Текст книги "Джаваховское гнездо"

Разве ей легко, хорошо здесь? Уехать бы ей снова с ее арфой далеко, далеко, выступать в концертах, играть, поднимать звуками бурю в сердцах людей, не заниматься уроками с утра до вечера. Ведь она, Даня, почти взрослая девушка, а главное, она артистка. Она вкусила уже сладость успеха. Ее не удовлетворяет такая жизнь. Ей нужна слава и поклонение толпы. В этой жизни, тихой и методичной, она умрет, умрет, зачахнет, как роза без влаги дождя, как птица в клетке. И потом, как странно здесь все, дико и необычайно. Эти дети, неведомо откуда взятые, этот гость-разбойник, выпущенный из тюрьмы и так уважаемый всеми здешними, этот «идеальный» Сандро, следящий за каждым шагом их, точно гувернер, и, наконец, эта страшная, зеленая, таинственная сакля, о которой им не позволено говорить и откуда несется ужасный вой. Одна эта сакля может свести с ума такую, как ее, Данину, впечатлительную натуру. А сейчас даже Гема, привязанная к ней, как верная собачка, и та даже забыла ее, носится в вихре вальса со своим кавалером. Она и думать забыла про Даню. А еще вчера клялась ей в дружбе, говорила такие ласковые слова. Злое, нехорошее чувство заполняет сердце Дани.

– Что с вами, вы грустите?

Это Валь. Его глаза щурятся чуть насмешливо. Не понять, ласковы ли или смеются они.

– Какой глупый праздник! – капризно срывается с уст Дани, и брови ее хмурятся.

– Глупый? Нет. Люди здесь веселятся красиво. Само небо улыбается им, – отвечает мальчик.

– Отчего же вы не танцуете, Валь?

– О, со мной никто из девочек не захочет плясать.

– Почему?

– Я близорук и вечно путаю свою даму в кадрили, это раз. Потом наступаю на ноги – это два, но, что хуже всего, никогда не слышу такта. Девочки этого не любят. Взгляните-ка, как ловки Сандро и Селим.

– Вы давно здесь в гнезде, Валь?

– Два года, как и все здешние, но, кажется, точно с трех лет от роду. Меня привез «друг» из Финляндии. У меня умерли отец с матерью от какой-то заразной болезни. Есть у меня еще сестра Лидия. Она за границей учится, кончает там университет. Она институтская подруга «друга». Мы были очень богаты прежде, но папа незадолго до смерти потерял все. Я такое же дитя-питомец, как и вы, сирота. – Он задумывается на минуту, потом лицо его оживляется настолько, насколько может оживиться спокойное лицо Валентина.

– Глядите, «друг» вернулся. Сейчас будет настоящее веселье. Смотрите! Смотрите! Уже началось.

– Куда она ходила? И кто это воет так часто и страшно у вас в усадьбе?

– Кто?

Валь морщит лоб, и юное лицо его делается вдруг старческим и забавным.

– Милая Даня, есть вещи, о которых у нас в гнезде не полагается говорить. Это тайна «друга», а чужие тайны должны быть для нас священны.

Даня улыбается с чуть заметной насмешкой.

– У нас здесь уже слишком много тайн, Валь.

– Может быть, вы и правы. Но, смотрите, смотрите! Тетя Люда приготовила «другу» приятный сюрприз.

Из толпы молодых девушек выделяется Маруся. Кубанскую казачку сейчас не узнать. Она, всегда веселая, теперь торжественная и серьезная. У нее в руках бандура, старинный малороссийский инструмент.

Маруся садится на ковер посреди кровли, поджимает под себя ноги и поет. Поет высоким звонким голоском, чистым, как струя плавленого металла:

 
Ой, на реке Кубани,
На родной реке.
Собрались ребята, казаки, девчата.
Хоровод водить. Хоровод водить.
Песни заводить.
 

Голос юной певицы льется серебристою волною. Вторят ей струны бандуры, Бог весть каким образом заброшенной на берега тихого Дона, оттуда на славную Кубань, затем на Куру.

Гости, небо и ночь слушают певицу. Марусино личико теперь как будто грустное, как будто одухотворенное нежным чувством к ее родине. Вспоминается детство, покойная мать-казачка, крошечный хуторок. Ах, ты, тихая, родная станица, широкая улица, кизиловые кусты, светловодная, милая, ласковая река!

Слезинки сверкают в глубине маленьких глаз Маруси. Последним всплеском раздается мелодия, и песнь обрывается.

– Якши, славно! Так только райская пташка умеет петь! – первый нарушает молчание ага Керим.

Гуль-Гуль бросается к девочке, целует.

Гости восторгаются.

– Браво, Маруся, браво!

– Хорошо, Маруся. Очень хорошо. Твоя очередь, Гема, теперь.

Бледненькая Гема выходит трепещущая, как тростинка в бурю.

Ее темные глаза похожи, как две капли воды, на глаза Сандро, только не такие смелые, как у него. Она выходит на середину кровли, складывает ручки, кланяется гостям.

Гема – дитя Кавказа, белая роза Алазанских долин. И в честь ее поэтичной, прекрасной родины складывается поэма Гемы – чудесная грузинская легенда о мудрой царице Тамаре, переложенная в стихи. Гема робко начинает:

 
Тамара охотится… Звери и птицы,
Сраженные, падают, царской рукой…
Сверкают прекрасные очи царицы,
И мчится со свистом стрела за стрелой.
 
 
Богатые, знатные уздени с нею
До устали гонят могучих коней,
Во славу царицы, себя не жалея,
Желая удачи и радости ей.
 
 
Но горе: любимейший кречет Тамары,
Умчавшись за реку, куда-то исчез.
И взоры орла из-под царской тиары
Летят за ним следом за горы и лес.
 
 
И молвит царица: «Вы, храбры джигиты,
Кто реку из вас проплывет?
Кто смелый и сильный из рыцарей свиты
Мне ястреба снова сюда принесет?»
 
 
Лиахва в разливе. И черные волны
Бурлят, и шумят, и гудят под горой,
Свирепого, жуткого бешенства полны,
Грозят полонить под студеной водой…
 
 
Погибнут бесцельно – какая отрада,
Задохнуться в иле зыбучего дна?
 

И снова Тамара:

 
«Пусть будет награда
Мой царский венец и царица-жена».
 
 
Тут юноша светлый выходит, сверкая
Красой небывалой, любовью томим.
Взлетел на утес он. В Лиахву кидая
Колчан свой тяжелый, летит вслед за ним.
 
 
Лиахва бунтует. Но он уж далеко.
Плывет он обратно, а кречет в руке.
Глядят его очи, отверсты широко,
Глядят на царицу. Царица в тоске.
 
 
Сомненье в Тамаре: «Напрасно спешила,
Суля с незнакомцем свой трон разделить.
Зачем ему вещее сердце дарила,
Зачем посулила его я любить…
 
 
Супруг мой – народ мой. Отчизна мне счастье…
Мне лучшее в мире – народный покой.
О, Бог мой великий, спаси от ненастья
И к лучшему все, о Могучий, устрой!»
 
 
Едва прошептала, как грозно, победно
Забилась река, заклубилась вода…
Пронзительный выкрик. И юноша бледный
В пучине исчез. Навсегда! Навсегда!
 
 
И тут же велела царица Тамара
Из камней могучих воздвигнуть дворец.
Остатки той крепости видны доныне
Над местом, где сгинул бесстрашный пловец… —
 

Гема закончила.

Старый тучный полковник тяжело поднялся с места.

– Матушка-княжна Нина Арсеньевна, – отдуваясь, заговорил он, – да неужто эту штуку могла сочинить такая малютка?

Нина подходит к девочке.

– Это ты сочинила, Гема? – спрашивает она.

– Нет, «друг», нет, это не мое, – отвечает Гема и отыскивает глазами кого-то в толпе.

Вот он в белом бешмете с лаврами и розами на кудрях, с робкой улыбкой на благородном лице.

– Это он, Сандро, сочинил! Переложил в стихи старую горийскую легенду о развалинах крепости на Лиахве. Он с тетей Людой писал, тетя поправила. Сандро это! Сандро! – волнуясь, заявляет Гема, и голос ее полон восторга и торжества.

– Сандро, – ты поэт! Браво, Сандро! – раздается кругом.

Взор Сандро гаснет в смущении.

– О, «друг»! Зачем это Гема предала меня? Это слишком! Я не люблю похвал.

– Ты заслужил их, мой мальчик.

Нина ласково треплет по плечу своего любимца. Потом незаметно машет платком музыкантам.

И вслед за этим раздаются звуки своеобразного кавказского оркестра. Чиангури и зурна слились. Звенят и поют. Поют и точно рассказывают что-то.

Из круга молодых девушек выбегает Селтонет в своем национальном костюме. Ее глаза сверкают всеми созвездиями Востока, ее губы улыбаются. В черных глазах восторг.

Начинается танец. Это не лезгинка. В Дагестане такого танца не знает никто. Это какая-то дикая пляска. Лихая Кабарда, разбойничья, жуткая, пробуждается в ней.

С заломленными над головой руками, тонкая, извивающаяся, как змейка, носится перед гостями Селтонет. Ее ноздри раздуваются, трепещут, глаза горят, косы бьются по спине, плечам и груди.

Забыты песня Маруси, поэма-декламация тихой Гемы, джигитовка Сандро. Забыто все. Гул похвал несется навстречу плясунье.

– О, она настоящая фея Востока, эта черноокая гурия Селтонет!

– Царица сегодняшнего бала!

Лицо Нины хмурится.

– Не портите девочку похвалами, – замечает она недовольно.

Но Селтонет и без того знает свою силу. Недаром она приберегла свой «нумер» под конец. Она должна затмить их всех, этих глупых ребятишек.

Но вот пляска окончена.

Под гул одобрения, тяжело дыша, Селтонет бросается на тахту. Молодежь окружает ее – молодые офицеры, юнкера, прочие гости, барышни, подруги – все.

– О, Селтонет, как вы плясали!

В ее глазах надменное выражение. Гордо улыбаются губки.

– У нас, в Кабарде… – начинает она.

Неожиданно подходит к ней тетя Люда.

– Поди, приведи себя в порядок, Селтонет, ты растрепалась.

Уйти сейчас, когда не дослушаны до конца льстивые речи! Когда вся она упивается своим прекрасным торжеством! Ах, как это жестоко! Но она не смеет ослушаться – перед ней «друг».

– Ступай, Селтонет, и делай, что тебе приказано.

Девушка закусывает губы. Глаза ее полны гнева. Но если можно еще ослушаться тетю Люду, то не повиноваться «другу» нельзя.

С опущенными, полными затаенного гнева глазами она убегает.

* * *

Даня сидит в своем углу на тахте, смотрит и не видит. Эта песня, эта декламация, эта пляска Селтонет, успех, доставшийся на долю этим детям, жжет ее мысль и душу.

О, если все это прекрасно, то что же скажут они, все эти жалкие провинциальные жители захолустного кавказского городка, когда услышат ее игру на арфе, ее, артистки, талантливой, большой!

Капризно и гордо улыбается она, точно бросая вызов всему миру.

Мимо нее проходит тетя Люда.

– Людмила Александровна, тетя Люда, – срывается с губ Дани, – я хочу просить вас позволить в честь «друга» сыграть и мне. Можно?

– Если тебе будет не очень тяжело, дитя!

– О, нет! Пусть мальчики принесут арфу. – Через минуту на кровле появляется арфа. Даня смело обнимает ее рукой, задумывается на минуту, потом кладет пальцы на струны и начинает.

Тихо, чуть слышно запевает арфа. Потом громче, сильнее. Сейчас она звучит уже во весь голос. О темном бархатном небе, о золотых звездах, о могучем полете орла рассказывает она. О том, как тяжело живется непонятой душе, Самим Богом отмеченной талантом, среди серых будней, мелкой жизненной прозы.

– На волю! На волю! Вперед по пути к славе! – рыдает арфа и страстно вторит ей Данина душа.

Конец. Молчание. И над белокурой головкой раздается гул голосов:

– Вот это талант настоящий, недюжинный, огромный!

Сердце Дани растет. В глазах, в лице ее отражается гордая, сверкающая радость. Нет сомнения, ее поняли и оценили. Но не хоронить же ей здесь, в забытом Горийском гнезде, свой прекрасный, сильный талант.

Она оглядывает всех гордо, как царица. Около нее Гема. В глазах девочки преданность и восторг. Она вся трепещет от счастья за свою любимицу.

Маруся улыбается широко.

– Вот это… хоть сейчас на Кубань, сию минуту, – говорит она и хлопает в ладоши.

Молодежь, как за четверть часа до этого расточала похвалы Селтонет, расточает их теперь ей, Дане.

В это время, как из-под земли, вырастает «друг».

«Сейчас похвалит, расцелует, будет благодарить», – проносится в голове девочки.

Но Нина смотрит серьезно, глубоко. Ее черные брови сведены в одну ниточку. Она молчит.

– Что же вы не похвалите меня? Разве я худо сыграла, «друг»? – все еще не остывшая от своего вдохновенного захвата, спрашивает Даня.

Нина кивает головою.

– Очень не дурно для такой юной девочки, как ты, – отвечает она спокойно. Но, Даня, надо еще долго и много учиться, чтобы заслужить название настоящей артистки, выступать перед публикой. Наши гости и друзья были слишком снисходительны к твоей милой, но все же наивно-детской игре.

Точно падает Даня… О, это уже слишком!

Это уже слишком, сиятельная княжна! Жгучая, злая, бессмысленная ненависть закипает в ее душе.

«Она завидует тебе, завидует, – твердит кто-то в самой глубине ее сердца, – она сама была бы не прочь играть так же и не может, не может, не может!» – почти вслух бросает девочка и кидаете вниз, подальше от гостей.

На первой же ступеньке Даня почти лицом к лицу сталкивается с Селтонет. Молодая кабардинка смотрит на нее в упор жуткими, злыми, взволнованными глазами.

– Пусть не воображает русская, что ее золотая штучка могла затмить пляску Селтонет, – шипит она. – Селтонет первая, всегда первая. Лучше всех. Краше всех. И в Гори, и в Кабарде. По Куре и Риону нет лучше Селтонет. Не тебе, дурочка, заглушить ее своей побрякушкой. На восточном небе много звезд у Аллаха, а звезда Ориона ярче и краше, лучше всех. И черная роза краше других в Джаваховском саду. Селтонет – звезда. Селтонет – роза, и никому не даст выше себя подняться Селтонет. Убиралась бы по добру туда, откуда пришла со своей певучей штукой. А не то разгневается на тебя Селтонет.

Последние слова едва долетели до Дани у дверей ее спальни, и она почти не расслышала этих последних слов, так как, испугавшись страшного вида Селтонет, вбежала в комнату и закрыла за собою дверь.

ГЛАВА 4

– Селим! Селим!

Мальчик, кравшийся по уступу утеса, вздрагивает от неожиданности. Селим узнает голос Селтонет.

– Где ты?

– Гляди наверх. Там меня увидишь.

Над крутым обрывом у Куры стоит чинара. В густых ветвях ее сквозят яркие пятна алого с голубым. Это пестрые одежды кабардинки.

– Селтонет!

– Тссс! Молчи! Ни звука! Молчи, алмаз души моей. Если «друг» или этот глупый Сандро увидят нас здесь, мы пропали. Влезай ко мне. Ветви дерева крепки, как клыки дикого кабана. Лезь смело на верхушку, не бойся ничего.

От этого «не бойся» Селим вздрагивает.

– Если бы я родился трусом, земля поглотила бы меня, – роняет он, кладя руку на рукоятку маленького кинжала.

– Полно, полно! Селтонет не хотела тебя оскорбить, горный орленок. У нас в Кабарде только и родятся такие. Недаром ты сын Али-Ахверды. Да!

Девушка протянула свою тоненькую, смуглую руку и похлопала Селима по плечу.

Селим нахмурился. Он признает в себе настоящего джигита, и одобрение девчонки, женщины, далеко не лестно ему. Но Селтонет не девочка, не женщина. Селтонет, по мнению Селима, такой же абрек, наездник и умница, как самый ученый алим!

Он улыбается от ее похвалы и самодовольно покусывает губы. Селтонет смотрит пристально на него.

– Селим, ты истинный друг Селтонет? Скажи без утайки одну правду, – помолчав минуту, спрашивает она.

– Как перед лицом Всевышнего, Селто. Слушай, мы оба из Кабарды. «Друг» взял нас оттуда обоих. Обоих вместе приручала нас княжна Нина. И оба мы рвались на родину, назад. Селто, научился Селим любить тебя за эти два года как сестру, да, как сестру, потому что, Селто, ты точно принесла кусочек нашего неба, леса и гор в твоих черных очах. В тебе любит свою удалую родину Селим. Разве ты мне чужая? Нет, нет, ты мне сестра, настоящая сестра, Селто…

– О, как ты говоришь мудро и сладко. Но слушай. У джигита-абрека слово вяжется с делом. Наши отцы учили так своих сыновей. Ты должен доказать мне свою дружбу и преданность, Селим, брат мой!

Черные глаза девушки стали вдруг непроницаемыми и глубокими. Зеленая листва чинары бросает мелкую тень на побледневшее лицо Селтонет.

Она придвигается ближе к своему товарищу и шепчет:

– Еще так недавно Селтонет была счастлива, как птичка в мае, Селим. Селтонет была богата. Ее обокрали. Она узнала горе…

– Кто? Кто тебя посмел обидеть, сестра сердца моего? Скажи, и кинжал Селима заступится за тебя!

Мальчик вспыхивает. Смуглая рука его хватается за кинжал. Он готов сейчас броситься на обидчика той, с кем пролетело его недолгое детство.

Лицо Селтонет принимает лукавое выражение. В глазах ее вспыхивает недобрая усмешка, вспыхивает и гаснет. Губы складываются в трогательную кроткую улыбку обиженного ребенка.

– Синеглазая девчонка обижает Селтонет! – говорит она.

– Как? Эта белоголовая Даня! Тебя, тебя, сильную орлицу Кабардинских гор!

Девчонка Даня и черноокая Селтонет! Да как же она осмеливается тягаться с нею?!

А Селтонет уже шепчет снова.

– Ты подумай только, радость и пламя моего взора, подумай только, златоокий Орион души моей. Когда не было девчонки с ее золотой игрушкой, когда не было ее глупой, кукольной рожицы и этой арфы, все восторгались Селтонет, все любовались Селтонет. И пела и плясала Селтонет и на чиангури играла. И все слушать приезжали. И все хвалили. А нынче только и разговору, что о синих глазах да о золотых струнах. Сама слыхала… У-у, ненавистная! Пришла и унесла всю радость у Селтонет! Обокрала Селтонет уруска, обокрала!

И злые редкие слезы брызнули из черных глаз и потекли по лицу юной кабардинки.

Селим весь встревожен. Душа его в смятении. Он не может видеть грустной свою подругу. Он берет ее руки, сжимает в своих и лепечет, полный жалости, сочувствия и тоски.

– Сердце мое! Скажи, скажи Селиму, что надо, чтобы он сделал? Все, все по-твоему будет, что ни прикажешь, Селтонет. Хочешь, выкраду из-под носу у них арфу и сброшу ее с утеса в Куру, хочешь?

– Что пользы! Бросишь одну, купят другую. Разве не слыхал – учителя пригласил «друг», чтобы занимался музыкой с белоголовой. А ты вот что, радость очей моих. Ты вот что…

И, прильнув к уху мальчика, Селтонет шепчет ему, волнуясь и сверкая глазами:

– Ты и я, мы двое знаем только тайну зеленой сакли. И «ее» тоже знаем. И «ее» не боимся. «Она» опять вчера звала меня на восходе и опять просила высвободить. С собой сулила взять. Богатства, золота много обещала за это. И еще обещала мужа, первого бея во всей Лезгинии, во всем Дагестане. Да полно. Не так проста Селтонет. Не хочет она быть рабой-женой лезгина или простого кабардинца. Хочет Селтонет важной госпожой сделаться. Блистать при дворе русского царя, хочет всех затмить своей красотой, а потом в Кабарду вернуться знатной, важной. Глядите, мол, все, что из нищей девочки стало. Так не польстится на такие посулы Селтонет. А «та» польстится. Той, белоголовой, только бы отсюда выбраться, я знаю. Здесь ей все едино, что птице в клетке. Ну, так вот и надо помочь ей свести знакомство с зеленой саклей. Понял меня, мой яхонт? – заключает свою речь Селтонет.

Селим молчит. Только грудь его вздымается высоко под серым сукном бешмета. Вспоминается ему зеленая сакля, белоголовая девчонка – враг Селтонет и строгое запрещение «друга» проникать в тайну сакли.

Он вздрагивает.

Селтонет улавливает его колебание.

Ядом полны ее слова, когда она говорит:

– Ты боишься. Ха-ха! Джигит!

– Я!

Гордо выпрямляется тоненькая фигурка. Сверкают черные глаза.

– Ты, верно, забыла, что я, как и ты, из Кабарды! – звучит надменный ответ Селима.

Помолчав же, прибавляет:

– Сделаю все для твоего счастья, Селто, сестра моя по племени, клянусь тебе Аллахом, клянусь.

* * *

Щелк! Щелк! Щелк!

Заряд за зарядом. Белая с черными кружками цель вся уже пестреет от пуль.

Князь Андрей обучает стрельбе питомцев Нины. Сандро, с нахмуренными бровями и с закушенной губой, метко, почти без промахов попадает в цель. Он немного волнуется, как и Селим. Что же касается Валя, то он представляет из себя чудо спокойствия. И по обыкновению «мажет», по словам князя Андрея.

– Нет, мальчуган, ты куда героичнее с циркулем и масштабом, нежели с винтовкой или револьвером, – смеясь, замечает он.

– Ну, конечно, – соглашается Валентин, – и я утешаю себя мыслью принести пользу человечеству, сидя за письменным столом в кабинете.

– Браво, Валь, браво!

Под развесистыми ветвями старого каштана Люда дает девочкам урок французского языка и рассказывает о Викторе Гюго, какой это был великий гений.

– Он бессмертен. И будет таковым до скончания мира! – звучит голос Люды.

Даня, задумавшаяся, унесшаяся куда-то помыслами вдаль, мечтает:

«Бессмертие! Слава! Это так прекрасно и редко! Может быть, то и другое ждет и меня. А „друг“ и Люда, и Маруся, Гема, все они такие плоские. Они не понимают меня, не ценят. Не могут понять, что Даня – не как все они, что она особенная, талантливая. Да! Она умрет и зачахнет в этом ужасном, глухом, тихом гнезде».

– Даня! – будит девочку неожиданный вопрос Люды, – в котором году умер Виктор Гюго?

– В котором?

– Ну да, повтори! Я только что сказала. Ты опять мечтаешь, Даня. О чем?

Щеки девочки вспыхивают. Сказать? Сказать им всем громко, в голос, о том, как далека она, Даня, от них, какая она особенная, талантливая, избранная душа?

Но разве они поймут?!

И Даня молчит упрямо.

Ах, эти уроки, эти нотации. Нет, она должна вырваться на волю, к прежней праздной, счастливой, довольной жизни, полной бури, красивой бури, успеха, славы и грез.

* * *

Ночь. В спальне девочек тихо, совсем тихо. Луна-красавица заглядывает в комнату. А кругом такая томительная духота.

Дане не спится. Весь вечер она играла нынче. Ее арфа стонала и плакала, как никогда. Все гнездо слушало ее, завороженное игрою. И только «друг»-княжна подошла и сказала:

– Довольно!

Так сухо, коротко, точно отрезала.

– Довольно! Нужно прежде хорошенько выучить ноты, теорию, чтобы быть настоящей артисткой. По слуху играть нельзя!

Даня оскорбилась. Потом думала сердито и долго опять о том же, все об одном.

«Ну, да, она завидует мне. Завидует, как и Селтонет».

Весь вечер черные глаза татарки не покидали ее лица. И всякий раз, как встречалась с ними взором Даня, угодливо, ласково, затаив что-то темное в своей глубине, они улыбались ей.

Княжна Нина говорила в тот же вечер с тетей Людой, и Дане удалось подслушать эти слова.

– Даня тщеславна и с большим самомнением вдобавок. Упаси Боже захваливать ее и льстить… Мы ее только погубим этим.

Ага, вот оно что!

Досадно им, что она, Даня, такая талантливая, юная. Она, Даня, а не «друг», не эта требовательная, строгая и суровая княжна!

Мысли вихрем закружились в голове девочки, недобрые, мучающие, трепетные мысли. А тут еще эта ночь, душная, знойная, вся насыщенная ароматом роз.

Неожиданно чья-то белая фигура обрисовывается в лунном свете.

– Ты не спишь, розан души моей?

И черные глаза Селтонет впиваются, не мигая, в лицо Дани.

– Можно посидеть около тебя?

– Сидите, если вам не скучно.

– Скучно? С тобой! Нет, видно, ты не знаешь моего сердца! Это ничего, что сердита подчас бывает Селтонет. Душа у нее, как у горной голубки. А мысли насквозь она читает в сердце твоем.

– В моем сердце?

Даня поднимается на локте и насмешливо улыбается. При бледном свете ночника ее хорошенькое личико кажется таким поэтичным, нежным. Селтонет смотрит на товарку, невольно любуясь ею, потом говорит шепотом, наклоняясь к самому лицу Дани:

– Душно полевой гвоздике среди тюльпанов и роз! Хочется на волю бирюзовым глазкам. Хочется жить свободно, как жилось до сих пор. О, Селтонет это знает. Все знает. Знает, что красоточка-джаным тоскует по шумной веселой жизни, что душеньке синеокой иначе бы следовало пожить. Нельзя запирать соловья в клетку. Нельзя рыбу вынуть из воды. О, Селтонет понимает, отлично понимает и помочь хочет, и может помочь красавице.

Сначала Даня слушает одним ухом, небрежно, тупо. Можно ли довериться словам льстивой татарки, словам завистливого врага? Но мало-помалу шепот Селтонет захватывает ее. Она, эта Селтонет, действительно точно читает в мыслях и душе.

Что-то похожее на надежду просыпается в уме девочки.

Может и хочет помочь?

– Чем же вы можете мне помочь, Селтонет? – Теперь уже нет насмешки в голосе Дани. Надежда окрыляет ее.

Вместо ответа татарка кладет на плечи Дане свои тонкие смуглые руки.

– Ты веришь княжне? Любишь ее? – спрашивает она так тихо, что ее едва-едва можно понять.

Даня покачивает головою.

– Нет. По-моему, она собрала здесь всех вас для того, чтобы люди говорили: «Как добра княжна Нина Бек-Израил!» Но она не добрая, нет, если губит, душит таланты, мешает другим жить и пользоваться радостью и успехом.

– Да, да! В одной твоей мысли больше мудрости, нежели во всем существе Селтонет. Кто наградил тебя ею, певчая птичка?

Глаза Селтонет принимают льстивое выражение. Потом она шепчет еще тише. Едва-едва слышно, таинственно:

– Нина Бек-Израил не только злая, но и жестокая. Она мучит людей.

– Мучит? – слово срывается так громко с губ изумленной Дани, что Селтонет испуганно зажимает ей рот.

– Молчи. Разбудишь девочек. Молчи и слушай. Ты слышала вой в день праздника?

– Да! – упавшим голосом срывается с губ Дани. – Это из зеленой сакли, что у обрыва, в кустах дикого виноградника. Об этой сакле и о той, что в ней томится, нельзя говорить. Но я и Селим – мы знаем, мы видели все. Открыли тайну княжны. Знаешь ли, кто заперт там?

В глазах Дани страх, смешанный с любопытством.

– Там томится взаперти одинокая узница. Понимаешь? Одна великая, славная, отмеченная самим Творцом душа. И ее, могучую, сильную орлицу, умеющую читать в сердцах людей и в их мыслях, навеки схоронила от них в зеленой сакле княжна Бек-Израил.

Голос Селтонет звучит торжественно. Тонкая рука протянута вперед. Глаза ярко горят в полутьме.

– Хочешь убедиться в истине, душенька? Хочешь увидеть ту несчастную? Хочешь? Селтонет сведет тебя к ней.

Нестерпимая жуть наполняет сердце Дани, жуть и любопытство. Первое сильно, второе еще сильнее. Она борется со своими мыслями, со своим желанием. Таинственным, странным, сказочным кажется ей окружающий мир. Приоткрыть хоть немного его таинственную завесу – вот к чему нестерпимо влечет теперь Даню. И колебание недолго царит в ее душе. Страх побежден.

– Великая душа? Значит, талантливая? Да? Говори же, Селтонет!

– Как ты! Как ты! Ты умеешь заставлять петь золотые струны, ангел, избранный Всевышним. Но ты должна увидеть ее сама и узнать все, все до капли.

– Но почему же она стонет и кричит?

– Дикий джейран, и тот будет кричать, если его посадить на цепь, в неволю, – таинственно отвечает Селтонет.

– Тогда веди меня к ней!

– Одна не могу, надо позвать Селима.

– Беги же за ним!

– Сейчас, солнце мое, звездочка изумрудная, ароматный ландыш долин. Сейчас. А ты накинь скорее платье, пока Селтонет даст знать Селиму.

* * *

Ночь длится, полная сказок и грез. Тихо плещет под обрывом Кура. Она как будто на что-то жалуется, как будто на что-то ропщет. Замерли в гордом покое отдаленные горы. Тишина.

Три невысокие фигуры скользят вдоль галереи, спускаются в сад. Впереди Селим. Потайной фонарик спрятан у него под полой бешмета. За ним девочки – Даня и Селтонет.

– Если «друг» узнает – все пропало! – шепчет Селим. – Нас разъединят с Селтонет. Ее запрут в тифлисский институт, меня отдадут в пансион и не пустят в полк в наказание. Знаю. А тебя…

– Молчи! Кто ты, трусливая старуха или джигит? – грозным шепотом роняет его старшая спутница. Потом, помолчав с минуту, обращается к Дане:

– Здесь должен быть розовый куст. От него начинается спуск к Куре в подземелье. Ты никогда не бывала под землею, горлинка северных лесов?

– Нет.

– По ту сторону реки стоят развалины замка, ты видишь? От них расходится много таких ходов. Одна ветка его ведет в сад нашего гнезда, к зеленой сакле. Мы случайно с Селимом набрели на него. «Друг» ходит туда по другой дороге, по чинаровой аллее, и прямо через дверь. Тише, не оступись, бери меня за полу бешмета. Теперь мы у входа…

Чем-то затхлым обдает Даню. Она точно проваливается в какую-то яму.

– Здесь подземная галерейка. Не бойся, голубка, азалия моя. Селим и я укроем тебя от страха.

О, как сладок голос Селтонет. Неужели это она, та же лукавая девушка, что, полная ненависти, зависти и вражды, следила за нею, Даней?

Ручной фонарь скупо освещает узкий, темный проход под землю. Надо идти согнувшись, чтобы не стукнуться о земляной потолок головой.

«Точно в сказке или в средневековых романах Вальтера Скотта», – проносится в голове Дани.

И она осторожно ступает за своими спутниками по узкому, длинному коридорчику.

Минута. Еще минута. Целая вечность в этих минутах, и кажется, нет им конца и счета. Вдруг остановка. Дверь.

Селим с трудом поворачивает ржавую ручку. Со скрипом растворяется она на старых петлях.

Сноп яркого света ослепляет Даню. Невольно зажмуриваются глаза.

Она делает усилие, широко раскрывает их. Небольшая комната, убранная с комфортом, почти роскошью, в восточном вкусе. Огромная висячая лампа спускается с потолка. Яркий свет ее падает на ту, что стоит посреди сакли. Сухая фигура, бронзовое морщинистое лицо, клочья седых волос из-под съехавшего с головы покрывала. Взгляд горящий, пытливый, мрачный. Какие-то искры безумия вспыхивают в нем, вспыхивают и гаснут. По седой голове и морщинам она, эта жуткая, безобразная на вид женщина, почти старуха. Но в глазах сосредоточена таинственная, ушедшая внутрь себя жизнь. Эти глаза молоды на диво и горят ярким огнем. Отталкивающая внешность, страшные глаза.

Даня с трудом делает над собою усилие, чтобы поднять взгляд на женщину.

Какой необыкновенный наряд у старухи. Смесь пестрых цветов, ярких, как у цыганки. И монеты, ожерелья без счета на сухой жилистой шее.

Селтонет первая выступает вперед.

– Привет и дружбу несу к тебе, милостью Аллаха, тетка Леила-Фатьма!

– И от Селима тоже! – почтительно вставляет мальчик, прикладывая, по восточному обычаю, руку к сердцу, устам и лбу.

Женщина не отвечает ни одним словом. Глаза ее впиваются в Даню, как два клинка, как две острые, колкие иглы.

– Кто эта прекрасная незнакомка с синими небесами в очах? – глухим голосом, на татарском наречии спрашивает она Селтонет.

Селтонет что-то быстро-быстро объясняет по-татарски. Даня не понимает ни слова, хотя чувствует, что говорится про нее.

Глаза той, кого зовут Леилой-Фатьмой, жгут ее своим черным пламенем, и ей снова делается невыносимо жутко.

Селим стоит как вкопанный у порога, скрестив руки на груди. Селтонет смолкает.

Женщина еще с минуту пристально глядит на Даню, потом протягивает к ней костлявую, высохшую руку.

– Это ты, девушка, беседуешь каждый вечер с ангелами? – говорит она ломаным русским языком.

– Как? – растерянно переспрашивает, недоумевая, Даня.

– Ты заставляешь петь золотую штучку? Я видела тебя не раз из окна моей сакли. Хорошо поет она у тебя. Никто из наших девушек в ауле не сумел бы играть так сладко. Сам Творец вкладывает звуки в персты твои.

Костлявая рука женщины ложится на белокурую головку. Черные глаза старухи впиваются в синие звезды Даниных глаз.

– Мудрая головка. Светлый взгляд благоухающего цветка. Клянусь, девушка, твоя судьба великая и славная.

Румянец обжигает щеки Дани, заливает ей лицо. Сердце сладко и больно замирает у нее в груди. Знакомый огонь тщеславия разливается по жилам. Теперь уже страшная, безобразная женщина не кажется ей больше ни страшной, ни безобразной. Она глядит так ласково в синие глаза девочки и шепчет на своем ломаном, но все же понятном для Дани языке.

– Леила-Фатьма видит за гранями прошедшего и будущего. Леила-Фатьма все знает. Твои глаза плакали недавно. Ты потеряла близкое существо. Ты и себя потеряла, белая горлинка. Белая горлинка очутилась в гнезде сизых голубей. Тесно в нем, жутко. А золотая штучка, что поет так сладко, и людские похвалы, и богатство, и слава манят, манят. Уходи же, гурия, уходи, белый цветок северных садов. Уходи отсюда. Не жить тебе в нашей глуши, в тени чинаровых и каштановых садов. Тебя зовет слава, далеко, высоко зовет. Верное тебе сказала Леила-Фатьма, верное, юная роза горийской долины.