. «Пусть Додошка откажется завтра от своего пеклеванника с сыром за завтраком», – назначал дух искупительную жертву, отчего Даурская, чуть ли не плача, прошептала:

– Господи!.. Отчего же это на меня одну напасть такая!..

Но следующая фраза успокоила ее. «Пусть мой верный медиум вымажет себе нос сажей», – снова, резвясь, приказывал дух.

«И, наконец, пусть девицы Рант, Пантарова и Макарова окатят друг друга водой из-под крана».

О, это было уже слишком!..

– Дух шутит, – с мученической улыбкой на тонких губах проговорила Лотос, – надо дать отдых ему и себе… Отдохнем, подруги, и запасемся свежими силами, чтобы приготовиться к встрече с самим Черным Принцем.

– Как вы думаете, Елецкая, не надеть ли нам фланелевые юбки?.. Ведь Черный Принц мужчина, а мы в одних рубашках… – предложила Малявка, лязгая зубами от холода, так как успела достаточно продрогнуть в холодной умывальной.

– Да, вы наденьте юбки. А поверх них задрапируетесь одеялами. Так будет хорошо. Мы погасим ночник, чтобы Акуля, как недостойная, когда явится «он», не могла «его» увидеть… – мечтательно, с тою же блуждающей на тонких губах улыбкой, роняла Ольга.

– Елецкая, душка, послушайте, что я вас спрошу… Надо «ему», духу, делать реверанс, как учителям и инспекторам, или кланяться головой, как батюшке и архиерею? – дергая Лотоса за рукав кофты, приставала Додошка.

– По-моему, надо делать реверанс, ведь инспектору делаем, а «он» выше, – резонировала Макарова.

– Нет, Макакенька: духу реверансов не делают, – вмешалась с самым серьезным видом Воронская и в уголках ее рта зазмеилась усмешка. – Надо попросту потереться лбом и носом об пол. Это и будет самый лучший индийский привет…

– Воронская, если ты будешь насмешничать, мы изгоним тебя с сеанса! – спокойно, ледяным голосом произнесла Елецкая. – Боже, до чего они все глупы! – в отчаянии всплеснула она руками.

– А я все-таки скажу ему, как начальнице: – Nous avons l'honneur vous saluer![6]6
  Имеем честь вас приветствовать!


[Закрыть] – волновалась, лязгая зубами, Додошка, склонившись к самому уху своей подруги Стрекозы.

– А он тебе за непочтение нос откусит, – вмешалась Воронская. – Говорю, надо на пол ничком и лбом о половицы, это самое рациональное у них выражение благоговения и восторга.

Додошка захлопала глазами и широко раскрыла рот, не зная верить ей или не верить.

Умывальная опустела, но не надолго. Вскоре в ней снова появились юные спиритки в синих, красных и голубых юбочках и в нанковых одеялах, в виде плащей спускавшихся до пят и волочившихся по полу наподобие шлейфов.

Одна Елецкая, как медиум, в отличие от подруг, вместо одеяла задрапировалась в простыню, цвет которой мог свободно спорить с ее бледным, как полотно, прозрачным личиком.

Теперь в умывальной стало темно. Кто-то проворно погасил ночник. Дортуарная Акуля, зарывшись еще глубже в своем ящике-кровати, храпела и причмокивала во сне. Луч месяца играл на ее круглом лице, на обнаженной руке и на покоившемся на полу белом листе бумаги с четко вырисованным в нем кругом алфавита.

Девочки в своих фантастических покрывалах из одеял стояли, прижимаясь друг к другу. На их лицах было написано испуганное ожидание. У Додошки Даурской громко стучали зубы. Только двое из присутствующих оставались спокойными в эту минуту. Ольга Елецкая лежала распростертая над блюдечком, с распущенными, как у русалки, волосами, с белой простыней-покрывалом, пришпиленным к голове. Она положила длинные бледные пальцы на край блюдца и с нетерпением ждала того, что скажет ей дух. Лида Воронская безмятежно сидела на краю желоба умывальника и хладнокровно болтала ножками, обутыми в красные туфли. По лицу Лиды блуждала улыбка недоверия.

Ольга Елецкая приблизила горящие глаза к самому блюдечку и произнесла глухо: – Великий дух Гарун-аль-Рашид, когда мы увидим Черного Принца?.. Соблаговоли ответить нам, могучий из калифов Гренады!

Тут блюдечко сделало не то скачок, не то шарахнулось, как живое, и плавно поплыло по кругу.

«Сейчас!» – произнесло безмолвными буквами алфавита оно.

Все ахнули от неожиданности. Додошка тихонько трижды перекрестилась под одеялом. Малявка беспомощно прошептала, подскочив к Воронской.

– Вороненок, душка, я сяду около тебя… Можно?

– Садись, если не боишься со страха в решительную минуту полететь в желоб.

Но Пантарова не поняла насмешки и, тяжело посапывая носом, уже влезала на выбранный ею пост.

Черкешенка точно зачарованная смотрела в лицо Лотоса.

Последняя, не меняя позы, спросила снова:

– Еще молю тебя ответить, повелитель, в каком виде мы увидим Черного Принца в эту ночь?

И снова блюдечко отвечало, танцуя по бумаге:

«Он войдет после того, как полная тишина водворится среди вас. И ты, девушка в белом, возлюбленная посредница наша между двумя мирами, живым и мертвым, не успеешь описать трех кругов вокруг себя рукою. На третьем круге послышатся шаги, дверь в коридор откроется, и Черный Принц войдет к вам в царской тиаре и виссоне… Вы услышите шаги его за минуту до появление Принца…»

– Ай, как страшно!.. – взвизгнула Малявка и прижалась всем телом к Лиде Воронской, чуя в ней одной найти защиту.

Но никто не обратил на нее внимания. Всех привлекала к себе в этот миг одна Лотос. Быстрым движением Елецкая поднялась на ноги и очутилась на табурете.

– Вы слышали?! Вы слышали?!. – срывался с ее губ торжествующий клич, в то время как зеленые огни в глазах разгорались все ярче и ярче. Черные волосы струились из-под простыни вдоль стана. Синеватой бледностью покрылось и без того прозрачно-белое лицо. – Смирно стойте!. – продолжала она чуть внятно. – Сейчас он придет… явится сию минуту… Воронская, Пантарова, сюда! Я сейчас начинаю.

От девушки веяло какой-то непонятной, таинственной радостью. Ее огненные глаза точно притягивали к себе взоры. Они гипнотизировали, эти зеленые глаза, и Воронская невольно подчинилась на минуту их странной силе.

– Пойдем, Малявка, – сказала она своей соседке и, крепко взяла дрожащую девочку за руку.

Ольга все еще стояла на табурете, сверкала глазами, ставшими теперь почти безумными в их непреодолимом желании увидеть «Принца», увидеть как можно скорее, а ее помертвевшие губы шептали одно только слово:

– Явись!.. Явись!.. Явись!..

Потом она подняла руку и мерным, плавным движением обвела ею вокруг себя. Обвела раз, обвела в другой и в третий… Потом стала прислушиваться, подавшись всем телом вперед и вытянув шею.

– Я слышу шаги… – неожиданно сказала Рант.

– И я тоже… – прозвучал голосок черкешенки.

– Это он!.. – простонала помертвевшая от страха Додошка.

Шаги раздавались чуть слышно… Кто-то шел по коридору, таинственный и незримый.

– Боже!.. – не то стон, не то вздох вырвался из чьей-то груди.

Все замерли. Шаги приближались, крадущиеся, странные, точно неживые, шаги… Вот они ближе, еще ближе… Затихли, притаились за дверью.