Текст книги "Гимназисты"

Глава XIV
Волнения восьмиклассников

Длинный, огромный двухсветный актовый зал был приготовлен к приему почетных посетителей.

Ждали попечителя учебного округа и какого-то сановника-старичка из высших придворных сфер, игравшего немаловажную роль в педагогическом мире.

Начальство из сил выбилось, стараясь придать надлежащий вид гимназистам. Это был первый актовый экзамен на аттестат зрелости, после целого ряда которых вчерашний ученик прощался навсегда со своей alma-mater и делался вполне самостоятельным лицом в студенческой фуражке.

Выпускные экзамены начались с истории. В программе стояли все четыре курса этого предмета, то есть: древняя, средняя, новая и русская истории, пройденные уже вкратце за все учебные гимназические годы. Теперь же в восьмом и последнем классе ее «пережевывали», по выражению преподавателя Лучинского, внове, но только уже вполне обстоятельно и распространенно.

К истории относились недурно. Самого Лучинского терпели, хоть чуть ли не открыто называли «Гномом» и «ископаемым» за маленький рост и несколько неопрятную внешность. Зато хронологию не выносили буквально, а на хронологию особенно и налегали на актовых экзаменах экзаменаторы. Немудрено поэтому, что сердца нечестивых ариан ёкали и били тревогу.

В актовом зале грозно возвышался стол, покрытый красным сукном. Вокруг него как бы робко толпились стулья, дальше чернели парты, принесенные из классов и заранее приготовленные для письменного русского экзамена, следовавшего после истории на другой же день.

Подтянутые, чистенькие, гладенькие ариане в мундирах, туго застегнутые на все пуговицы, глухо суетились и волновались, собираясь в группы:

– Ни аза годов не знаю! – торжественно объявил мрачный Комаровский, огромными шагами измеряя зал.

– Ну?

– Ей-ей! Забодают… Как пить дать, забодают…

– Срежет! – лаконическим звуком проронил Самсон.

– А я всю ночь, господа, не ложился, – неожиданно заявил хорошенький, похожий на барышню Гудзинский.

– А ты не хвались! Зазубрил небось… Рад! – огрызнулся на него Комаровский, не терпевший почему-то вертлявого Стася.

– Нисколько не рад! Чего вы лаетесь! – обиженно своим тоненьким голоском пропищал тот.

– Chere Marie! Наплюве на него, je vous prie! Он не стоит вашего мизинчика! – произнес, дурачась, Гремушин.

– Господа! – растерянно хватал всех за рукава Ватрушин, своими добрыми близорукими глазами и кивая по привычке направо и налево, – кто вел вторую пуническую войну, не помните ли? Из головы выскочило совсем.

– Кто-нибудь да вел, а шут его знает, кто… Береги свое здоровье, Кисточка, – послышался чей-то дурашливый голос.

Появился Соврадзе, весь благоухающий пачули, как именинник, и сверкая белыми, как кипень, зубами, заявил, что он «средней» ни в зуб толкнуть не знает.

– Ничего, вывезем, я суфлировать буду, так что небу станет жарко, – утешал его Гремушин.

– Вот чэловэк! А попечитель?

– И ему станет жарко! И он выйдет проветриться! – сострил кто-то.

Захохотали. Купидон, тоже особенно гладенький и прилизанный ради торжественного дня сегодня, как из-под земли вырос посреди гимназистов…

– Тише, господа-с! Прошу вас… Я записывать буду, – нервно зазвенел его голос.

– Нет, уж дудки теперь… Записывать нельзя. Мы сами скоро записывать станем! – послышались возмущенные голоса.

– Не грубите-с! – растерялся наставник и вдруг выпучил глаза на Соврадзе.

– Господин Соврадзе… что-с с вами?

– Как что? – захлопал глазами армянин.

– Пахнете-с!..

– Это нэчего, душя моя… Привыйкайте… Это даже очэн прекрасно, когда от чэловэка дух хороший ыдет… Его высокопревосходительство очэн одобрять будэт… У них даже кучера при дворе душатся. Честное слово говорю, верно!

И незаметно юркнул за спины других. Неожиданно бурей влетел в зал общий любимец и баловень Каменский.

– Гг. будущие студенты! Слушайте! Необычайное происшествие! Неожиданное известие! Два известия! Ликуйте и плачьте, о ариане! За нечестие ваше да воздастся вам! – орал Миша, взгромоздившись на кресло, приготовленное для редкого посетителя в самом центре красного стола.

Ариане всколыхнулись и вмиг тесною густой толпой окружили Мишу Каменского.

– Слушайте, головорезы, – повысил он и без того свой звонкий тенор, – во-первых, гадюка исчезла.

– Кто? Куда? – так и застонало стоном кругом.

– Ренке ушел… Вчера днем присылал за бумагами. Письмо накатал, шельмец, какое… «Не нахожу мол, нужным оканчивать курс там, где оцениваются успехи каких-то жалких зубрил». Это он в твой огород, Юрочкин, – внезапно обернулся Миша к Радину, вспыхнувшему до корней волос, – а его, мол, превосходительство Нэда фон Ренке, Трэреренки, не ценят не в грош. И закатился, аки солнце в час вечерний… А за бумагами лакеуса прислал. Ей-Богу!

– Фи-гу-ра! Тоже с норовом!

– Ну, и шут с ним!

– Забодай его козел рогами!

– Дрянцо! – Послышались со всех сторон нетерпеливые, задорные голоса.

– Ну, а еще что? Говори, Мишка!

– А вторая новость еще почище будет! На помощь экзаменаторам, в число ассистентов Шавку назначили!

– О-о! – Стоном вырвалось из сорока молодых грудей. Насколько уход Ренке из гимназии за полтора месяца до выпуска не произвел впечатления, настолько появление на сегодняшнем экзамене Собачкина произвело полную сенсацию. Ариане приуныли. Некоторые были близки к отчаянию.

– Нда, вот так штука! – зазвенели нервные голоса.

– Видал миндал!

– Он тебе качанье-то припомнит!

– Думать надо!

– Синяки еще, чай, не прошли!

– Зарежет.

– Без ножа зарежет, что и говорить! – Наивный, розовый и пухлый, как сайка, Талин перебегал от одного восьмиклассника к другому и, страшно пуча свои рыбьи глаза, чуть не плача говорил:

– Ведь теперь, чего доброго, и университет насмарку! а?

– Попочка! Закройте ваш клювик… Не расточайте перлы вашего остроумия! Наклейте пластырь на губку, душечка, цыпленочек вы мой! – подкатился к нему Миша, и тут же, увидя Радина, шепнул ему, лукаво подмигивая на рукав своего парадного мундира:

– У меня тут шпаргалка[10]10
  Бумажка, на которой переписана задача или билет.


[Закрыть] вшита… Первый сорт! Сестра на резинке вделала… Всю ночь хронологию в нее вкатывал… Здорово, брат!

– Не попадись только, Попочка! – предупредил Юрий.

– Ну, вот! Я не Талин. Это он только способен влопаться, как баран, в лужу…

В стороне от других сидел Флуг и, запустив руки в свою характерную еврейскую шевелюру, повторял наскоро русскую хронологию. Ему надо было ответить на «пять» во что бы то ни стало.

Около десяти стало стекаться начальство в зал. Первым появился Луканька. Он нес сегодня свои седые баки как-то особенно торжественно и важно.

Вошел, быстро кивнул гимназистам, быстрым взором окинул стол и вдруг, кисло усмехнувшись, поднял голову и стал нюхать воздух. Потом подошел к группе ариан. Ему попалась как раз первою сияющая фигура Соврадзе, надушенная пачули до тошноты.

– Г. Соврадзе! Вы, душенька, кажется, аптекарский магазин ограбили? – произнес обычным своим брезгливым голосом инспектор.

– Зачэм ограбил? Ничэго не ограбил! – обиделся злополучный «мурза», – за свои дэнги купил… Тридцать пять копеек за лот платыл.

– Ради Бога, выйдите вы на улицу, проветриться! – взмолился Ирод, – ведь его высокопревосходительству может дурно сделаться от ваших духов.

– От хорроших духов нэ может дурно сделаться, – упрямо твердил Соврадзе, однако проветриться вышел и, вернувшись через пять минут обратно, взволнованно крикнул еще с порога:

– Оны ыдут!

И козелком запрыгал до своей парты.

Ариане встрепенулись и, как стая птиц, вспорхнули и разместились вмиг по своим местам. Все стихло, как по мановению волшебной палочки, в огромном актовом зале.

«Они», действительно, вошли, важные, спокойные, как и подобает быть начальству.

Вошли… Огромный Самсон прочел молитву своим громовым басом. Стулья задвигались. И экзамен начался.

Глава XV
Дядя выручил

Миша Каменский чувствовал себя далеко не по себе. Казалось ли то ему, или то было на самом деле, но острые маленькие глазки латиниста не покидали его ни на одну минуту. Неожиданный ассистент точно читал в душе Миши, что он пунических войн ни «аза» и, хоть «ты тресни» не помнит всех сподвижников Петра по русской истории, a о хронологии уж и говорить не стоит… Ни бэ, ни мэ… Хоть шаром покати, гладко!

– И чего вонзился, о-о! Чучело этакое! – волновался Миша, хмуря свои черные, красиво изогнутые брови.

Раскрыл на удачу учебник кверх ногами и сделал вид, что углубился в него.

– Авось, отстанет Шавка!

Но Шавка не отставал. Его проницательные, душу читающие глазки продолжали без устали впиваться в Мишу.

– Зарезать хочет! – мысленно томился юноша, – догадался, кто его изобразил тогда на доске и… и зарежет! Как Бог свят! – И чуть ли не первый раз в жизни весельчак и остряк Каменский почувствовал себя скверно и тоскливо. Как на беду, попечитель округа еще не приехал, и экзамен начался без него. Вся надежда Миши была на дядю, при котором Шавка не посмеет «резать», ну да еще на «шпаргалку», которую сестра Соня искусно прикрепила ему в левом рукаве мундира на резинке, с длинным рядом хронологических цифр. Стоило только дернуть пальцем и шпаргалка вылезет настолько, что, прикрывая правой рукой ладонь левой руки, можно было прочесть с успехом под пальцами незнакомые годы событий. Но все было бы хорошо, если бы не глаза Шавки.

– Ах, эти глаза, глаза! Что же вы делаете со мною! – с тоскою пронеслось в душе всегдашнего весельчака.

Около Миши что-то неожиданно зашуршало..

– Комарик, ты что?

– А вот хронологию выписываю, забодай ее козел рогами!

– На ногтях-то?

– А неужто ж на носу!

И Комаровский, довольный своей выдумкой, тихонько вытянул руки… Там на ногтях чуть заметно чернели малюсенькие, как мушки, цифры.

Ништатский мир в 1721 году. Коронование Петра Императором 1725. И так далее, далее… Много, без конца!

Все десять пальцев рук были заняты цифрами.

– Хорошо! – торжествовал Комаровский.

– Остроумно, шут возьми! – согласился Миша. И оба рассмеялись.

У экзаменаторского стола стоял Юрий. Пока его предшественник Бандуров, мигая своими прекрасными глазами, толково и основательно докладывал значение Петровских реформ, Радин тупо смотрел на свой билет, знакомый ему до противного вместе со всей его хронологией, и думал о матери…

– Она уже там… – быстрее птицы неслись мысли юноши, – в Лугано. Затерянный маленький уголок земного рая… Горы кругом… Апельсиновые и миндальные рощи… Запах, дурманящий и сладкий, как мед… И розы… розы… целый лес роз… целая бездна… Милая… родная… Отдохни… там… милая! Родная! Голубушка моя!

Письмо матери, первое по ее отъезде, лежало у него на сердце под синим сукном мундира… и что-то бодрящее, что-то нежное, как морская волна, как нежный цветок, как соловьиная песнь, шло от этого маленького клочка бумажки в синем конверте и чем-то бодрящим вливалось оно во все фибры его молодого существа. Он точно проснулся от сна, когда дребезжащий голос инспектора назвал его фамилию.

– Г. Радин, отвечайте-с…

От стола отходил Бандуров, сияющий, красный, натыкающийся от восторга на встречные парты по пути. Он чувствовал себя счастливейшим из смертных. Хронологию его не спросили. Хронология осталась за флагом, по выражению ариан.

Юрий встряхнулся и заговорил. Спокойный, уверенный в себе и в своих знаниях, несколько усталый от пережитых волнений за последнее время, он отвечал прекрасно, свободно и легко. Его «высокопревосходительство» слушал его с большим вниманием, блаженно улыбался и покачивал в такт словам головою.

– Точно Кисточка наш, Ватрушин, кивает, – произнес мысленно Юрий и чуть-чуть улыбнулся.

– Довольно-с. Великолепно. Впрочем, я и не ожидал от вас иного ответа! – произнес Гном-историк, лаская Юрия благодарным, сияющим взглядом.

– Прекрасный ответ. Как фамилия? – точно просыпаясь от розового сна, протянуло его высокопревосходительство. Мотор почтительно склонился к сиятельному уху и прошептал сановнику фамилию Юрия.

Тот взял карандаш и начертал жирную пятерку на экзаменационном балльнике против фамилии юноши. Потом директор снова нагнулся и снова зашептал что-то на ухо старичку.

Сиятельные брови его высокопревосходительства поднялись и сановник протянул изумленное «у-у?» И так взглянул на Юрия, точно перед ним был не Радин, ученик восьмого класса №-ой гимназии, а бенгальский тигр или ему подобное чудовище из диких лесов.

– Обо мне говорят… Про маму… Что я из-за ее поездки университет бросил! – вихрем пронеслось в голове, и он сжал зубы, заскрипев ими от нравственной боли.

– И чего в чужую душу врываются! – запротестовало его сильно, разом, вдруг забившееся сердце. Между тем сановник еще раз окинул его глазами и, снова обмакнув перо, поставил подле его пятерки жирный и сочный, крупных размеров, крест. Потом благодушно кивнул и, улыбнувшись ласково, процедил тягуче:

– Можете идти, я доволен… Я очень доволен вашим ответом, молодой человек.

Обласканный, но не радостный Радин пошел от стола. Маленький Флуг занял его место. Горячо и возбужденно доказывал юноша-еврей значение крестьянского раскрепощения 61-го года… Как всегда, волнуясь и горячась, он своей образной, красочной речью увлек слушателей. Его глаза горели… Нежный голос вибрировал, черные стрельчатые ресницы вздрагивали. Чахоточный румянец играл на впалых щеках…

Его похвалили тоже и отпустили с миром.

– Господин Каменский и господин Соврадзе! – прозвучало зловеще среди наступившей тишины.

Миша вскочил.

– С мурзой вызвали… От этого олуха подсказки не жди… Сам, как слепой, путается! – ожесточенно произнес юноша в мыслях… – А дяди все нет как нет, точно на зло, и подлая Шавка, как пиявка, впилась глазами. Шут знает что! хоть ложись на пол и умирай.

И, безнадежно махнув рукою, Миша потянулся за билетом…

– № 4! – произнес он громче, нежели следовало бы, и весь замер…

Билет был одною сплошною хронологией… События и годы… Годы и события… Сама судьба оказывалась против него – Миши…

– Ну, милушка, вывози! – мысленно произнес не на шутку струхнувший юноша и, набираясь храбрости, потянул шпаргалку.

Трах!

Резинка слабо звякнула, как струна, и оборвалась!

– Сонька, глупая, не сумела пришить как следует! – в смертельной тоске выбранил сестру Миша, – теперь уже эта дрянь (он подразумевал шпаргалку) и действовать не будет! – и тут же случайно его глаза, устремленные на круг экзаменаторов, встретились с торжествующими злыми глазками Шавки.

– И чего радуется, чучело! – снова с удовольствием выругался Миша.

А Шавка радовался на самом деле. Его щелочки-глазки с особенным наслаждением впились в этого стройного, не по годам моложавого мальчика с лукавым лицом и красивыми глазами. Он давно знал и помнил, что этот здоровый, упитанный, стройный мальчик, племянник попечителя округа, – мучитель его и злейший враг. Это он, этот розовый, хорошенький Каменский нарисовал на доске его карикатуру… Это он высмеял его на глазах всего класса, выдумав глупую историю с наградой. Все он, все он и один он!

И теперь ему, Даниле Собачкину, является прекрасный случай отомстить врагу. И он отомстит! Отомстит… О, да! Непременно! Он даже облизнулся, как кот, почуявший травлю мыши.

– А скажите, молодой человек, когда были первая, вторая и третья пуническая война? – почти задохнувшись от долго сдерживаемой радости, обратился он к Мише.

Даже капельки пота выступили на красивом, крутом и открытом лбу Каменского.

– Вот леший-то! Прямо в больное место вонзился! – мысленно негодовал он, красивыми голубыми глазами впиваясь в хитрые маленькие глазки учителя, и молчал…

Ужасное молчание!..

Оно длилось и минуту, и две и три… и целую вечность…

– Не знаете-с! гм! нехорошо, молодой человек! – своим противным голосом скрипел Шавка. – Ну-с, в таком случае… Павел Кунктатор, прозванный Медлителем, в котором году потерпел поражение?

Опять молчание…

– Господи, какая мука!

Старичок сановник нахмурил свои седые брови и смотрит на Мишу, как некогда Христос смотрел на распятого с ним о бок Варраву. А Миша молчит. Пот градом катится с его лица и капает, капает без конца на грудь мундира.

Вдруг…

Широко распахнулась дверь. И всегда довольный, розовый и сияющий Александр Нилыч Каменский, попечитель учебного округа, быстрой и легкой походкой вошел в актовый зал.

– Дядя! – чуть ли не вырвалось из груди Миши неистовым криком.

– Я, кажется, опоздал немножко! Виноват, простите! – говорил своим непринужденным довольным голосом Каменский-старший, пожимая руки экзаменаторов направо и налево.

– Дядя, милый! Как кстати! – благодарно сияя глазами, мысленно повторял Миша, чуть ли не плача от радости.

И правда кстати.

Шавка прикусил язык и, весь зеленый от злобы за неудавшееся мщение, замолк.

Теперь заговорил директор.

– А мы вашего племянничка экзаменуем как раз, ваше превосходительство, – произнес он с самою сладчайшею улыбкою по адресу попечителя и, обращаясь к Мише, произнес с снисходительною ласковостью, имевшеюся у него всегда в запасе: – Расскажите мне все, что знаете про вторую и третью пуническую войну.

– Вот-то блаженство!

Это уже Миша знал «назубок», отлично. Его звонкий молодой тенор полился, как серебряный ручеек, по зале, не умолкая ни на минуту.

– Молодец, хорошо! – произнес сановник.

– Отлично! – вторил ему директор.

– Недурно! – в тон, как-то сквозь зубы, цедил Шавка…

А Миша летел, летел, как на крыльях… Ганнибал… Муций… Кунктатор… так и реяло на его молодых, лукаво улыбающихся губах.

– Довольно-с! – процедил сановник, у которого, очевидно, от звонкого голоса юноши затрещали уши, – весьма-с, весьма-с похвальный ответ!..

И поставил Мише крупную пятерку.

Поставили по пятерке и остальные ассистенты, не желавшие отстать от его высокопревосходительства. Поставил пять и Шавка.

– Что, взял? а? – торжествуя, вихрем пронеслось в мыслях Миши. – А Соньке я все же уши нарву за то, что не сумела пришить как следует шпаргалку.

И он было зашагал к месту бодрый, сияющий и счастливый.

Но дядя-попечитель незаметным знаком подозвал его к себе.

– Учишься хорошо… А когда шалить перестанешь? – притворно сердитым голосом шепнул он племяннику, легонько ущипнув его за ухо.

– Когда умру, дядя! – не задумываясь, брякнул Миша и ласковыми смеющимися глазами окинул старика.

– Висельник! – пробурчал тот притворно-сердито, но его любящий взор, помимо воли, ласково остановился на красивом открытом лице мальчика. Ликующий и счастливый вернулся на свое место Миша.

«Бесова» хронология не подвезла… Он блестяще выдержал экзамен.

Глава XVI
На пороге новой жизни

Быстро, как в калейдоскопе, менялись события. Гимназическая жизнь, вся пестрея ими, катилась все дальше и дальше, то вспыхивая ярким фейерверком, то тянулась повседневной обычной чередою, беспокойною и все же волнующеюся суетливой нитью.

Кончился экзамен истории, сошла страшная латынь, на которой расходившаяся Шавка, почуяв свою неограниченную власть, «срезал» чуть ли не половину класса. Двойки так и посыпались, как из рога изобилия, на злосчастные головы классиков.

Срезался Каменский, срезался Соврадзе, схватил по латыни «пару» и Самсон-Бабаев.

– Соврашка! Ты что же делать-то будешь? – искренно сокрушались вокруг него ариане.

– Что дэлать буду? – невозмутимо отзывался армянин. – Первое дэло, Шавку вздую на улыце, а потом в Тыфлыс поеду и духан[11]11
  Постоялый двор, харчевня.


[Закрыть] открою… Мылосты просым!

– Дело! – иронизировали гимназисты. – А ты, Миша? – обращались они к своему любимцу.

– А я, братцы вы мои, улечу, свободный, на Рейн… Там, говорят, скала Лорлеи – чудо!.. Пальчики оближешь… Зарисовывать буду… И развалины старых замков… тоже, я вам доложу, латыни не чета. Влечет меня туда неведомая сила! – Неожиданно зазвучал его красивый тенор. – А осенью «bonjour» comment allez vous?[12]12
  Здравствуйте, как поживаете?


[Закрыть] в университетском коридоре тут как тут.

– Ху-до-ж-ник! – дружески хлопали его по плечу товарищи.

– А я, господа, на лето в чемпионы! – неожиданно пробасил Самсон.

– Что? Что такое? – так и посыпалось на него со всех сторон.

– В борцы, в сад, на летнюю сцену контракт подпишу. А не то батька в магазин упрячет, пока что до университета – сахаром, чаем торговать. Слуга покорный! – лучше в борцы.

– Шавку бы тебе в противники! – засмеялся кто-то.

– Сокру-ш-шу! – страшно поводя глазами, зарычал Самсон.

Классики хохотали.

Прошла злополучная латынь. Прошла словесность. Божья Коровка осталась на высоте своего призвания… Насколько у Шавки балльник пестрел парами, настолько у благодушного Андрея Павловича он красиво разукрасился «пятерками». Даже злополучному «мурзе» поставили три с минусом вместо единицы, когда на вопрос ассистента, почему плакала Ярославна в «Слове о полку Игореве», черноглазый армянин, не задумываясь ни на минуту, брякнул:

– А потому и плакала, что плакать хотэлось… Извэстное дэло – баба была!

После экзамена, когда экзаменаторы покинули зал, еще раз напомнил Алексей Петрович Рагозин о том, что его квартира, его самовар, тарелка щей и кусок мяса всегда к услугам жаждущих и алчущих будущих студиозов.

И снова будущие студиозы, словно обезумев, орали «славу» и бережно качали на руках своего любимого преподавателя.

Наконец наступил последний экзамен – математики.

Молоденький миловидный учитель, прозванный «мармеладкой» за свою слащавую внешность, влюбленный до смешного в свой предмет, говорил постоянно:

– Математика – это все! Даже вору, вытащившему кошелек из кармана, приходится считаться с математикой.

Он заметно робел перед экзаменом и, поминутно обдергивая свой новенький вицмундир, краснея, как барышня, молящим голосом упрашивал то того, то другого гимназиста:

– Вы только, батенька, подумайте перед тем, как ответить… A то вы брякаете постоянно… Ей-Богу-с!

– Уж чего тут! Думай не думай, ученее Пифагора не будешь! – уныло отвечал злосчастный классик.

Но вот съехала и математика, алгебра и геометрия заодно с нею. Едва только экзаменаторы и почетные гости успели выйти за дверь, как в актовом зале поднялось настоящее вавилонское столпотворение. Учебники, тетради, мелки и карандаши, как птицы, реяли в воздухе… Качали «мармеладку», качали друг друга, качали Александра Македонского, ненароком заглянувшего в дверь, под оглушительное «ура», долго не смолкавшее в этот день в серых и чопорных стенах гимназии.

– Ух! Как гора с плеч. Вот счастьище-то привалило! Восемь лет оттянули лямку, – слышался чей-то радостный голос.

– Господа, я предлагаю «Мотора» покачать как следует! – предложил кто-то.

– Ну его… Он агнец невинный… Не ведает бо, что творит… А вот Луканьку стоит!

– Верно! Верно! Только после раздачи дипломов… A то, чего доброго…

– Ну, понятно… Вот дуралей!

– Классики! Ведь мы наполовину студиозы теперь! Нюхаете? – послышался чей-то дрожащий от радостного волнения голос.

– Уррра! – могучим раскатом пронеслось по залу. И вдруг все стихло. Незримо промелькнул перед глазами мрачный и таинственный призрак горя. Тишина. Вытягиваются и чуть бледнеют молодые оживленные лица.

В стороне от других стоит красивый стройный юноша, сосредоточенный и бледный. Печать сдержанного страдания на его прекрасном лице. Глаза горят нестерпимой мукой. Ему недоступна всеобщая радость… Он добровольно лишился ее ради матери. Он не будет «там», куда так стремятся все его молодые друзья. Не для него, не для Юрия Радина желанный университет!

– Юрочкин, что ты?

И мигом участливые, ласково-озабоченные лица окружают его. Десятки рук, как по команде, протягиваются к нему. Беззаветным сочувствием горят молодые глаза.

– Когда едешь, Каштанчик?

– Во вторник, после раздачи наград…

– А медаль праздновать будешь?

– Обязательно зови нас вспрыскивать медаль… Вечером твои гости. Вторник наш. А в среду отчаливай с Богом! – зазвучали и здесь, и там, справа и слева десятки голосов.

– Но, господа, я не знаю, как же это… помещение у меня не того… Каморка… – произнес не совсем твердым голосом Юрий.

– Вот дуралей! На что нам ты или твоя каморка нужна? И на пятачке уместимся!

– Очень рад буду! – смущенно пролепетал Радин.

– Ну, рад не рад, а твои гости… – загоготали кругом.

– Только, как же насчет хозяйки? Мамы ведь нет…

– А ты Марфу Посадницу позови… Она с превеликим удовольствием. Целковый ей в зубы – и она тебе такую экономку сыграет, что мое, брат, поживаешь!..

– Верно, верно! Посадницу зови… Мы все к тебе вечером! Надо же отпраздновать получение первой медали, да и отъезд твой вспрыснуть.

– Спасибо, господа! – растроганный улыбался Юрий.

– Ну, вот! На чем спасибо-то… Незваный гость хуже татарина… так до вторника?

– До вторника.

– Да, да!

И вчерашние классики разошлись в этот день счастливые сознанием столь давно ожидаемой и наконец полученной свободы.