Книга: Записки об Анне Ахматовой. Том 2. 1952-1962 - Лидия Чуковская

"Ахматова: Вы знаете, что такое пытка надеждой? После отчаяния наступает покой, а от надежды сходят с ума."

"Ахматова: У поэта такой трудный материал - слово. Слово - материал гораздо более трудный, чем, например, краска. Подумайте, в самом деле: ведь поэт работает теми же словами, какими люди зовут друг друга чай пить..."

"Ахматова: Он, конечно, поэт, и поэт замечательный, но стихи часто писал плохие. Не думайте, тут противоречия нет; можно быть замечательным поэтом, но писать плохие стихи."

"Ахматова: Мне было тяжело от грызни между пушкинистами. Вечером благополучно уснешь, а утром увидишь, что тебе за ночь руку или ногу отъели..."

"Ахматова: Один раз пошли мы с Володей Шилейкиным на какой-то чеховский спектакль. Он мне в антракте говорит: "Ты видела? Там мышка на сцену выскочила. Интересно, это она случайно, или так требуется по режиссерскому замыслу?"

"Я сказала, что слава имеет, видимо, свои худые стороны. - О, да! - весело подтвердила А.А., - когда едешь в мягком ландо, под маленьким зонтиком, с большой собакой рядом на сиденье, и все говорят: "Вот Ахматова", - это одно. Но когда стоишь во дворе, под мокрым снегом, в очереди за селедками, и пахнет селедками так пронзительно, что и туфли, и пальто будут пахнуть еще десять дней, и вдруг сзади кто-то произносит: "Свежо и остро пахли морем на блюде устрицы во льду" - это совсем, совсем другое. Меня такое зло взяло, что я даже не оглянулась."

"Ахматова: На месте узбеков я бы всех нас выслала. А на своем месте я уеду в какой-нибудь другой город, где нет писателей."

Когда Лидия Корнеевна Чуковская вела свои записи в 1938-1941 годах, которые позже вошли в первый том воспоминаний об Анне Ахматовой, она не смела говорить об ужасах репрессий открыто. Не смела даже перед самой собой, в своих же дневниках. Страшно было не то что писать, говорить шепотом об этом, а думать было страшно. Да, конечно, во введении она объясняет почему «содержание наших тогдашних разговоров, шепотов, догадок, умолчаний в этих записях аккуратно отсутствует». Лидия Корнеевна рассказала о том, как Ахматова записывала свои стихи, и дав прочесть ей, сразу же сжигала, как сама она бежала из Ленинграда из-за угрозы ареста, как узнала, что ее муж убит. Да, со всеми оговорками, после первого тома, читателю становится  понятно, в какое тяжелое время велись записи. Но все это не то.

Все это не то, потому что мы сейчас не умеем читать между строк. Мы не привыкли к тому, что текст надо воспринимать по другому – надо читать то, что не написано. Любому современному читателю будет сложно, читая обычный разговор, воспринимать его заведомо как шкатулку с двойным дном, искать в нем (и находить!) скрытое, задушенное, запрещенное, свободолюбивое. Они, современники Чуковской и Ахматовой, умели читать ненаписанное, вслушиваться в невысказанное, да и то – не все. Чуковская с горечью пишет о том, что Цветаева в свое время не смогла увидеть, догадаться, что стоит за скудными отрывками в печати, которые оставались от допущенной цензурой Ахматовой.  Что уж говорить о нас сегодняшних… Поэтому-то первый том, я никогда не назову «историей террора». Для меня это история на фоне далекого террора. А вот второй том… Л. К. Чуковская ведет повествование с 13 июня 1952 года и до марта 1953 года ее записи все еще осторожные и аккуратно выверенные. А потом… После смерти Сталина, после начала Оттепели, после того, когда она стала писать в дневнике открыто то, о чем думает, вот тогда жестокость, беспощадность, косность, нетерпимость власти предстала перед читателем в полный рост.

Это было время «оттепели». Это было время, когда началась (и закончилась) реабилитация, когда сын Ахматовой вернулся домой, когда ее стихи, наконец, после публичной казни 1946 года, стали появляться в печати. Это было время гораздо более свободное – о чем мы можем прочесть абсолютно в любом учебнике истории. Но если читать этот учебник внимательно, вы заметите, что всегда была оговорка о границах, что обвиняя во всем Сталина, партия оставалась у руля, что менять идеологию, давать свободу политическим заключенным не собирались. Да, многих освободили, но угрозу инакомыслия не забыли. И вот тут-то воспоминания Чуковской представляют собой бесценный источник. Потому что становится ясно, какова настоящая цена «свободе оттепели», когда преследуют и доводят до могилы Бориса Пастернака, когда идет волна гонений на Корнея Чуковского, когда доводят до сумасшествия М. Зощенко (который так и не оправился после 1946), когда разрезают корешки всех (!) книг и папок Ахматовой.

чтобы прочитать мою рукопись, не оставляя следов, достаточно было развязать тесемки. Быть может, проверяли, не вклеено ли что-нибудь в корешок?.. Разумеется, и Анну Андреевну и меня более всего интересовало – кто занимается этой хирургией со столь маниакальным упорством.

Да, интересный вопрос – кто? Ведь Ахматова в Москве всегда жила у друзей и только у друзей. У тех, кому доверяла, кто был близок ей по духу. Вывод очевиден – это делал кто-то из них. И не можешь подумать ни на кого конкретного, потому что горечь предательства нестерпима. Немыслимо подозревать своих близких друзей.

Дальше...

Эта книга – живая иллюстрация того, как жила (выживала) творческая интеллигенция в годы тоталитаризма и авторитаризма.  Ахматова и Чуковская обсуждают смерть Сталина, говорят о том, заслуживал ли он казни, палач ли он, говорят о «дворе чудес», который продолжал слежку, за ними, о стихах, которые нигде не записаны, не напечатаны, потому что было запрещено, и только теперь их можно восстановить по крупицам для себя (естественно! Такое не напечатают!).  И Лидия Чуковская, которая публиковала свои записи через много лет после этих событий, безжалостно и скрупулёзно приводит все имена всех чиновников, журналистов, доносчиков, которые поливали грязью великих поэтов и писателей, всех тех, кто участвовал в репрессиях, кто доносил, кто обвинял и подтверждал высокое мнение власти. Она верит, что врагов надо знать в лицо. И верит в то, что справедливость восторжествует со временем. Пусть даже не на ее веку.

Каким-то странным чутьем даже самые мертворожденные чиновники чуют, что подлинная ценность – Ахматова, а не Гусев. Помню рассказы – или россказни? – тридцатых-сороковых годов: конфискуя сотни и тысячи книг в интеллигентных квартирах у интеллигентных – и расстрелянных – врагов народа, энкаведэшники Ахматову и Гумилева обыкновенно присваивали. Из любви или из корысти – дочкам и сынкам преподнести? или на черном рынке спекульнуть? но Гусева они честно сдавали государству, а Гумилева и Ахматову оставляли себе…

Ахматова в этом томе тоже другая. Она много болеет, лежит в больнице, хлопочет за сына, никак не в силах его освободить, потом, когда он возвращается, тяжело переживает его упреки, в том, что она мало старалась, что не вытащила его. Порой она просто выживает, а не живет. Таит обиду на Пастернака, порой высокомерная и гордая. Она остается собой, но только каким собой можно остаться в тех условиях Нежизни? «Какая есть. Желаю вам другую, — //Получше».

Я дописываю эту рецензию... Так много сказано, а ведь я не успела упомянуть о главном – о выдержках из Ташкентской тетради Чуковской во втором томе. О тех историях детей из детских домов, что стала записывать Лидия Корнеевна в 1942 году. Это буквально две страницы, которые потрясают до основания… Прочтите.

Странно. Говорят, что можно любить всей душой или Цветаеву, или Ахматову. Вот именно так – или/или. Дескать, они настолько разные, что пишут для разных людей. Странно. Я не согласна. Я люблю и ту, и другую, хотя должна признаться, что Цветаеву знаю значительно лучше, читала её и о ней, гораздо больше. Моё упущение. Теперь наверстываю, и буквально сразу погружаюсь с головой и в жизнь, и в творчество Ахматовой. Лидия Корнеевна Чуковская пишет не просто «воспоминания о», она приводит стихи, отрывки из поэм, и стоит упомянуть ту или иную вещь в разговоре, она обязательно будет тут же процитирована. Идеально для моего невежества. И очень ценно то, что череда людей, имен, лиц – всех кто промелькнет мимо, кто заглянет в гости, о ком заговорит Анна Андреевна – все они тоже обрели плоть и кровь. И не только в силу обычных биографических справок, а выдержек из статей о них, впечатлений самой Чуковской, исторического контекста. И самое удивительное (в то же время самое очевидное) было встречать в этой веренице знакомые лица. Лидия Гинзбург, чью книгу я совсем недавно читала, заходит в гости к Ахматовой и они обсуждают смерть Лермонтова, Тынянов, о котором я когда-то с восторгом читала, принимает в гостях Анну Андреевну, уже больной, сильно сдавший, он падает в прихожей, провожая поэтессу, «и, представьте себе, я его сама подняла. Одна! О! какой он легонький – как тряпочка». Буквально пару дней назад, я читала биографию Александры Иосифовны Любарской, злую и категоричную статью о ее допросе, а здесь она рассказывает Лидии Корнеевне как ее избивали при аресте, цитирует Пушкина и работает вместе с ней над детской хрестоматией. И конечно, Цветаева, Маршак, К. И. Чуковский, Всеволод Иванов, Хармс…. Я как будто складываю мозаику из давно знакомых имен, соединяю орбиты жизни, которые до этого существовали для меня отдельно, независимо друг от друга. Воспоминания Чуковской - богатый материал, и не только в отношении Ахматовой. Это летопись времени, даже не смотря на то, что она боялась писать о многом, несмотря на то, что главные темы разговоров, опускались. Все равно – эта книга уникальна. В ней оживает целое поколение творцов, вырисовывается их новая жизнь в Советской России, освящаются прутья решетки новой жизни.

Когда-то я с недоумением читала критику на пресловутую биографию Дональда Рейфилда «Жизнь Антона Чехова». Кощунство, богохульство, копание в грязном белье – в чем только его не обвиняли. Тогда я не приняла близко к сердцу эти нападки, мне книга понравилась, и ничего ужасного в человечном, близком знакомстве с Чеховым я не увидела. И только сейчас, я поняла тех авторов, что не могли простить британского литературоведа. Потому что для меня Ахматова – это бездонные глаза с фото П. Лукницкого, это хрупкие линии с портрета Альтмана, это откровенная женственность с рисунков Модильяни. И я уже не говорю о том неземном существе, что возникает в голове при чтении ее стихов. Что-то неземное, не реальное, возвышенное. И было очень трудно совместить этот образ с больной женщиной. Желтая, растрепанная, в длинном халате, порванном по шву, или розовая, выспавшаяся. Ахматова, которая до ужаса боится переходить дорогу, которая жалуется на соседей, которая подвержена мнительности, совершенно беспомощна в быту… Она часто болеет, плохо себя чувствует, она переживает, расстраивается. И Лидия Чуковская пишет о ней беспощадно откровенно, с фотографической точностью. Здесь нет злопамятства или злорадства. Она преклоняется перед Ахматовой. Но столь интимные стороны жизни были для меня слишком ярким контрастом. Нет, я не думала, что Ахматова ангел во плоти, я понимаю, что она человек. Но это понимание не спасло меня от жалости, от ужаса неустроенности быта, от сопереживания ей. Она не просто стала ближе, не просто обрела черты реальной женщины из плоти и крови, она вдруг стала обычной. Насколько обычной вообще, можно воспринимать Анну Ахматову.

«Подошел ее трамвай. Я стояла и смотрела, как она поднялась по ступенькам, вошла, схватилась за ремень, открыла сумку… В старом макинтоше, в нелепой старой шляпе, похожей на детский колпачок, в стоптанных туфлях – статная, с прекрасным лицом и спутанной серой челкой. Трамвай как трамвай. Люди как люди. И никто не видит, что это она».

Дальше...

Мне было невероятно интересно читать мнение Ахматовой о Достоевском и Толстом, о Маяковском и Есенине, об Анненском и Хлебникове. Ее суждения очень меткие, точные, нестандартные. Я не во всем согласна с ней, но какая разница. Это удивительно – посмотреть на знакомые имена и произведения её глазами. Услышать совсем другую версию, интерпретацию, она воспринимала литературу сердцем, и именно поэтому, ее оценки изначально не могут быть банальны. А еще она не идет ни на какие компромиссы, говорит как есть, не сомневается. Прямолинейна и проницательна. Это, в самом деле, очень интересно, даже не смотря на субъективность.

Какой удивительный источник – эти записки Лидии Чуковской, бездонный кладезь для исторического и литературоведческого исследования. Она не столь блестящий биограф как Тыркова-Вильямс, но ведь она и не писала биографию, писала она эти записки для себя. Хотя неразрывная связь поэзии и прозы, очень мне напомнила «Пушкина».

Замечательная книга. Очень жизненная и очень интересная. С обликом Анны Ахматовой и сердцем Лидии Чуковской.

Вообще читать эти записки неимоверно интересно. Интересно не только потому, что это произведение одного талантливого автора (при этом лично для меня крайне приятного человека) о другом (при этом одном из любимых поэтов чуть ли не с детства), не только потому, что они в большей части проникнуты любовью автора к гениальному поэту, а еще и потому, что при всей своей любви к Ахматовой, Чуковская не теряет ни чувства реальности, ни некоторой беспристрастной отстраненности, позволяющей видеть объект своей любви не затуманенным, а вполне реальным взором. При этом книга полна теплотой к Ахматовой, давая читателю возможность прикоснуться к ней как человеку, человеку реальному, и задуматься в очередной раз о гении и его оторванности от общества.

Одному я рада, сказала я, приостанавливаясь, — Ахматова сейчас не в Чистополе. Надеюсь, ей выпала другая карта. Здесь она непременно погибла бы.

— По-че-му? — раздельно и отчетливо выговорила Марина Ивановна.

— Потому что не справиться бы ей со здешним бытом. Она ведь ничего не умеет, ровно ничего не может. Даже и в городском быту, даже и в мирное время.

Я увидела, как исказилось серое лицо у меня за плечом.

— А вы думаете, я — могу? Бешеным голосом выкрикнула Марина Ивановна. — Ахматова не может, а я, по-вашему, могу?

В общем, несмотря на все то, что довелось пережить Ахматовой, ей можно и позавидовать.

Еще очень интересны (хотя иногда излишне категоричны и далеко не бесспорны) ее замечания о литературе - об "Анне Карениной" очень хорошо, например.