Текст книги "Дурнушка"

XIV

Я переживала новую эпоху своей жизни. Точно не я сама испытывала ее, не княжна Тася Горянина была счастливой невестой любимого человека, а совсем другое обновленное и оживленное молодое существо… Я точно обезумела от счастья с минуты объяснения Сергея. «Сергей!» Как мило, близко и дорого стало мне это имя! Я повторяла его про себя и вслух по несколько десятков раз в сутки. «Мой Сергей, мой дорогой Сергей, мой любимый!»

Я засыпала с этим именем на устах и просыпалась с мыслью о том, что я его увижу, моего жениха, сегодня, скоро-скоро!

Tante Lise, без малейшего колебания, вопреки моим предположениям, давшая мне свое согласие на брак с Водовым, не могла не удивляться, глядя на мое счастливое и, как мне самой даже казалось, похорошевшее от счастья лицо…

– Дитя мое, – после официально сделанного мне Водовым через нее предложения, говорила она, – вы знаете, какое великое назначение женщины – быть женою и матерью. Ваша покойная maman оставила вас рано сиротою, Тася, и я считаю своим священным долгом объяснить вам за нее вашу новую, далеко не легкую задачу.

И она говорила, говорила мне об обязанностях, выпадавших на долю девушки, вступающей в брак. Я внимательно смотрела в ее глаза, стараясь не пропустить ни одного слова, и каждое ее слово западало мне в душу; а между тем мысль моя в это время создавала мне милый образ любимого человека, и думала я только о нем.

Когда раздался знакомый звонок и входил лакей, неслышно скользя по ковру гостиной, с докладом об его приезде, tante Lise встречала моего жениха с любезной улыбкой. И она сумела оценить этого прекрасного человека и верила, что я, ее племянница, буду счастлива с ним.

Оставшись наедине с Сергеем, мы говорили без умолку и большею частью о нашем будущем журнале, о нашем «детище», как он называл его. Он, увлекающийся и вечно забегающий вперед, с присущей ему богатой дозой фантазии, видел свое издание как бы существующим на самом деле и старался представить его мне возможно нагляднее и яснее.

Но я ничего не понимала. Я слушала нежные звуки его голоса, любовалась его нервным, взволнованным лицом, и была счастлива, как никогда в моей жизни, и чуть не плача, отрывалась от наших бесед, когда Варенька приходила звать меня к примерке неизбежного в таких случаях приданого.

Взволнованная, радостная бежала я к м-ме Люси, толстой француженке с вычурною прической.

– En voici des echantillons de la robe de chambre, mademoiselle. Le quel en preferet vous?[7]7
  Вот образчики на халат, мадемуазель. Которое вам больше нравится?


[Закрыть] – с самою обворожительною улыбкою предлагала она мне кусочки тканей нежнейших голубых и розовых оттенков.

В другое время я ужаснулась бы при виде этих светлых бросающихся в глаза тряпок. Голубое или розовое matine для меня, Таси Горяниной, с моим некрасивым лицом! Но теперь мне было как-то безразлично до всего, что не касалось моего счастья.

«Ведь если он любит меня, – думалось мне, – то уж во всяком случае, не за мою внешность. И буду я лучше или хуже того, чем я есть, он отнесся бы ко мне с одинаковым участием и добротою».

Я торопливо примеривала шерстяные и шелковые лифы, почти не замечая того, что на меня надевали, горя желанием покончить возможно скорее со всем этим неизбежным злом и возвратиться туда, в мою уютную маленькую гостиную, где он меня ждал, ходя из угла в угол своими легкими шагами.

– Ну, что, покончили с важными делами? – шутя встречал он меня.

– Скучно это! – жаловалась я.

– Но неизбежно! Что делать! Нам не пересоздать старых привычек, накопившихся за сотни лет.

Свадьбу назначили на последние дни масленицы, потому что Сергей хотел познакомить меня с деревенскою весною у себя в имении, куда мы должны были уехать после венца.

Теперь к нам часто приезжали мои подруги, т. е., нет, не подруги (подруг у меня никогда не было), а те светские барышни, которые выезжали со мною в одно время и считались моими сверстницами по бальным и концертным залам. Все они любезно улыбались мне, поздравляли меня с помолвкой и откровенно восхищались талантом моего жениха.

Приехала прелестная баронесса Кити.

– Я рада за вас, милая Тася, – просто и задушевно сказала она, лаская меня своим серьезным и чистым взглядом. – Вы мне так нравитесь, мы должны подружиться. Хотите?

И я подружилась с ней. Малейшая ласка подкупала меня, далеко не избалованную дружеским сочувствием. Участием же со стороны Кити я дорожила в особенности. Она так мало походила на холодных чересчур деланных светских кукол.

Лили – та просто прыгала вокруг меня, как птичка и переворачивала вверх дном весь мой приданый гардероб. Словом, все были довольны предстоящей свадьбой.

XV

– Так вот как, Наташа! Вы оказываетесь настоящим ангелом! Совершенно случайно я узнал о ваших подвигах… совершенно случайно! Вы сами не хотели поделиться ими со мною, недобрая! – говорил Сергей, заехав за мною, чтобы увезти меня на обычную прогулку.

Tante Lise разрешала нам кататься часок-другой по шумным петербургским улицам.

Я не поняла в первую минуту, о чем говорит Сергей…

Тогда, взяв мои руки в свои, он передал мне то, что узнал из уст Лили о моей благотворительной деятельности.

– Отчего вы мне не говорили об этом, Наташа? – с ласковым укором спросил он.

– Зачем же мне было распространяться на эту тему? – несколько смущенно оправдывалась я. – Ведь мои рассказы могли быть приняты за самохвальство! Я этого не хотела.

– Знаете, Наташа, – чистосердечным порывом вырвалось из его груди, – чем больше я узнаю вас, тем больше убеждаюсь, что приобрел с вашей рукою сокровище, которое вряд ли заслуживаю…

– Вы?

Вероятно, мое чувство к нему было слишком очевидно, слишком наглядно выразилось оно в этом восторженном «вы», потому что все лицо его вдруг осветилось и он сказал, невольно понижая голос от охватившего его волнения:

– Как вы добры, Наташа, и как бы я хотел быть таким же добрым, как вы!

В тот же день вечером, узнав, что я собираюсь в сопровождении Вареньки объезжать бедных, он выпросил позволения у tante Lise заменить собою мою компаньонку.

Получив ее согласие, мы обрадовались, как дети. Быстро накинула я нарядную плюшевую, отороченную соболями шубку, такую же шапочку и, едва удерживаясь от обуявшего меня счастливого беспричинного смеха, сбежала вниз. Щегольские санки Водова ждали нас у подъезда. Сергей помог мне усесться, заботливо запахнул медвежью полость и сев рядом, повернул ко мне смеющееся лицо:

– Куда же?

Я назвала улицу, находившуюся на самой окраине города. Кучер, такой же молодой и жизнерадостный, как и мы сами, с особенным удовольствием подобрал вожжи и, лихо прикрикнув, пустил лошадь быстрой рысью по мягкой и рыхлой зимней дороге.

Чудный зимний, студеный, несмотря на февраль месяц, вечер сиял золотыми звездами и сверкающею белою фатою снега, отливавшего в лучах месяца миллиардами огней.

Я смотрела в опрокинутый над моей головою светозарный купол и думала о капризных случайностях судьбы.

«Вот, – невольно приходило мне в голову, – несколько месяцев тому назад я ездила по той же дороге, к тем же бедным, в сопутствии Вареньки, одинокая, сиротливая, никому не нужная, несмотря на все мои достоинства, восхваляемые людьми. А теперь все изменилось…» Я уже не прежняя одинокая Тася, проклинающая десятки раз в день свое безобразие. Точно в волшебной сказке, появился на пути моем давно всем моим существом ожидаемый прекрасный и добрый принц.

И этот «принц» любит меня; я это видела и по нежной ласке, льющейся мягким светом из его глаз. И в звуках его милого голоса было столько доброго участия, столько беспредельной готовности сделать меня счастливой! Как он мог полюбить меня, такую, как я есмь, я не могла уяснить себе, но тем не менее, он любил меня. Сергей часто говорил мне, что я моими душевными качествами напоминаю ему его мать, умершую, когда он был ребенком; говорил, что между нами есть много родственного; он даже иногда называл меня своей младшей сестричкой.

– Разве мы – не брат и сестра, породненные одною целью, Наташа? – говорил он, – разве великое искусство – не наша общая мать?

Да, да, он был прав, тысячу раз прав.

Что-то родственное, трогательное незаметно влилось в наши взаимные отношения.

И теперь, несясь стрелою в маленьких саночках по ровной дороге на самую дальнюю окраину Петербургской стороны, я вся была полна этим моим убеждением.

– Вам не холодно, Наташа? – наклонился он ко мне, как раз в ту минуту, когда моя голова была полна мыслью о нем.

– Нет, нет, благодарю вас! Мне так хорошо!

Сани остановились перед домом, где ютилась семья бедной больной вдовы чиновника, Осиповой, моей главной клиентки.

Около двух лет не вставала она с постели, прикованная к ней острыми припадками ревматизма. С нею жили двое малолетних мальчиков, ее сыновей, по седьмому и по восьмому году, и взрослая дочь, молодая, двадцатилетняя девушка.

Они все были дома, в маленькой комнатке, которую я нанимала для них. Молодая девушка только что вернулась от портнихи, куда ходила по моей же протекции учиться кройке и шитью. Мальчуганы тоже были налицо. И все это при моем внезапном появлении ринулось мне навстречу, радуясь и ликуя, говоря разом в одно время, ловя и целуя мои зазябшие руки.

Мне было очень неловко перед Сергеем за эту, как мне казалось, аффектированную встречу, а между тем где-то в самой глубине сердца затеплился огонек невольного тщеславия и удовлетворенной гордости.

«Смотри, – казалось, говорил мой внутренний голос скромно отошедшему в сторону Сергею, – ты видишь, эти люди любят и знают меня. Ты не ошибся во мне, они могут подтвердить тебе это. Я добра и милосердна, и ты можешь гордиться мною».

И тут же я краснела от стыда за мои, как мне казалось, безобразные мысли. Я пришла бы в ужас, если бы кто прочел их на моем лице!

«Да разве эта доброта и это милосердие являлись не вследствие того только что я – дурнушка? – скептически обуздывала я тут же мои тщеславные порывы. – Если бы я была хороша собою, уделяла ли бы я столько времени и денег этим беднякам? Разве не удовлетворяло меня сознание моего тщеславия, глупого тщеславия, быть милосердной, не будучи красивой, и этим хотя бы зарекомендовать себя в глазах людей? Разве не это же глупое тщеславие руководило моими добрыми порывами?»

Но, Боже мой, как удивились мои бедные люди, когда я сказала им о моей помолвке.

– Знаете, я – невеста, – шепнула я, точно стыдясь, почти на ухо больной, в то время как Сергей занялся мальчуганами.

Этого она никак не ожидала.

В первую минуту моего появление в обществе красивого и элегантного спутника она не спускала с него недоумевающих глаз.

Когда Осипова выслушала ошеломившую ее новость, я жадно впилась в ее глаза глазами, как бы боясь пропустить произведенное этим на нее впечатление. Мне казалось, что мое известие должно поразить ее. Слишком дурна и незначительна была я, чтобы обладать таким счастьем.

Но я ошиблась.

– Дай Бог! Дай Бог вам счастья, золотая наша княжна! – заговорила она, улыбаясь и плача в одно и то же время. – Молитва ваша услышана: послал вам Господь счастье! Заслужили вы его вполне, святая вы наша! Божий вы ангел! – заключила она, почти с восторгом глядя мне в лицо.

Подбежала и дочь ее, сероглазая девушка с бледным, истощенным лицом и обняла меня от всего сердца.

Сергей стоял тут же и смотрел на эту сцену очень внимательно и очень серьезно.

От Осиповых мы проехали к другим беднякам. И всюду меня встречали с тем же светлым радостным чувством.

На обратном пути мы долго молчали.

Уже около самого дома, выпуская меня из саней, мой жених проговорил, с особенною нежностью целуя мою руку:

– Так вот вы какая, Наташа! Ото всех и каждого я только и слышал о том, что вы – девушка редкой доброты… Сегодня я убедился в этом воочию. Вы ангел, Наташа, вы не от мира сего, я вам говорил это уже тысячу раз. И если бы вы знали, что с сегодняшнего дня вы стали для меня еще дороже, еще милее… Я вас люблю, люблю… Наташа, крепко люблю…

XVI

Через две недели мы венчались.

Я мало сознавала окружающее. Какой-то не то сон, не то туман окружал меня своей непроницаемой пеленою, застилая от меня весь остальной мир. Я двигалась и говорила, как заведенная машина. Безотчетно-покорно отдавалась я в распоряжение парикмахера, водрузившего на моей голове сложную фантастическую прическу. С такою же безотчетною покорностью, по настоянию tante Lise, в силу нашего русского обычая, протянула я ноги преклонившему передо мною колена моему шаферу Виве, с тем, чтобы он надел на меня белые венчальные туфельки со вложенными в них блестящими золотыми монетами. В том же тумане подчинялась я ловким и быстрым рукам неизбежной мадам Люси, заканчивающей последние штрихи на моем венчальном наряде, и, когда, наконец, мои невольные мучители выпустили меня на свободу, я вдоволь могла насмотреться на мою преобразившуюся особу. Белое платье, как это ни странно, скрадывало на сколько можно, мое безобразие, высокая и пышная прическа с красивыми ondulations[8]8
  Завивка.


[Закрыть] по обе стороны ровного, как ниточка, пробора и небрежно накинутые волны легкой, как дым, фаты, окруженной венком fleur d'orange'а,[9]9
  Апельсинных цветов.


[Закрыть] делали меня много лучше обыкновенного. По крайней мере, так находили Лили и Кити, помогавшие мне одеваться к венцу.

– Elle est dans son avantage,[10]10
  Она очень интересна.


[Закрыть] – согласилась и tante Lise, а Кити молча крепко обняла меня и поцеловала.

Милая Кити! Я особенно полюбила ее в эти дни. Накануне, вечером, она сидела у меня. Мы с нею долго говорили по душе. Кити всегда сочувственно относилась ко мне, теперь же в ней проснулась какая-то особая заботливость и ласка к сиротке Тасе.

– Как грустно, что у вас нет матери, – говорила она, – замужество для нас, девушек, самый важный шаг в жизни, и так, должно быть, горько не видеть в такие значительные минуты жизни такого близкого и дорогого существа! Верьте мне, что я сочувствую вам всею душою, дорогая Тася!

Помогая мне сегодня одеваться к венцу, прикалывая своими тонкими аристократическими пальцами белые волны тюлевой фаты, она поминутно ободряла меня, то улыбкой, то ласковым возгласом, полным родственной нежности.

Как я была благодарна ей, этой милой девушке, за ее ласку – я, лишенная по моему сиротству обычного материнского благословения в этот день!

Когда под руку с Вивой я вошла в ярко освещенную церковь Мариинского дворца, мне стало вдруг невыносимо жутко.

Певчие, в парадных контушах, стройно и мелодично выводили обычный концерт: «Гряди, гряди, голубица», и эти звуки плавной и красивой волной уносились под высокие своды дворцовой церкви. Пышная толпа нарядных дам, сановников, увешанных лентами и орденами, мои блестящие шафера – все это собралось сюда, частью, чтобы участвовать при обряде, частью, чтобы посмотреть на меня и на моего жениха. И мне было нестерпимо жутко и стыдно под жгучими молниями перекрестных взглядов и улыбок. Никогда еще, казалось мне, мое безобразие не могло бы выступить так рельефно, как теперь. Никакие прически, никакие наряды не могли скрыть то, чем так безжалостно наградила меня судьба. Моему болезненно напряженному слуху, казалось, даже слышались отдельные возгласы откровенного изумления по адресу моей неблаговидной внешности.

А рядом неуместно заботливая Лили шептала мне своим звонким голоском:

– Не забудь первой встать на коврик, Тася.

«Зачем? к чему? на какой коврик?» – вихрем пронеслось в моем мозгу. И я тут же вспомнила старое поверье, что тот из брачущихся, кто войдет первым на кусок розового атласа, тот и будет главою в супружеской жизни. О, мне этого не надо совсем!

Я ничего не понимала, позабыв все напутствия кузины, пояснявшей мне в сотый раз то, что я должна была делать во время обряда. Я даже забыла в эту минуту о том человеке, который сейчас, сию минуту будет признан моим мужем перед лицом церкви и этой нарядной, пышной толпой. Как ни странно, но впечатление, захватившее меня при входе в храм, заслонило в моем сознании даже его образ. Точно действующим лицом этого жизненного эпизода была одна я, а он, мой дорогой, милый, был только неизбежным дополнением венчального акта. И только когда священник торжественно подвел кого-то близко-близко ко мне и, соединив наши руки, повел нас за собою к аналою, только тогда моя мысль прояснилась в отуманенной голове и я поняла, что рядом стоящий «кто-то» – мой муж перед людьми и Небом; что он, а не кто другой, поднял во мне мое до сих пор приниженное самолюбие, уравнял меня с другими, имеющими право на любовь и счастье, и показал всей этой праздно глазеющей толпе, что я достойна его чувства, достойна его выбора.

Горячая волна безграничной любви, смешанной с благодарностью, захватила меня. Сладкое умиление наполнило сердце.

«Возложил еси на главы венцы», – выводили, между тем, певчие на клиросе, и это пение радостным и стройным эхо откликалось где-то в глубине моей души.

При обмене колец мои пальцы коснулись руки Сергея, и я почувствовала умышленное пожатие его руки. Он как бы хотел придать мне мужества. Слезы безграничного счастья навернулись мне на глаза.

И тут только я решилась взглянуть на мужа. Он был серьезен, бледен и, казалось, волновался не менее меня, но при виде моего просветленного, счастливого лица чуть-чуть улыбнулся мне в ответ и вторично пожал мою руку.

Обряд кончился.

Мой муж подал мне руку и мы пошли на амвон принимать поздравления приглашенных гостей.

XVII

Я благословляла Сергее за то, что он не поддался увещаниям tante Lise и, вместо предлагаемой поездки за границу, решил увезти меня в свое имение, находящееся в Курской губернии, ссылаясь на разом обуявшую его лихорадку работы. Мне так хотелось посмотреть его гнездышко в глуши.

Большая часть приглашенных собралась на вокзал проводить нас. Tante Lise простилась со мною дома.

Что-то похожее на ласку мелькнуло на миг в ее строгих глазах, когда она перекрестила меня в последний раз, напутствуя на неведомый путь моей супружеской жизни, но только на один миг. Она тотчас же оправилась от непривычного ей порыва и заговорила своим обычным сухим тоном светской дамы.

– Помните, милая Тася, счастье семейной жизни зависит вполне только от нас, женщин! Постарайтесь же устроить его прочно и твердо!

– Постараюсь, ma tante, – целуя ее сухую руку, произнесла я и тут же горячо поблагодарила ее за все ее заботы обо мне.

Все-таки, несмотря на свою сдержанность и внешнюю сухость, tante Lise по своему любила меня.

– Смотрите, чтобы вас волки не съели! – шутил на вокзале Вива, негодовавший на моего мужа за то, что он решил запереться на долгие месяцы в деревне.

Решено было, что они с Лили приедут к нам летом, а также и милая Кити, погостить.

С третьим звонком мы поспешили в купе, сплошь заваленное букетами и ящиками конфет, неизбежным приношением друзей.

– A bientot,[11]11
  До скорого свидания


[Закрыть] Тася! – кричала мне Лили, кивая хорошенькой головкой.

– Милая! – чуть слышно шепнула мне моя новая подруга, Кити.

Ее глаза были влажны.

Поезд тронулся. Оставшиеся на дебаркадере закивали головами, закричали последние приветствия. Я стояла на площадке перед дверью вагона и весело улыбалась толпе провожатых. Мне было и жалко, и радостно в одно и то же время покидать холодный город, где я так печально провела лучшие годы своей юности. Позади меня осталось теперь все пережитое мною – хорошее ли, или дурное, но уже промелькнувшее мимо. Впереди «нечто» неведомое и неизбежное манило издали своим таинственным и загадочным взором.

«От нас, женщин, зависит счастье семейной жизни», – послышались мне сквозь гул колес и шум локомотива слова сказанные tante Lise.

«Да, да, я завоюю мое счастье, если это зависит от меня только!» – мысленно воскликнула я и, доверчиво улыбаясь подошедшему мужу, вошла в вагон.

Часть вторая

I

Ласковый, теплый февральский вечер нежно дохнул мне в лицо, когда в сопровождении мужа, я вышла из вагона на маленькой станции не доезжая Курска.

Полтора суток, проведенные в дороге, промчались, как сон.

Сергей был такой предупредительный, заботливый и добрый. Что-то сердечное, родное проглядывало в его отношениях ко мне. В первый же вечер, проведенный с ним в вагоне, я рассказала ему о своем отце, о котором еще никогда ни с кем не говорила.

В Москву мы приехали ранним утром и, не останавливаясь ни на час в старой русской столице, поспешили на Курский вокзал.

Около одиннадцати часов вечера поезд привез нас на станцию «Колонтаевку», в трех верстах от которой находилось имение Сергея.

За нами выслали лошадей, чудесную серую в яблоках тройку. Круглолицый парень-возница, сидевший на козлах, широко осклабился, завидя Сергея.

– Честь имею поздравить барин, – приветствовал он мужа и, ударив вожжами по спинам застоявшихся лошадок, пустил их быстрой рысью.

– Что, няня здорова?… А Аким Петрович?… А батюшка? – с участливым любопытством осведомлялся муж, весь подавшись вперед своей стройной фигурой, чтобы хорошенько расслышать то, что говорил кучер.

– Слава Богу, все здравствуют, Сергей Вадимович. Анна Степановна наказывали завтра в слободу сходить к батюшке, чтобы, значит, молебен отслужить… Эй вы, соколики! – неожиданно прикрикнул он на лошадей.

Ровная и белая, как скатерть, дорога мягко стлалась среди полей, покрытых сплошной пеленою снежных сугробов. Где-то далеко впереди мелькали яркие точки многих огоньков.

– Это Насиловка, наша слобода, – пояснил Сергей, уловив мой взор, прикованный к огненным точкам.

– Ась? – повернул к нам улыбающееся лицо возница.

– Не тебе – правь, голубчик. Я молодой барыне объясняю, где наши места находятся, – ласково сказал ему Сергей, и, протянув руку вперед, в противоположную от огней сторону, добавил, – а вот и «Довольное».

Я посмотрела по указанному мне направлению. Благодаря светлой лунной ночи, можно было различить группу деревьев, темным пятном выступавших в стороне от дороги. Чуть заметная полоса света пронизывала их таинственно-молчаливую чащу.

– «Довольное»… – эхом повторила я за мужем и невольно мысленно прибавила себе, – моя тихая пристань, мой очаг, где я должна буду положить начало прочному семейному счастью, о котором говорила tante Lise.

И мне вдруг стало страшно от близости этой пристани, этого неизвестного близкого будущего, прикрытого от меня непроницаемой завесой судьбы. Все там, за этой группой деревьев темнеющего парка, закрывающих своими ветвями старое гнездо водовского рода, было мне чуждо и незнакомо. Ведь ни няни, выходившей два поколения, ни старого управляющего, полвека прожившего в этом неведомом мне «Довольном», я не знала, как мало познала, в сущности, и человека, везущего меня в свое родовое гнездо и соединенного со мною тесными узами брака.

Но его я любила беспредельной большой любовью, и это мое чувство к нему как бы сближало меня с ним легче и тесней.

Лошади, усталые и разгоряченные быстрым бегом внезапно остановились у крыльца. В доме замелькали приветливые огоньки, забегали люди. Кто-то выскочил на крыльцо и с плачем повис на руках Сергея. Откуда-то со стороны флигеля бежал старичок-управляющий, размахивая руками и крича нам что-то издали, чего мы не могли ни понять, ни расслышать в общей суматохе. Эта встреча и волновала, и смущала меня, как волнуют и смущают обыкновенно такие встречи с незнакомыми людьми. Две борзые, Бог весть, когда и откуда выскочившие, с ласковым взвизгиванием кинулись к Сергею. А он целовал единовременно и няню, и Акима Петровича и здоровался с прислугой, и гладил собак, и, казалось, вовсе забыл в эту минуту обо мне. А я стояла, одинокая и беспомощная, на крылечке, занесенном снегом, и чувствовала себя ненужной и чуждой всем этим людям, бурно приветствовавшим моего мужа.

Наконец его взгляд встретился с моим.

– Наташа, – вибрирующим от волнения голосом позвал он меня, – позволь тебя познакомить с моими друзьями: это няня, моя старушка, а это мой верный друг Аким Петрович…

Потом, дав мне поздороваться с ними, он назвал мне поочередно прислугу, высыпавшую на крыльцо.

– Что, Марьюшка, – обратился он к полной пожилой женщине и похлопал ее по плечу, – что детки?

– Да что, батюшка-барин, им сделается, работают… Что им делать-то больше? – ответила она, ни на минуту не переставая оглядывать меня, как невиданного, диковинного зверька.

Анна Степановна низко поклонилась мне в пояс. Аким Петрович сорвал с головы шапку с наушниками и приложился к моей руке поверх теплой перчатки. Его примеру намеревалась последовать и прислуга, но Сергей, видя мое смущение, выручил меня.

– Ну, ну, пойдем в дом, а то вы мне мою молодую жену заморозите, – шутливо обратился он ко всем сразу и, подав мне руку, повел в сени.

Пока старый слуга Потапыч в жарко натопленной прихожей освобождал меня от теплого платья, я могла рассмотреть своих новых знакомых. У старой няни было строго-ласковое лицо, какое обыкновенно пишут на иконах. Есть такие лица, которые можно и любить, и бояться в одно и то же время. Их нельзя позабыть после первой же встречи, они и ласкают, и взыскивают в одно и то же время. Управляющий, Роговцев, был маленький седенький старичок, незначительный и слабый на вид, но, тем не менее, сумевший в продолжение долгих лет охранять интересы водовского имения. Благодаря только его неустанному труду, процветало «Довольное» и целые поколения барского рода могли бы существовать на доход от него. Сергей отзывался о Роговцеве всегда как о человеке образцово-честном, опытном и пунктуальном. Настроенная в его пользу еще до встречи с ним, я не могла не приласкать старика самым теплым приветствием. Няня Анна Степановна понравилась мне не меньше, но какая-то затаенная сдержанность по отношению ко мне замечалась в каждом ее слове и невольно удерживала меня от проявления искренней, доверчивой ласки.

Громадный пустынный дом моего мужа имел свою своеобразную прелесть. Большие комнаты старой архитектуры с тяжелою, громоздкою и красивою мебелью, со сводчатыми потолками давали невольную пищу фантазии. Я, буквально выросшая на романах Вальтера Скотта, не могла не любить этой таинственности, заставляющей пылко разгораться мое воображение и волновать и без того впечатлительную душу.

Жилые комнаты казались чудесным оазисом среди громадной пустыни старого дома. Всегда аккуратный и экономный Аким Петрович не пожалел на этот раз ни труда, ни средств, чтобы придать им вид уютного гнездышка. Стены, обитые веселеньким кретоном, старые, но еще годные дорогие ковры, собранные сюда, очевидно, со всего дома, уютная новенькая мебель – все это не могло не удовлетворить моего нетребовательного вкуса.

– Какой вы милый, Аким Петрович, и как я бесконечно благодарна вам за все! – не могла не удержаться я от радостного восклицания, пожимая руку Роговцеву.

– Что вы, что вы, княгинюшка, – почему-то он называл меня так, несмотря на то, что с замужеством я теряла свой княжеский титул, – не я в том причастен… на то было приказание свыше… я не причем… я только слепое орудие в руках своего господина, – засмеялся он, лукаво подмигнув в сторону Сергея.

Кабинет последнего так же, как и моя спальня, выходил в сад, чудесный старый сад, с вековыми липами, облитый теперь нежным сиянием месяца. Между спальней и кабинетом были две смежные комнаты и обе предназначились в мое полное распоряжение.

– Приемные-с ваши, княгинюшка, – любезно пояснил мне симпатичный старик.

Столовая, зал и прочие комнаты были в стороне от нашего гнездышка и казались неуютными, несмотря на яркое освещение и весело потрескивающие дрова в камине.

В большой гостиной, прежней приемной родителей Сергея, все стены были сплошь завешаны фамильными портретами. Тут было не одно и не два, а целых несколько поколений.

– Род Водовых старинный и знатный, – не без важности объявила мне няня и тут же, не скрывая тщеславной гордости, называла мне по именам мужниных предков, изображенных на портретах, кратко посвящая меня в биографию каждого.

Среди многих лиц родни Сергея одно из них невольно привлекло мое внимание: это была еще совсем молодая женщина с добродушно-ласковой улыбкой на губах. Сходство ее с Сергеем было поразительное.

– Это ваша мать? – спросила я мужа, указывая глазами на портрет.

До сих пор я не могла привыкнуть говорить ему «ты».

– Да, это мама… Она нравится тебе, Наташа? – живо обернулся он ко мне.

– Как вы можете так говорить! – покачала я укоризненно головой, – ведь, это, прежде всего, ваша мама, Сергей! – и через минуту я прибавила смущенно, – мне хочется перенести портрет в мою спальню, вы позволите?

Он, казалось, не ожидал ничего подобного. На его всегда бледном лице вспыхнул румянец и теплые искорки зажглись в его добрых глазах.

– Не знаю, чем смогу я отплатить тебе за эту твою чуткость, Наташа! – целуя мои руки, произнес он растроганно.

Старуха-няня не переставала следить за нами взором. Она боготворила, как видно, своего Сереженьку и как будто даже несколько ревновала его ко мне. Я видела по этим взглядам ее проницательных глаз, как страстно хотелось ей узнать о наших взаимных отношениях.

Когда мы вошли в ярко освещенную столовую, я увидела два-три удивленно направленные по моему адресу взгляда. Ни няня Анна Степановна, ни добрейший Аким Петрович не предполагали, должно быть, чтобы их молодая хозяйка обладала такою незавидною внешностью. Я смутилась; смутились и они невольно. Едва поборов это невольное смущение, я постаралась быть любезной и милой, что хотя сколько-нибудь примирить их с неприятным впечатлением, произведенным на них моим некрасивым лицом.

Мы разошлись около полуночи по своим углам.

В моей комнате теплилась лампада. Лампа под голубым абажуром придавала уютный характер и без того прелестному уголку.

Я подошла к окну. Февральская ночь зачаровала сад сонными, сказочными чарами. Таинственный и прекрасный стоял он, облитый нежным сиянием месяца. Всюду высились стройные призраки деревьев, покрытых снежной фатою и далеко раскинувших свои голые ветви. А за ними стлались длинные безобразные тени зловещими мрачными пятнами по белому снегу сугробов. Он казался мне, этот сад, обитаемым какими-то таинственными существами, которых я не знала, но присутствие которых ясно ощущалось моей пылкой фантазией. Да и не один сад, а все это старое родовое гнездо с его громадным мрачным домом и бесчисленными уголками и переходами, все это вместе взятое погружало мою фантастически настроенную мысль в какой-то новый мир, таинственный и прекрасный. Тишина царила кругом, только за стеною глухо раздавались шаги мужа.

Мой Сергей! Он был все тот же прежний заботливо-нежный, посещавший меня в доме tante Lise, дорогой человек, окружавший меня самыми нежными заботами.

Сегодня, очутившись в его доме, в этом старом доме, где жило, любило, радовалось и страдало не одно поколение водовского рода, все мое существо стремилось навстречу человеку, шаги которого гулко долетали до моего напряженного слуха. И мое сердце стучало так, что я слышала, казалось, его биение. И я давала слово в душе сделать его счастливым на всю жизнь. Он говорил мне несколько раз, что верит в мой талант и любит меня за него. Если это так и талант этот – не плод фантазии его, то, Боже, возьми, – взывала я к Богу, – сделай так, чтобы талант этот разросся и мой Сергей гордился бы мной.