Текст книги "Дом Поэта"
Автор книги: Лидия Чуковская
Жанр: Критика, Искусство
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)
3
Анна Ахматова. «Вереница четверостиший». Стихотворение «Имя»[7]7
БВ, с. 364.
[Закрыть].
Татарское, дремучее
Пришло из никуда,
К любой беде липучее,
Само оно – беда.
Надежда Яковлевна цитирует почти что верно. Изменена – перестановкой слов – всего лишь интонация последней строки. Вместо «Само оно – беда», напечатано: «Оно само беда» (502) [455]. Это, конечно, не беда; так, быть может, даже и лучше. Не стоит предаваться педантическому буквоедству. Идем дальше.
Ахматова:
Что́ войны, что́ чума? – конец им виден скорый,
Им приговор почти произнесен,
Но кто нас защитит от ужаса, который
Был бегом времени когда-то наречен?
Тут тоже, в сущности, пустяк. Но не так уж он пуст.
«Их приговор» вместо «Им» (407) [370]. (Произносят приговор кому или чему-нибудь. Дательный падеж. Родительный – их – это если бы чей приговор.) Затем целая строка подменена другою. Вместо энергической, бурной – будто человек о помощи взывает к небесам! —
…кто нас защитит от ужаса, который…
напечатано:
… как нам быть с тем ужасом, который… (407) [370]*
Ужас перестает быть ужасом. «Как нам быть…» ну с чем бы там? с лишним билетом в кино, что ли…
Ахматова, как известно, очень любила Анненского. Называла его своим учителем. У Анненского, в стихах, посвященных Петербургу, есть строки:
Стихотворение Ахматовой «Все ушли и никто не вернулся…» кончается строчками:
Любо мне, городской сумасшедшей,
По предсмертным бродить площадям.
Это те самые площади, петербургские площади Анненского, где казнили людей до рассвета. Недаром всё стихотворение Ахматовой – о казематах и казнях.
Надежда Яковлевна:
Буду я городской сумасшедшей
По притихшим бродить площадям.
«Притихшим» вместо «предсмертным», «буду я» вместо «любо мне»…
Пересказ!
Впрочем, и в этом случае не исключена возможность, что Надежда Яковлевна «схватила» какой-нибудь промежуточный черновик, где «притихшие» площади еще не превратились в «предсмертные». «Смысл» стиха не потерян. Даже не искажен; Надежда Яковлевна запамятовала и, разумеется, не сочла нужным проверить: эпитет «притихшие» приблизительный, вялый, а не отборный, ахматовский. Строка лишена ахматовской энергии, но это еще утрата не катастрофическая. Катастрофы впереди…
Ахматова:
Когда в тоске самоубийства
Народ гостей немецких ждал,
И дух суровый византийства
От русской Церкви отлетал…[9]9
Стихотворение «Когда в тоске самоубийства…» впервые было напечатано в газете «Воля народа», 1918, № 1 (12 апреля) без последней строфы. В разные годы оно печаталось по-разному: сначала без второй строфы, затем – без двух первых. Целиком эти стихи см.: Анна Ахматова. Соч.: В 2 т. Т. 1. М.: Правда, 1990, с. 143. – Сост.
[Закрыть]
Надежда Яковлевна «схватила» предпоследнюю строку по-другому:
«И дух высокий византизма» – цитирует она (549) [497] *.
«Высокий» вместо «суровый» – оговорка, ошибка, описка. Если цитируешь по памяти, не беря в руки книг, подобные ошибки неизбежны. Но что такое рифма «самоубийства» – «византизма»? О каком уровне понимания она свидетельствует? Какие вообще в поэзии Ахматовой мыслимы «измы»? Не требуется быть знатоком, чтобы понимать: поэзии Анны Ахматовой «измы» противопоказаны.
В 1968 году, в третьем номере журнала «Юность», опубликовано стихотворение Анны Ахматовой «Надпись на книге». Редакция журнала не сочла нужным указать, что публикуется черновик. Существует ли «беловик», я не знаю, но что напечатан текст черновой, а не окончательный – знаю: видела его. Не зачеркнуты автором в известном мне черновике всего лишь четыре строки́ – две первые:
Из-под каких развалин говорю!
Из-под какого я кричу обвала!
и две заключительные:
И все-таки узнают голос мой,
И все-таки ему опять поверят.
(Кроме «узнают» существует «услышат».)
Посередине же – в автографе черновика – строки изобилуют авторскими поправками. Интересен вариант первой строки́ второго четверостишия:
Я притворюсь беззвучною зимой
и вариант третьей строки́ первого:
Как в негашеной извести горю…
Есть и вариант, напечатанный «Юностью»:
Я снова все на свете раздарю,
И этого еще мне будет мало.
Автор не окончил работу над этими стихами, стало быть, допустимы с нашей стороны размышления о разных вариантах; я не беру на себя смелость гадать об окончательном тексте. Единственное утверждение, какое вправе сделать любой читатель с полной уверенностью, таково: вариант, предлагаемый в качестве ахматовского текста Надеждой Яковлевной, немыслим даже в черновике. Исключен.
Из-под каких развалин говорю,
Из-под какого я кричу обвала?
Я в негашеной извести живу
Под сводами вонючего подвала.
Между прочим – зловонного. Но это пустяк. И знак вопроса после второй строки неуместен. «Вонючего» или «зловонного» – для глухого человека – придирка, ерунда, не говоря уж о замене отчаянного восклицания – вопросом. Вздор! Опять оттеночки какие-то. Пусть. Дальше серьезнее. И тут не до мелочей. Рифма «говорю» и «раздарю», или «говорю» и «горю» – возможна. «Говорю» и «живу» для Ахматовой исключена даже в самом черном черновике. Но дело не только в рифме. «Как в негашеной извести горю» – это имеет смысл; «Я в негашеной извести живу» смысла никакого не имеет (401) [365] *, и для того, чтобы не приписывать Ахматовой галиматьи, не награждать ее рифмой «говорю» и «живу», не требуется быть ни первым слушателем, ни «вторым я», ни членом тройственного союза, ни текстологом. Достаточно быть самым обыкновенным читателем.
…Перемены, случайные или намеренные; опечатки; ляпсусы, вносимые в стих, Ахматова, поэт, а не на все руки газетчик, ощущала, в отличие от Н. Мандельштам, очень болезненно. Ей было не все равно – «вонючего» или «зловонного», вопросительный или восклицательный знак. Помню ее негодование, когда она увидела в листах своего сборника 1940 года[10]10
«Из шести книг», с. 122.
[Закрыть] уже непоправимую опечатку, залетевшую туда, по-видимому, из «Белой стаи»: вместо слова «стрелой» – «иглой»:
– Что за бессмыслица! – говорила Ахматова. – Смертельны стрелы, а не иглы. Как невнимательно люди читают стихи. Все читают, всем нравится, все пишут письма – и не замечают, что это полная чушь. (Моя запись, сделанная 10 мая 1940 года.)[11]11
Здесь и далее Л. Ч. цитирует свои «Записки об Анне Ахматовой», в то время еще не опубликованные. См.: Записки. Т. 1, с. 112. – Сост.
[Закрыть]
Надежда Яковлевна, цитирующая «Я в негашеной извести живу», тоже не замечает, что это полная чушь.
Настоящими стрелами впивались в Анну Ахматову опечатки в первом томе ее «Сочинений», выпущенном в 1965 году издательством «Международное литературное содружество» (США). Она тогда лежала в Боткинской больнице после инфаркта. Однажды, когда я навещала ее, при мне (23 января 1966) привезли ей из Ленинграда почту и с почтою – первый том «Сочинений», который ею уже был получен в дар от одного из друзей накануне. Получив по почте второй экземпляр того же первого тома, Анна Андреевна отдала один мне и попросила читать параллельно с нею. Больше я Ахматову никогда не видала. Толстый белый том на больничном одеяле – последнее, что я видела у нее под рукой. Но звонила она мне по телефону еще три раза. Не из больницы, а с Ордынки, накануне отъезда в санаторий. И все три раза с мукою в голосе говорила об опечатках и искажениях. «Это не книга, а полуфабрикат». После кончины Ахматовой мне сделалось известно, что она составила список ошибок первого тома; список под названием: «Для Лиды»[12]12
Мне передавали, будто во втором издании первого тома многое исправлено. Верно ли это – судить не могу: я с новым изданием не знакома.
[Закрыть]. Свой я представить ей уже не успела.
Надежда Яковлевна цитирует вместо «Но кто нас защитит» – «Но как нам быть», рифмует «самоубийства» и «византизма» и вместо строчки «Как в негашеной извести горю» предлагает «Я в негашеной извести живу».
И она хочет внушить нам, будто принадлежала к некоему тройственному союзу и поэты, Ахматова и Мандельштам, ценили ее слух!
Перевиранием слов и строк неряшливость в обращении со стихами не исчерпывается. Память изменяет, а брать в руки книгу охоты нет. Ни за что!
Проверить по рукописям, точно ли цитируются на страницах «Второй книги» стихи О. Мандельштама, я не имею возможности. Проза (давно напечатанная) подвергает-с я бесконечным пересказываниям и растолковываниям.
О романе, о символистах, о Риме, об эллинизме, о Византии, о театре… на множество тем высказывается во «Второй книге» О. Мандельштам под псевдонимом Надежда Мандельштам. Пересказывать статьи Мандельштама столь же бессмысленно, вредно и «школьно», как любое из его стихотворений: ведь это в действительности не «статьи», а проза, и при том проза поэта. Пойди-ка перескажи:
«Литература ве́ка была родовита. Дом ее был полная чаша. За широким раздвинутым столом сидели гости с Вальсингамом. Скинув шубу, с мороза входили новые. Голубые пуншевые огоньки напоминали приходящим о самолюбии, дружбе и смерти. Стол облетала, произносимая, всегда, казалось, в последний раз, просьба: “Спой, Мэри”, мучительная просьба последнего пира…»[13]13
Осип Мандельштам. Собр. соч.: [В 3-х т.] [Изд. 1-е]. Т. 2. Вашингтон; Нью-Йорк; Париж: Междунар. лит. содружество, 1966, с. 107–108.
[Закрыть]
Или:
«…эллинизм – это могильная ладья египетских покойников, в которую кладется все нужное для продолжения земного странствия человека, вплоть до ароматического кувшина, зеркальца и гребня»[14]14
Там же, с. 254.
[Закрыть].
Прозу Мандельштама можно, как стихи, запоминать наизусть; интересно цитировать, но «пересказывать своими словами», переводить на свой язык, чем во «Второй книге» без устали занята Надежда Яковлевна, – недопустимо… Однако я пока не о пересказах прозы. Я пока о неряшестве в цитатах из стихов.
На странице 253[232]*: «по улицам города Вия» вместо знаменитого «Киева-Вия».
Увечье, нанесенное одному мандельштамовскому четверостишию, тоже бросилось мне в глаза.
О, как мы любим лицемерить,
И забываем без труда,
То, что мы в детстве ближе к смерти,
Чем в наши зрелые года.
Так у Мандельштама. У Надежды Яковлевны по-другому. Не заботясь о сохранении размера («смысл» пересказан верно), она цитирует: «о том, что в детстве мы ближе к смерти, чем в наши зрелые года» (445–446) [404] *.
Это стихотворение напечатано было еще при жизни поэта, в 1932 году, в апреле, в журнале «Новый мир». Проверенный, утвержденный, окончательный авторский текст. Почему он изменен? По невежеству или по неряшеству? Конечно, со стороны Надежды Яковлевны возможен ответ сокрушительный: вариант. Впоследствии Мандельштам переменил строку. Ее рукой. «Мандельштам будил меня: “Надик, не спи”… Я открывала глаза, и он сразу начинал диктовать… Я писала на клочках бумаги, притащенной из редакции, большим детским, потому что со сна, почерком, безграмотно, но разборчиво» (594) [537].
Тут речь о прозе. Но ведь и стихи Мандельштам мог после 1932 года продиктовать, внезапно разбудив жену, и перед «большим детским» почерком Надежды Яковлевны, которая писала «безграмотно, но разборчиво» беззащитны и стихи, и читатели, и специалисты-исследователи.
Всем остается испытывать одно лишь чувство – умиление: «большой, детский, потому что со сна». Как трогательно!
Александр Блок не диктовал Надежде Яковлевне ни прозы, ни стихов. Но произнести стихотворение точно – это, по-видимому, не по силам Н. Мандельштам. Исключения из этого правила редки, какое-нибудь увечье слову она почти всегда причиняет. Надежда Яковлевна выносит порицание поэтам, которые в зрелые годы, «одаренные иным зрением и чувствами… кромсают ощущения молодости, и в результате получаются не целостные стихи, а гибриды, курьезы, сращения из несовместимых материалов» (174) [160–161], она рассказывает, как Мандельштам однажды застал Блока за переделкой стихов «О доблестях, о подвигах, о славе» и возмутился этим занятием. «Блок перекраивал одно из лучших стихотворений» (174) [161]. Но сама она, Надежда Яковлевна, собственною своею рукою перекраивает то же стихотворение Блока; к двум строчкам первого четверостишия приклеивает слегка перевранную предпоследнюю. Уж лучше бы совершал такие проступки – Блок!
Микроб неряшества вводит Надежда Яковлевна в стих, едва прикасаясь к нему. Ведет, например, она речь о двух стихотворениях Ахматовой, а в доказательство своей мысли цитирует не строки из двух названных, а строки из третьего, непоименованного. Легчайший способ доказывать свою мысль: разбираешь два стихотворения, а цитируешь – третье, воображая при этом, будто опираешься на те два. Надежда Яковлевна утверждает, что Ахматова мечтала расстаться с памятью и в доказательство этого утверждения разбирает «Подвал памяти»[15]15
См.: Анна Ахматова. Из неопубликованного // Москва, 1966, № 6, с. 157.
[Закрыть] и элегию «Есть три эпохи у воспоминаний»[16]16
БВ, с. 446.
[Закрыть]. Действительно, и там и тут речь идет о памяти. Но вместо названных двух автор цитирует не их, а «Эхо»[17]17
Там же, с. 425.
[Закрыть]. Такой способ очень удобен для доказательства собственных домыслов, но служит доказательством одного лишь неряшества. А быть может, невежества?
Как бы там ни было, избави Бог любого поэта от подобных слушателей – первых или десятых. У Надежды Яковлевны что́ ни цитата – расправа.
Жуковского, на странице 410 [372]*, и Пушкина она позволяет себе цитировать с ошибками. Прозу и стихи. В предпоследней строфе «Алонзо» следует «обольщенный», а не «окрыленный» – как цитирует Надежда Яковлевна, и Пушкина, хотя мы и бродили, как Пушкин, она тоже не щадит. Жизнь на Олимпе в содружестве с пушкинисткой Анной Ахматовой не отучила ее от неряшества. Изречение Пушкина «Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный»[18]18
А. С. Пушкин. Капитанская дочка. [Пропущенная глава] / Полн. собр. соч.: В 10 т. Т. 6. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1949, с. 556.
[Закрыть], изречение, ведомое каждому и сработанное великим мастером не менее содержательно и складно, чем пословицы и поговорки народа, чей бунт нам не приведи Бог увидеть, – она произносит неверно. Она цитирует изречение, ставшее пословицей, лишая его складу и ладу: «бессмысленный и жестокий» вместо «бессмысленный и беспощадный» (579) [524]*. Пушкинское «Воспоминание» («Когда для смертного умолкнет шумный день…») Надежда Яковлевна цитирует, по неряшеству заменяя пушкинское слово – своим (182–183) [168—269]*: «не стираю» вместо «не смываю».
Стихи Анны Ахматовой Надежда Яковлевна, цитируя или пересказывая, искажает постоянно, систематически, иногда – с умыслом: берет, например, ахматовские строки сорок второго года «А вы, мои друзья последнего призыва»[19]19
БВ, с. 344.
[Закрыть], обращенные к защитникам Ленинграда, и переадресовывает их к «храбрым мальчикам шестидесятых годов» (411) [373]; иногда по неряшеству, иной раз – подсознательно. И это, мне кажется, самая серьезная беда. Будто читаешь переводы ахматовских стихов на другой язык, знаменующий другой – чуждый ахматовскому миру – строй души. Ахматова:
В этой жизни я немного видела,
Только пела и ждала.
Знаю: брата я не ненавидела
И сестры не предала.
Отчего же Бог меня наказывал
Каждый день и каждый час?
Или это Ангел мне указывал
Свет, невидимый для нас…[20]20
Анна Ахматова. Четки. СПб.: Гиперборей, 1914, с. 50 [ «Помолись о нищей, о потерянной…»].
[Закрыть]
Надежда Яковлевна пишет, что это ее любимые стихи. Она упрекает критиков и читателей – они, будто бы, этих стихов не оценили:
«Как прошли мимо основной и лучшей струи в поэзии Ахматовой и не заметили, что она поэт отречения, а не любви» (256) [235].
(Скажу мимоходом – одно вовсе не противоречит другому.)
Почему не заметили? Сама же Надежда Яковлевна приводит строки Мандельштама, написанные им, как она сообщает (256) [235], еще до революции:
«Голос отречения крепнет все более и более в стихах Ахматовой, и в настоящее время ее поэзия близится к тому, чтобы стать одним из символов величия России»[21]21
Осип Мандельштам. Собр. соч. Т. 3. Нью-Йорк: Междунар. лит. содружество, 1969, с. 30.
[Закрыть].
Хотя каждая мысль Мандельштама во «Второй книге» трактуется как дело семейное («Мандельштам, следовательно и я», 255 [234]), но надо признать, что О. Мандельштам расслышал «голос отречения» гораздо раньше, чем встретился со своей будущей женой; слова эти написаны им еще в 1916 году. И заметил не он один. О струе отречения в поэзии Ахматовой писали и другие. См., например: Н. Недоброво «Анна Ахматова» в июльской книжке «Русской мысли», в 1915 году; или К. Чуковский в № 1 журнала «Дом Искусств» в 1921. Беда, однако, не в том, что Надежда Яковлевна приняла себя за Мандельштама и преподнесла его мысль как свою (это вообще происходит на каждой странице); беда в том, что Надежда Яковлевна исказила те самые ахматовские стихи, которые приводит в доказательство «струи отречения». Написаны они в 1912 году и перепечатаны и процитированы десятки раз. Она их любит. Но привести их в целости и сохранности она, тот единственный читатель, который дороже поэту, чем целая тьма поклонников, не в состоянии.
«В этом мире» вместо «В этой жизни» и «за что ж Господь» вместо «Отчего же Бог» (256) [235]*. Так пересказывают стихи, а не схватывают с голоса, не выписывают из книг и уж во всяком случае не цитируют. Но и это еще пустяки, а удар дальше.
Ахматова:
Или это Ангел мне указывал
Свет, невидимый для нас…
В этих строках собственно и звучит голос отречения, который пленил Надежду Яковлевну. Бог карает меня, значит я живу не так, как Он велит. Я виновата. Другие люди и я вместе с ними не видят указующего света – в этом наша, моя, вина.
У Надежды Яковлевны «Свет, невидимый для вас» (256) [235].
Ваша вина! Я-то вижу, да вы не видите.
Какое же это самоотречение? Скорее – самодовольство. Если тут опечатка, то, надо признаться, могущественная: выстрел в самое сердце стиха.
Но это не опечатка, потому что точно так же стих перевран на странице 267 [245].
«Каким образом балованная и вздорная девчонка, какой я была в дни слепой юности, могла увидеть “свет, невидимый для вас”»… (267) [245] – упивается Надежда Яковлевна своей прозорливостью.
Она увидела, другие не увидели. Автор стихов, Ахматова, еще не успела увидеть и только пытается угадать, не были ли горести, перенесенные ею в жизни, Божьей наукой, знамением?
Ахматова не успела, Надежда Яковлевна – впереди!
Ахматова в молитвенных строчках уничижает себя. Надежда Яковлевна голос кроткого раздумья превращает в бахвальство. Переводит на свой язык. И каким легким способом: заменой одной лишь буквы! Вместо для нас – для вас!
Перевод в практике Надежды Яковлевны не единственный. Она лихо переводит на свой язык и стихи, и то, что стоит за ними.
…В 1946 году вышло известное постановление ЦК, выступил с ругательной речью по адресу Зощенко и Ахматовой Жданов. Из месяца в месяц, из года в год, в печати и на собраниях по команде хулили Ахматову. В школе, не показывая детям ее стихов, заставляли чистые уста произносить нечистую хулу. Им бы учить наизусть —
или:
(этим другом, милым от века, был для нее родной язык); или:
но у целых поколений были украдены эти родные, им принадлежащие строки. Детям учить бы наизусть:
А они учили:
«Разве можно культивировать среди советских читателей и читательниц присущие Ахматовой постыдные взгляды на роль и призвание женщины, не давая истинно правдивого представления о современной советской женщине вообще, о ленинградской девушке и женщине-героине в частности, которые вынесли на своих плечах огромные трудности военных лет, самоотверженно трудятся ныне над разрешением трудных задач восстановления хозяйства».
Нет, сочинителям этой прозы родной язык явно не был другом. Иначе они не предавались бы бюрократическому сквернословию по поводу «руководителей», которые должны «руководствоваться», «наплевизму» и «безыдейности», не писали бы, что ленинградские женщины «вынесли огромные трудности и самоотверженно трудятся над разрешением трудных задач». Правда не была им матерью. Таким языком изъясняется ложь.
Ахматова ответила гонителям своих стихов и своего сына:
…На позорном помосте беды,
Как под тронным стою балдахином… —
двумя величественными строками превратив «будуар» и «моленную», куда попытался загнать «взбесившуюся барыньку» Жданов, – в тронную залу поэта[26]26
Когда были написаны эти стихи, я точно не знаю. Не напечатаны они до сих пор, а мне были подарены 1 апреля 64 года. – Л. Ч. [Примеч. 1974 года].
Речь идет о цикле «Черепки», теперь он входит во все издания Анны Ахматовой. Первую публикацию «Черепков» см.: Лидия Чуковская. Два автографа // Горизонт, 1988, № 4, с. 51. – Сост.
[Закрыть].
И – в другом стихотворении, тоже посвященном трагической доле – своей ли, поэзии ли?
…Вокруг пререканья и давка.
И приторный запах чернил.
Такое выдумывал Кафка
И Чарли изобразил.
И в тех пререканиях важных,
Как в цепких объятиях сна,
Все три поколенья присяжных
Решили: виновна она.
Сменяются лица конвоя.
В инфаркте шестой прокурор…
А где-то темнеет от зноя
Огромный июльский простор[27]27
За точность этой строки не ручаюсь.
[Закрыть].
И полное прелести лето
Гуляет на том берегу…
Я это блаженное «где-то»
Представить себе не могу.
И т. д.
Лирические стихи вообще пересказу не поддаются, но если спросить любого читателя: что здесь? что такое он прочел? – читатель ответит: это была гневная жалоба. Это был негодующий стон.
Надежда Яковлевна переводит чужую боль на свой язык:
Ахматова «хвасталась тем, что довела до инфаркта всех прокуроров»(564) [510].
Стон превращен в хвастовство. Царственное слово – в кухонное… Чем не превращение под пером Надежды Яковлевны стихов, выражающих коленопреклоненный восторг перед подвигом ленинградцев – в упрек «храбрым мальчикам» шестидесятых годов? Чем не смычок музыканта, превратившийся под пером одного французского переводчика в сторожевого пса?
(Был такой случай: строки:
оказались переведены на французский так:
Но пес не спросит).
Французскому переводчику простительнее: он не знает, не понимает, не любит. Но мы-то права не имеем допускать, чтобы с умыслом или по неряшеству калечили великие стихи, допускать превращения, переводы с одного строя души на другой… Гневную жалобу в хвастовство; укоризну себе опять-таки в хвастовство.
Слишком уж несовместимые души насильственно пытается Н. Мандельштам втиснуть в изобретенную ею совместность: она и Ахматова – «мы»…
Вглядимся в автопортрет, создаваемый «Второй книгой». Дело важное: Надежда Мандельштам – один из двойников Анны Ахматовой.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
