Текст книги "Игорь и Милица"

И Павел Павлович, окончив перевязку, неожиданно обнял раненого и крепко поцеловал его.

Глава II

– Боже мой, какая темень. Ни зги не видать!

– Да. И что досаднее всего – нельзя воспользоваться прожектором.

– Скоро кончится лес и, если мы встретим холмы за опушкой, значит, дело в шляпе…

– A ты замечаешь, «там» все тихо… И плеска воды не слышно даже… Удивительно странно, за ночь могли бы переправиться без помехи скорее, нежели днем. A может быть, казаки пошли обходом и зашли им в тыл?

– Ну, нет, тогда бы «те» палить начали. A вот вернее всего то, что мы сами удалились от реки. Ведь лес за болотом шел в сторону от их позиций.

– A знаешь, Горя, мне почему-то кажется, что там за лесом должны быть непременно холмы, и если не такие большие, как тот высокий на берегу реки, занятый ими, то, может быть…

– Тише, тише… Как будто сюда идут… Слышишь, трещат сухие сучья?

И как бы в подтверждение слов Игоря, произнесенных быстрым и тихим шепотом, конь-венгерец, на спине которого они сидели оба, Милица и Игорь, повел беспокойно ушами, насторожился и издал короткое, нетерпеливое ржание.

Молодые люди замерли на минуту, чутко прислушиваясь, не шевелясь, почти не дыша… Но никто не отозвался на неожиданно раздавшееся лошадиное ржание. По-видимому, в лесу все было по-прежнему тихо и спокойно. Вероятно, сама собой упавшая с дерева ветка произвела этот легкий шум, встревоживший молодежь.

Убедившись в этом, Игорь, сидевший впереди Милицы, и правивший лошадью, переложил поводья в левую руку в то время, как правой вынул из-за пазухи небольшой электрический ручной прожектор-фонарь. Сказочно причудливый свет этого крошечного прожектора на миг прорезал острой полосой лесную дорогу с её рядами пожелтевших и обнаженных деревьев. Почти голые, по-осеннему, стояли деревья, протягивая к всадникам свои длинные сучья-руки. Дорога с её узкой лентой, покрытая опавшей с деревьев листвой, казалась при свете какой-то причудливой пестрой змеей, убегавшей в глубь леса. Снова исчез беглый свет ручного фонаря и снова все погрузилось в прежнюю мглу. Снова быстрой иноходью побежал статный венгерец, перебирая тонкими породистыми ногами.

Постепенно стали редеть деревья. Потянуло откуда-то холодом, и всадники выехали в открытое поле. Теперь под копытами венгерца уже не плюхала, как прежде, болотная почва. Твердый, крепкий грунт сменил прежнюю кочковатую, неровную, болотистую поверхность. Мало-помалу бег коня замедлился, и сидевшие на его спине юные разведчики заметили, что как будто путь их начинает подниматься в гору…

– Ура! – радостным шопотом произнес Игорь. – Ура, Мила! Там холмы впереди или гора, не знаю… И как раз на месте приходится… Если установит здесь батареи, они будут бить без промаха по тем неприятельским злодейкам, причинившим столько непоправимого вреда нашим окопам за минувший день. Теперь только остается добраться до этой горы или до этого холма и тщательно произвести её разведку. A там во весь дух мчаться обратно к капитану с донесением.

– Как жаль, что нельзя снова воспользоваться твоим лилипутом-прожектором, – произнесла с сожалением Милица.

– Да, это рискованно, потому что мы, по-видимому, находимся среди открытой со всех сторон лесной местности… Разумеется, неприятеля здесь нет, все они сосредоточены на переправе под прикрытием своих гаубиц и мортир, a все-таки, кто поручится, что где-нибудь поблизости не шатаются их разъезды…

– A все-таки рано или поздно нам придется осветит местность, чтобы воочию убедиться в наличности холма.

– Да, но уже много позже, когда мы заметим, что поднимаемся выше…

– A разве ты не чувствуешь этого уже и сейчас?

Действительно, лошадь пошла тише, сильно забирая передними ногами, как будто поднимаясь в гору. Все стройное тело животного вытянулось, голова приподнялась на гибкой, высокой шее.

– Нет слов, мы поднимаемся в гору… Ясно, как Божий день. И теперь, когда это уже не подлежит ни малейшему сомнению, я снова прибегну к помощи нашего сообщника, – согласился сейчас и Игорь, снова вынимая из-за пазухи фонарь-прожектор.

И опять волшебный сноп света упал на дорогу и стал нащупывать лежащую впереди и сбоку неё беспросветную мглу. Там, подальше, посреди поля, лежал действительно высокий пригорок, обросший мелким, по земле стелющимся кустарником. Сбоку, поближе к лесу, темнело какое-то здание, не то сарай, не то пустой амбар, одиноко стоявший в поле. Между пригорком-холмом, тянувшимся на протяжении доброй четверти версты и сараем, к которому прилегала небольшая рощица, было расстояние всего в сотни три шагов.

Все это одним взглядом успели окинуть юные разведчики. И успокоились сразу. Все было как нельзя лучше замечено ими. Наличие холма, открытого разведкой, могла дать в ближайшем будущем блестящие результаты. Отсюда, с этого холма, вся река, a следовательно и переправа через нее австрийцев, открывалась, конечно, как на ладони.

Игорю захотелось закричат от радости. Он схватил за руку Милицу и крепко сжал её пальцы.

– Ну, скажи, Милочка, ну разве мы с тобой после этого не молод…

Он не договорил. Короткий сухой треск, протрещавший со стороны противоположной лесу, со стороны реки, очевидно, заставил его смолкнут на полуслове. За ним другой, третий, четвертый выстрел… Целый ряд таких выстрелов обрушился сразу на головы юных всадников. Вдруг Игорь вздрогнул: он почувствовал, как конвульсивно сжали его руку пальцы сидевшей позади него девушки, и как она тяжело опустилась головой ему на плечо.

– Милица… Мила… что с тобой? Что случилось? – тревожно забросал ее юноша вопросами.

С минуту не было ответа, только слышалось тяжелое, прерывистое дыхание y самого лица Игоря, под самым его ухом.

– Мила… Милочка, что ты? Да ответь же! Ради Бога, ответь.

Но она могла ответить далеко не сразу… Снова судорожно сжали пальцы юноши её тонкие, хрупкие пальчики. И после минутной паузы её спутник расслышал слабый, упавший до шепота, голосок Милицы:

– Я ранена, Горя… Я, кажется, ранена. Страшная боль в плече…

Новый треск винтовок со стороны реки покрыл речь девушки. Теперь над самым ухом Игоря прожужжало несколько пуль. Снова вспыхнули огоньки по ту сторону поля, недалеко от реки и снова затрещали выстрелы, зажужжали пули. Уже не было никакого сомнения в том, что свет фонаря-прожектора привлек внимание ближайшего, находившегося в этой местности, неприятельского отряда. Австрийцы начали наугад пальбу из своих винтовок, и Милица оказалась раненой именно такой шальной пулей, посланной впотьмах наудачу в темноту.

В первую же минуту, убедившись в этом, Игорь почувствовал ледяной холод во всем теле. Он смертельно испугался за своего друга. Холодные мурашки забегали по спине и липкие капли пота внезапно выступили на лбу юноши… Что, если Мила умирает? Что, если шальная пуля сразила ее на смерть? Он по-прежнему чувствовал на своем плече заметно отяжелевшую головку девушки, и сердце его сжалось больнее…

Под сыпавшимся теперь вокруг них дождем пулями, юноша быстро обернулся к Милице и, собрав все свои силы, осторожно приподнял ее над седлом и перенес через себя. Теперь её отяжелевшая головка упала ему на грудь. Безжизненно повисли вдоль тела её ослабевшие руки. Не обращая внимания на свистевшие, то и дело, кругом пули, Игорь заботливо склонился над ней и, скорее угадывая, нежели видя в кромешной тьме её бледное, помертвевшее личико, прошептал прерывисто и тревожно:

– Мила, Милочка… Скажи мне, ты очень страдаешь? Тебе очень больно, родная?

Его ухо почти касалось её губ, из которых теперь вырывалось учащенное, тяжелое дыхание. Её тело трепетало и дрожало от мучительной боли. Что-то липкое, горячее и густое капало на руку Игоря, которой он нежно поддерживал ее y плеча.

– Кровь! – подсказала юноше ужасная мысль. Вдруг тихий стон, вырвавшийся с губ Милицы, достиг до его ушей.

– Горя… я не могу, Горя… не могу ехать так дальше… Каждый шаг лошади отдается мне в рану… Оставь меня… Скачи один… Передай про результат разведки капитану… Я не могу с тобой… Мне больно, Игорь… Мне смертельно больно… Сними меня с седла.

И новый стон, вырвавшийся сквозь стиснутые зубы, заставил снова задрожать Игоря с головы до ног. С добрую минуту длилась эта нестерпимая мука, мука страха и опасения за близкое, дорогое существо среди непроглядной тьмы под дождем ружейных выстрелов, не умолкавших теперь ни на минуту. И опять приоткрылись с трудом пышущие теперь зноем губы Милицы и она зашептала:

– Игорь… Дорогой друг мой… Еще раз прошу, оставь меня… Я не могу ехать с тобой… Это вызывает такие адские муки в раненом плече!.. Каждый шаг лошади, каждое сотрясение… Горя… Добрый, славный Горя, поезжай один… Наш венгерец домчит тебя быстро до окопов… Довези меня только хотя бы до того здания или до рощи, которые мы видели при свете на краю поля… Потом, утром ты приедешь за мной снова… Да, Горя, так надо… Ты должен так поступить…

– Мила… Детка, родная! Что ты говоришь, голубчик ты мой? Оставить тебя одну, раненую, без помощи, когда каждую минуту могут появиться, нагрянуть сюда австрийские разъезды, те самые, может быть, что сыплят теперь в нас этими ужасными пулями! Нет, Мила, проси и требуй от меня, чего хочешь, но только не этого, ради Бога!

Опять грянул ружейный выстрел над самой головой лошади. Гнедой красавец-конь испуганно шарахнулся в сторону. Тихий, медлительный стон вырвался снова из уст Милицы, стон, потрясший все существо Игоря, наполнивший его сердце острой мукой жалости и страха. И опять слабый голос Милицы зазвенел ему на ухо.

– Ты видишь, какие страдания… Какие нечеловеческие страдания я должна переносить… Не упорствуй же, голубчик… Ради Бога, исполни же мою просьбу. A сам поспеши… Каждая минута, каждая секунда дорога, бесценна… Нельзя терять ни капли времени… Мы на войне, Игорь, и долг перед царем и родиной мы должны свято выполнить прежде всего… Ведь от этой разведки зависит спасение жизни многих людей! Ты знаешь это!

– Долг перед царем и родиной… – как эхо, повторил юноша. – Да, она права, эта славная, смелая, великодушная девочка… Она безусловно права… Прежде всего он солдат, он – русский, и все личные переживания, все личные волнения должны заглохнуть и отойти на второй план, пока он не выполнит того, что должен выполнить в силу своего долга… До рассвета остается еще много часов, он успеет дать возможность капитану послать за ближайшими батареями. Только надо спешить, не медля ни минуты. Мила права… Иначе, без прикрытия, потери людей, бросившихся завтра в штыковой бой под огнем неприятельских орудий, будут неисчислимы. Необходимо предотвратить это… Необходимо сделать все возможное, чтобы сохранить сотни, тысячи жизней. A для этого необходимо пожертвовать своими личными опасениями и страхами за жизнь дорогого существа…

Игорь колебался недолго. Недолго боролись два чувства в душе отважного, стойкого юноши. Долг чести с личным чувством беззаветной привязанности к своему другу Милице – голос долга заглушил другой голос. И снова едва слышно он произнес:

– Хорошо, Мила, я сделаю так, как ты этого просишь. Я отвезу тебя и положу в том сарайчике. Бог милостив, авось они туда не нагрянут. Только прежде, чем скакать без тебя дальше, позволь мне перевязать твою рану, благо все необходимое нас надоумило захватит с собой.

Глава III

A выстрелы, между тем, не прекращались ни на одну минуту… Правда, временами они меняли свое направление и раздавались то справа, то слева. Очевидно, неприятель, заподозривший присутствие более или менее значительного русского разъезда, старался нащупать его местонахождение в глубокой, непроницаемой мгле.

Наугад, помня расположение сарайчика, открытого ими при помощи фонаря-прожектора, Игорь направил туда коня, и в несколько минут они достигли его ветхих, полуразвалившихся стен. В той же абсолютной темноте, сняв со всевозможными осторожностями с седла Милицу, с полубесчувственной девушкой на руках, Игорь ощупью нашел дверь и вошел в сараи.

Запах мокрого сена, очевидно, собранного сюда с полей крестьянами ближайшего селения и заметно тронутого осенними дождями, давал себя чувствовать. Досадуя на то, что нельзя было зажечь фонаря без того, чтобы привлечь на себя внимание врага, Игорь, сгибаясь под тяжестью своей ноши, побрел наудачу в глубину сарайчика и, споткнувшись, неожиданно упал в мягкое, еще влажное сено. Не теряя ни минуты, он нащупал огромный стог сена, доходящий почти до самого потолка постройки. Вздох облегчения вырвался из груди юноши. Мелькнула мысль о том, что, если выкопать глубокую нору в сене и спрятать туда Милицу, то даже если бы в этот одинокий сеновал и заглянула неприятельская разведка, то ни в коем случае она не открыла бы здесь присутствия девушки. Но прежде всего необходимо было перевязать ей рану.

Опустив на сено полубесчувственную теперь девушку, он вернулся наружу и, захватив повод лошади, привязал последнюю к двери сарая. Затем снова прошел во внутренность сарайчика и, сняв с себя кафтан, накрылся им с головой. Грубое крестьянское сукно казалось непроницаемым.

Тут Игорь вынул из кармана коробок со спичками и чиркнул одну из них, тщательно ограждая ее со всех сторон полами кафтана. Слабый огонек осветил внутренность помещения. То был действительно сеновал, наполненный до верха гнилым сеном, основательно промоченным. Очевидно, бежавшие из покинутой соседней деревни жители наскоро запрятали его сюда. Но менее всего думал сейчас об этом юноша.

Перед ним лежала полубесчувственная Милица. Черные, длинные, точно бархатные ресницы бросали резкую тень на смертельно-бледные щеки девушки. Запекшиеся губки выбрасывали тяжелое, прерывистое дыхание. Из плеча, сквозь небольшое отверстие, пробитого пулей кафтана, быстро стекала густая алая полоска крови, смачивая собой рукав грубой крестьянской одежды Милицы. Прежде всего Игорь вынул складной нож из кармана и взрезал при помощи его рукав кафтана, и тотчас же его глазам представилось окровавленное плечо девушки. Было необходимо промыть рану, но об этом нечего было и думать: ни одной капли воды не было под рукой. Пришлось довольствоваться одной перевязкой. Быстро и ловко работая в темноте, только изредка освещая раненое место вспыхивающими и тотчас же гаснущими спичками, Игорь прежде всего обтер кровь при помощи имевшейся y него на всякий случай ваты и марли, потом крепко забинтовал рану. По-видимому, перевязка принесла сразу некоторое облегчение раненой, потому что Милица слабо зашевелилась сначала, потом чуть застонала и, наконец, спросила шепотом, открывая глаза:

– Как! Ты еще здесь, Горя?

– Здесь, детка моя, здесь. Около тебя твой преданный друг и товарищ, родная… – прозвучало немедленным ответом на её слова.

– Спеши же, голубчик, чтобы не было поздно… Тебе надо спешить… – начиная уже волноваться, снова произнесла раненая.

– Да, родненькая, я сейчас поскачу и к утру буду обратно… Для тебя же я вырою в сене норку и никакой, даст Бог, неприятельский разъезд не найдет тебя здесь.

И говоря это, Игорь все так же быстро разворотил стог сена в углу сарая. Получился действительно род норы, куда он бережно перенес и положил Милицу.

– Лучше тебе, родная? Мягче тебе здесь?

– Да… Не беспокойся обо мне, и поезжай с Богом… Я только устала… Боли же не чувствую почти совсем; вероятно, эта рана навылет, и не представляет собой никакой опасности. Уверяю тебя… Только бы не двигаться и хорошенько отдохнуть и заснуть до твоего возвращения.

– Ну, Христос с тобой. До свиданья, до утра. Ты слышишь, уже затихли выстрелы? Теперь я за тебя спокоен. Думаю, что все обойдется благополучно. Я еду. Дай мне пожать твою лапку на счастье. До свиданья пока.

На минутку снова чиркнула спичка, и Игорь увидел снова бледное, измученное страданием личико, улыбавшееся ему слабой улыбкой. Маленькая, тоненькая рука протянулась к нему навстречу. Он пожал горячие пальцы этой руки, потом поднес их к губам и, наклонившись к самому лицу Милицы, перекрестил ее и коснулся губами горячего лба девушки. Потом, тщательно прикрыв нору в сене другой охапкой его, и оставив лишь небольшое отверстие сбоку для воздуха, он, почти успокоенный, вышел из сарая, плотно прикрыв за собой дверь.

Отвязать лошадь, вскочить в седло и дать сразу полный аллюр коню было для Игоря делом одной минуты. Быстроногий венгерец понес его с места бешеным галопом по старой, уже знакомой дороге, ведущей к русским позициям среди редкого болотистого леса.

Выстрелы давно затихли, не замечалось больше никакой тревоги, И мучительное беспокойство за Милицу как-то сразу погасло в душе юноши. Теперь все его желания, все мысли сводились к одному: достигнуть возможно скорее русских окопов, сделать доклад капитану о произведенной разведке и во весь дух мчаться обратно за его другом-Милицей, которая отдохнет, может быть, и за время его отсутствия, действительно, отоспится.

Глава IV

И он не ошибся в своем расчете. Не успел еще доскакать и до лесной опушки Игорь, как незаметно подкравшийся сон тяжело опустился на веки раненой девушки. Искусно забинтованное плечо почти не давало себя чувствовать сейчас. Было даже, как будто, хорошо и приятно лежать, так, молча, в тиши, без всякого движения, среди целого моря мягкого душистого сена, совершенно сухого внутри. Не долго боролась с обволакивающей ее со всех сторон дремой Милица и, устроившись поудобнее, завела глаза.

* * *

Она не помнила, долго ли, коротко ли продолжался ее сон, бесспорно, живительный и крепкий. Девушка проснулась внезапно от говора нескольких грубых голосов, звучавших, как ей показалось, над самой ее головой. Обеспокоенная этим шумом, Милица чуть раздвинула сено перед собой и выглянула через образовавшееся в нем отверстие.

И в ту же секунду отпрянула назад, подавив в себе крик испуга, готовый уже, было, сорваться с ее губ. Пятеро неприятельских солдат-австрийцев сидели и лежали посреди сарая вокруг небольшого ручного фонаря, поставленного перед ними на земле, На них были синие мундиры и высокие кепи на головах. Их исхудалые, обветренные и покрасневшие от холода лица казались озлобленными, сердитыми. Сурово смотрели усталые, запавшие глубоко в орбитах глаза.

Трое старших, один рыжий, с коротко остриженной щетиной и съехавшей на бок кепи, другой, черный, с испорченным оспой лицом, солдат и третий, совсем тощий, как скелет, белокурый, покуривали зловонные грошовые сигары, лежа на сене. Двое других, сидевшие в стороне – курили короткие трубки. Эти двое были еще очень молоды, особенно один из них, худенький и тонкий, совсем мальчик, с открытым, тоже немало уставшим и осунувшимся лицом, казавшимся, впрочем, гораздо менее озлобленным и сердитым, нежели y всех остальных. Его серые глаза смотрели не то задумчиво, не то грустно, и взгляд этих глаз, машинально блуждавший по стенам сарая, говорил о невеселых думах, наполнявших, по-видимому, сейчас эту юную голову.

Брошенные тут же винтовки и сумки с патронами да и самые позы австрийцев, комфортабельно расположившихся на отдых людей, говорили за то, что они пришли сюда не на минуту, a пробудут здесь, по всей вероятности, всю долгую ночь.

Эта мысль не оставляла Милицы, пока она разглядывала нежданных гостей, заставляя несказанно волноваться девушку. Ведь Игорь мог сюда вернуться каждую минуту и тогда бедному мальчику не миновать плена. И при одной только мысли о такой участи для своего верного товарища, сердце Милицы обливалось кровью. Было еще тяжелее оттого, что ей не представлялось никакой возможности предотвратить опасность.

– Господи, хотя бы уснули они! – с тоской говорила самой себе девушка, – тогда я постараюсь проскользнуть мимо них сонных и сумею, выбравшись из сарая, предупредить Игоря, захватив его на дороге. Но хватит ли y меня на это сил?

Она попробовала пошевелиться. Осторожно двинула рукой. Потрогала раненое плечо. Оно еще сильно болело, но уже далеко не так сильно, как прежде и двигаться ползком девушка могла, несмотря на эту рану. Значит, с этой стороны дело обстояло вполне благополучно. Оставалось только дождаться, пока не заснут непрошеные гости, и тогда уже со всевозможными предосторожностями попробовать выбраться из сарая. Но к несчастью, неприятельские солдаты, казалось, менее всего были склонны думать о сне… Рыжий притянул к себе сумку и, покопавшись в ней, вытащил оттуда небольшую бутылку.

– Вот, – произнес он на хорошо понятном Милице немецком языке, которым говорят и швабы, – вот выловил нынче из погреба пана Разеловича, что расстреляли нынче за чрезмерную приверженность к русским. Пана-то расстреляли, a погреба его да и всю усадьбу отдали нам в добычу. Что касается меня, то я там немало поживился и тем и другим… A уж насчет этого коньяка не погневитесь, коллеги, остатки..

И, сбив очень ловко концом своей сабли горлышко бутылки, он первый приложился к ней и стал тянуть из нее жадно, не отрывая губ. Выпив большую часть содержимого, он передал полуопорожненную бутылку ближайшему соседу. Тот тоже отпил немалую толику и сунул бутылку дальше соседу. Пятый солдат, которому осталось вина только на донышке, сердито брякнул пустой бутылкой об пол, предварительно поднеся ее к самому фонарю.

– Ничего нет больше, – проворчал он, кидая на своих соратников недоброжелательные взгляды. – Да и какое вино полезет на пустой желудок? Вот уже скоро двое суток, как y меня не было во рту ни хлеба, ни галет, питался кое-как и кое-чем. A все эти дьяволы русские виноваты – куда ни взглянешь, всюду они так и лезут отовсюду. На плечах наших врываются в укрепления и окопы.

– Это оттого, что сам сатана со всей своей гвардией помогает им! – захохотал грубым, резким хохотом рыжий солдат, на голодный желудок которого уже, очевидно, начинал действовать выпитый коньяк.

– Не люблю я их казаков особенно, – растягиваясь поудобнее на сене, ввязался в разговор третий. – Как звери какие-то влетят, врежутся нарубят, наколят и умчатся, словно шальные. Ничего не боятся, проклятые. Жизнь свою в копейку ценят.

– Это потому, что они очень храбры, – произнес юноша с задумчивыми глазами, сидевший в стороне и не принимавший участия в угощении рыжего.

– Однако, вы, коллега, того, знаете, полегче, не очень-то хвалите наших врагов, – сердито проворчал рыжий. – Не больно-то это патриотично, с вашего позволенья.

– Да я их и не хвалю вовсе. Я воздаю только должное их храбрости, про которую наслышана, я думаю, вся Европа.

– Тысяча дьяволов! И целуйтесь с вашими казаками и с вашей Европой, – неожиданно завопил рябой австрияк, и с такой силой хватил концом сабли по остаткам бутылки, что стекло, разбившееся на крошечные кусочки, разлетелось фонтаном во все стороны.

– Потише, коллега, потише, – остановил его рыжий.

Тот вскинул на товарища злые, угрюмые глаза.

– Вам хорошо говорить потише, – заворчал он, – вы основательно подкрепились в погребах расстрелянного пана, a каково-то мне, а? Во всяком случае, будь проклят тот, кто нарушил наш покой, бродя здесь с ручным прожектором. Бьюсь об заклад, что это был какой-нибудь шпион-галичанин, выслеживающий наши позиций, и попадись мне только этот молодчик, я вымещу на его шкуре и это бесцельное шатанье наше за ним и это ночное бодрствование в сырой скверной дыре! – уже совершенно оживившись, заключил рябой.

– Ну, что касается до бодрствования, то на это я вовсе сейчас неспособен. Поступайте, как знаете, детки мои, a я слуга покорный, маяться больше не желаю.

И, завернувшись в свою шинель с головой, рыжий австриец, находившийся, очевидно, в более благодушном настроении, нежели остальные его товарищи, благодаря выпитому коньяку, комфортабельно развалился на сене, посреди сарая. Его примеру последовал и другой, за ним и третий солдат.

– Это единственная умная мысль за всю нашу беседу, должен сознаться, – пробурчал и рябой австрияк, и вскоре его могучий храп оповестил остальных товарищей о самом основательном сне их собрата по оружию.

Очень скоро заснул и державшийся все время как-то в стороне от других и молодой австриец. Теперь все пятеро неприятельских солдат крепко спали, похрапывая, не только на весь сарай, но пожалуй что и на все поле.

– Пора… – сказала себе самой лежавшая без малейшего движения до этой минуты Милица и стала медленно выползать из своей «норы». Она слышала от слова до слова весь разговор австрийцев. Из него ей стало ясно, как день, что никого другого, как ее и Игоря, искали неприятельские разведчики, потревоженные светом их фонаря-прожектора y подножия холма. И поймай они теперь ее или Горю, им бы несдобровать обоим.

Солдаты голодны и озлоблены до последней степени, к тому же они сочтут их за шпионов и прости, прощай тогда их юная жизнь! Значит, необходимо во что бы то ни стало уйти отсюда, бежать и скрыться тотчас же… Бежать навстречу Игорю и сейчас же вместе с ним мчаться к своим, под надежную защиту своей роты, ставшей за короткое время такой близкой и родной.

И, не откладывая ни на один миг своего намерения, Милица осторожно выползла из своей засады и стараясь, почти не отрываться телом от земли, стала медленно, чуть заметно подвигаться к выходу из сарая, мимо спящих солдат. Крепко забинтованное плечо как будто онемело на время, и молодая девушка почти не чувствовала в нем никакой боли сейчас. A короткий, далеко не продолжительный сон, влил некоторый приток сил в ее ослабевшее тело и позволил ей двигаться вперед без прежней боли. Вот уже вся она показалась наружу. A приютивший ее так гостеприимно стог сена оказался уже на сравнительно порядочном расстоянии за ее спиной. Всего два-три аршина оставалось теперь между ней и дверью сарая. Еще несколько усилий, – и она на свободе.

Но как раз между выходом и все так же медленно и бесшумно подвигающейся к нему Милицей, раскинувшись беспорядочной группой, спали неприятельские солдаты. Надо было во что бы то ни стало, бесшумнее и быстрее миновать освещенное место, или же, что было еще лучше, протянуть руку и потушит фонарь.

Разумеется, в абсолютной темноте будет много удобнее проделать всю эту операцию, – промелькнуло новое решение в голове молодой девушки, и она не долго думая, порывисто протянула руку к фонарю.

Протянула и отдернула ее тотчас же назад с глухим, страдальческим криком. Невероятная боль в раненом плече, вдруг прорезавшая, как ножом, пораженное место, заставила вырваться этот стон из горла Милицы.

Как ни тих был этот крик, тем не менее, он долетел до ушей одного из спящих австрийцев.

– Wer da?[19]19
  Кто там?


[Закрыть] – услышала злой спросонья окрик Милица и замерла без движения, обливаясь холодным потом, совсем плотно приникнув к земле.

В ту же минуту кто-то тяжело поднялся на ноги за ее спиной, свет фонаря неожиданно запрыгал по сараю и сразу ударил ей прямо в лицо. И одновременно с этим громкий хохот грубо разразился над ее головой.

– Ба! Вот-то не было печали! Мальчишка-галичанин! Ты откуда? – прозвучал над головой.

Милицы уже знакомый ей голос рыжего австрияка, и прежде чем она могла опомниться и успеть вскочить на ноги, две руки подхватили ее, вскинули на воздухе и с грубой силой поставили на землю.

– Эй, вы, сони! – повысил он голос, обращаясь по адресу остальных спящих товарищей, – продерите глаза, не видите, разве? Я поймал шпиона… Просыпайтесь живее, сонные кроты!