Книга: Спуск под воду - Лидия Чуковская

МОЕ МНЕНИЕ О КНИГЕ: Тяжело жить в смутное и сложное время. А тем более тяжело писать в нём о нём. И еще тяжелее точно передать ощущение такого времени, характеризующегося всего-то простым числом «37», скрывающем за собой одно из крупнейших падений человеческой морали. Лидия Корнеевна Чуковская (1907-1996), прозаик и поэт, мемуарист, редактор, диссидент, дочь хорошо известного каждому из нас с детства писателя Корнея Чуковского, будучи еще молодой девушкой ощутила на себе всю тяжесть 1930-х в целом и сталинских репрессий в частности: арест по ложному обвинению; ссылка; работа в редакции с последующим увольнением при ее «разгроме»; потеря второго мужа, крупного физика и автора замечательной детской научно-популярной книги «Солнечное вещество» Матвея Бронштейна (расстрелян в 1938 году); угроза расстрела; повторный отъезд из столицы по причине бегства от следствия; бесконечные угрозы отцу и пр. и пр… Весь новообретенный опыт писательница вложила в две небольшие повести: «Софья Петровна» (1939–1940 гг., опубликована в 1965 году) и «Спуск под воду» (опубликована в 1972 году). Это - единственные ее художественные произведения, впрочем, настолько ощутимо передающие жизнь в ту эпоху и настроение самой Лидии Корнеевны, что их по праву можно считать почти автобиографическими. Тема репрессий, ГУЛАГа, 1937-го (и других) лет всегда вызывала ожесточенные споры, полярные мнения и, порой, весьма поверхностные и стремительные выводы. Литературы на эту тему не так уж и много (сказалась политика замалчивания, запредельный уровень травматичности воспоминаний, которые «проще забыть», большая смертность носителей памяти и свидетельств, трудности при попытке издания произведений), и многие произведения сразу же становились громкой сенсацией и начинали свою долгую и извилистую жизнь. Пожалуй, интересно то, что среди произведений на эту тему, каждое выделяется особым взглядом на время, точнее, его направлением. Так, у Ивана Солоневича в «России в концлагере» коммунистическая система разобрана по косточкам еще до 1937-года, более того, описан хитроумный побег из «советского рая». У Александра Солженицына мы видим эпическое исследование «Архипелага ГУЛАГа», как явления, как механизма, как «государства в государстве», хотя главные слова, похоже, проговорены даже не «В круге первом», а на больничных койках «Ракового корпуса». У Евгении Гинзбург описан «Крутой маршрут» женской судьбы, затянутой в маховик механизма репрессий. Пронзительная немногословность шаламовских рассказов делает невыносимыми художественно достоверные ужасы лагерного быта. Не менее жестоки провинциальные отделения НКВД, что доказывает в своих воспоминаниях Франтишек Олехнович. А сколько страха в «Страхе» Анатолия Рыбакова и «Жизни и судьбе» Василия Гроссмана? Однако, две повести Лидии Чуковской, на фоне вышеназванных, бесспорно выдающихся произведений, выделяет то, что написаны они не «постфактум», переосмысливая и критикуя события, и не «до», давая, подобно Солоневичу политические прогнозы, а «во время», являясь непосредственным свидетельством событий и четкой иллюстрацией пагубной инерционности веры в добро и справедливость, всегда наличествующей у действительно хороших и умных людей, в любое время и в любом месте.

«Софья Петровна» СЮЖЕТ: В Ленинграде 1930-х вдова Софья Петровна, женщина средних лет, после курсов машинописи устраивается в крупное издательство, где вскоре, благодаря своей грамотности и аккуратности, становиться заведующей машинописным бюро. Ей нравится эта работа, к тому же, она позволяет ей прокормить себя и сына Колю, изобретательного мальчика, который, окончив школу поступил в машиностроительный институт. Через некоторое время Колю и его лучшего друга Алика направляют в Свердловск, на Уралмаш, мастерами. Жизнь идет своим чередом, а Софья Петровна убегает от одиночества погружаясь в работу. Она сдружилась с коллегой Наташей, девушкой из «буржуазно-помещичьей семьи», которая делится с Софьей Петровной своими проблемами, а еще, она тайно влюблена в Колю. Как раз в это время в газете публикуют хвалебную статью о Коле, как о изобретателе, придумавшем полезное для производства нововведение. И вдруг, старая жизнь начинает плавно рушиться. Арестован доктор Кипарисов по «делу врачей», сослуживец покойного мужа Софьи Петровны, затем арестовывают и директора издательства, приезжает Алик со страшной вестью об аресте Коли, за обидную опечатку увольняют Наташу, а затем, саму Софью Петровну, выступившую в ее защиту. Софья Петровна пытается разузнать хоть что-нибудь о судьбе сына, но все тщетно. Система молчит. В жизнь Софьи Петровны, милой и доброй женщины, проникают слова: «заговор», «шпион», «вредительство», «элемент», «пособничество», «статья», «приговор», «право переписки», и ей, все сложнее верить в старый мир, в котором просто «допущена ошибка» и во всем «непременно разберутся» ОНИ… *** Главным сюжетным ходом этой небольшой стостраничной повести является постепенное нарастание давления деструктивных обстоятельств в жизни главной героини и испытание этим давлением ее веры в справедливость государства, которому она полноценно и открыто доверяла всю свою жизнь. Посмотрите, какой была Софья Петровна до трагических событий 1937 года:

«Софья Петровна чувствовала себя настоящей хозяйкой бала. Она заводила патефон, включала радио, показывала лифтерше глазами, кому поднести блюдо с пастилой. Ей было жаль Наташу, которая робко жалась к стене, бледно-серая, в своей нарядной, новой, собственноручно вышитой блузке. Директор, согнувшись, водил девочку вокруг елки и пугал ее Дедом Морозом. Софья Петровна с умилением смотрела на эту сцену: ей хотелось, чтобы Коля во всем походил на директора. Кто знает, быть может, годика через два и у нее будет такая же милая внучка. Или внук. Она уговорит Колю внука назвать Владлен — очень красивое имя! — а внучку — Нинель — имя изящное, французское, и в то же время, если читать с конца, получается Ленин.»

В повести хорошо видно, как беззаконие прокладывает себе дорогу среди в общем-то неплохих граждан, благодаря своей абсурдности, которая не позволяет любому здравомыслящему человеку видеть в подобных судилищах нечто большее, нежели шутку, вот только осознание того, что за каждой такой «шуткой» стоят реальные тюремные сроки, приходит всегда слишком поздно.

«— Вопросов нет? — осведомился директор, председательствовавший на этом собрании. — А что они… сделали… в типографии? — робко спросила Наташа. Директор кивнул предместкома. — Что сделали? — высоким голосом отозвалась она, поднявшись со стула. — Я, кажется, товарищ Фроленко, ясно русским языком объяснила здесь, что наш бывший заведующий типографией Герасимов оказался родным племянником того, московского, Герасимова. Он осуществлял повседневную родственную связь со своим дядей… разваливал в типографии стахановское движение… срывал план… по указаниям родственника. При преступном попустительстве нашей партийной организации. Наташа больше не спрашивала.»

Но обстоятельства сильнее хрупкой женщины. Так или иначе, они меняют ее образ жизни, более того, образ жизни целой страны. Нет большей пытки, чем неизвестность. Нет более грустной и характерной для времени картины, нежели очередь испуганных матерей у тюремной стены. Самое отвратительное во всевидящем красном глазу системы то, что она, словно гадкая зараза, распространяется на самых близких людей, на тех, кто был рядом, кто протянул руку помощи, подал с кромки льда ветку утопающему. А самое страшное то, и это верно и предельно точно описано Лидией Чуковской, что репрессии вбивали клином, железной непроглядной стеной между близкими людьми Неизвестность. Это была даже не «неизвестность будущего», это была «неизвестность настоящего», пугающая дезориентация.

«Дни и ночи ее проходили теперь не дома и не на службе, а в каком-то новом мире — в очереди. Она стояла на набережной Невы, или на Чайковской — там скамейки, можно присесть, — или в огромном зале Большого Дома, или на лестнице в прокуратуре. Уходила домой поесть или поспать она только тогда, когда Наташа или Алик сменяли ее. (Алика директор отпустил в Ленинград всего только на одну шестидневку, но он со дня на день откладывал свой отъезд в Свердловск, надеясь вернуться вместе с Колей.) Многое узнала Софья Петровна за эти две недели — она узнала, что записываться в очередь следует с вечера, с одиннадцати или с двенадцати, и каждые два часа являться на перекличку, но лучше не уходить совсем, а то тебя могут вычеркнуть; что непременно надо брать с собой теплый платок, надевать валенки, потому что даже в оттепель с трех часов ночи и до шести утра будут мерзнуть ноги и все тело охватит мелкая дрожь; она узнала, что списки отнимают сотрудники НКВД и того, кто записывает, уводят в милицию; что в прокуратуру надо ходить в первый день шестидневки и там принимают не по буквам, а всех, а на Шпалерной ее буква 7-го и 20-го (в первый раз она попала в свой день каким-то чудом); что семьи осужденных высылают из Ленинграда и путевка — это направление не в санаторий, а в ссылку; что на Чайковской справки выдает краснолицый старик с пушистыми, как у кота, усами, а в прокуратуре — мелкозавитая остроносая барышня; что на Чайковской надо предъявлять паспорт, а на Шпалерной нет; узнала, что среди разоблаченных врагов много латышей и поляков — и вот почему в очереди так много латышек и полек. Она научилась с первого взгляда догадываться, кто на Чайковской не прохожий вовсе, а стоит в очереди, она даже в трамвае по глазам узнавала, кто из женщин едет к железным воротам тюрьмы. Она научилась ориентироваться во всех парадных и черных лестницах набережной и с легкостью находила женщину со списком, где бы та ни пряталась. Она знала уже, выходя из дому после краткого сна, что на улице, на лестнице, в коридоре, в зале — на Чайковской, на набережной, в прокуратуре — будут женщины, женщины, женщины, старые и молодые, в платках и в шляпах, с грудными детьми и с трехлетними и без детей — плачущие от усталости дети и тихие, испуганные, немногословные женщины, — и, как когда-то в детстве, после путешествия в лес, закрыв глаза, она видела ягоды, ягоды, ягоды, так теперь, когда она закрывала глаза, она видела лица, лица, лица…»

Софья Петровна вопреки своим усилиям все больше теряет контроль над ситуацией и над собой. Она не только теряет работу, подругу Наташу, но и становится изгоем в собственной коммунальной квартире. И особенно печально и трогательно выглядят несколько эпизодов, которые словно жалкие попытки героини хоть как-то, хоть мнимо восстановить контроль над происходящим. Во-первых, это патологическое стремление Софьи Петровны к накоплению продуктов, мол, когда те, кому надо разберутся в «чудовищном недоразумении» и выпустят Колю, ему обязательно захочется придя домой плотно покушать. Во-вторых, это выдуманная Софьей Петровной и распространяемая с какого-то времени ложь, что мол Колю выпустили, «разобрались», и он скоро приедет, причем она сама начинает верить в свой «спасительный» миф.

«Они ушли. Софья Петровна перенесла примус, керосинку, решето и кастрюли в кухню, на прежнее место, потом легла на кровать и громко зарыдала. «Я не могу больше терпеть, — говорила она вслух, — я не могу больше терпеть». И снова, высоким голосом, не сдерживая себя, по слогам: «я не мо-гy, не мо-гу больше тер-петь». Она произносила эти слова так убедительно, так настойчиво, будто перед нею стоял кто-то, кто утверждал, что, напротив, у нее еще вполне хватит сил потерпеть. «Нет, не могу, не могу, невозможно больше терпеть!»

Софья Петровна не хочет верить в ложь государства, в лицемерие системы. Она отгоняет от себя эту мысль. Пытается ее забыть. Но парадокс в том, что не верить в репрессии, видя очевидные тому доказательства, подло и малодушно, но тем не менее, "отрицать" их более правильно, спасительно, тем самым не усугубляя ситуацию обозначенным родством крови и помыслов с заключенным. В этом весь ужас ситуации, что в 1937 году поступать правильно – губительно, поступать «как надо» - отвратительно, а на большее просто не способна простая, добрая, доверчивая, наконец, рядовая советская женщина. Трогательный, глубокий, жестокий финальный эпизод, где Софья Петровна сжигает наконец-то дошедшее до нее письмо сына, в котором тот указывает на оговор и пытки, символизирует собой самоубийство распятой противоречиями воли главной героини, матери, не сумевшей сохранить в себе веру в идеалы, вопреки желанию протеста произволу.

«В своей повести я попыталась изобразить такую степень отравления общества ложью, какая может сравниться только с отравлением армии ядовитыми газами. В качестве главной героини я избрала не сестру, не жену, не возлюбленную, не друга, а символ преданности – мать. Моя Софья Петровна теряет единственного сына. В нарочито искаженной действительности все чувства искажены, даже материнское, – вот моя мысль.» (Лидия Чуковская)

В своем предсмертном письме героиня Наташа Фролова пишет:

«Я не могу разобраться в настоящем моменте советской власти.»

А кто смог? А кто смог бы?..

«Спуск под воду» Повесть «Спуск под воду» во многом перекликается с повестью «Софья Петровна». Художественно она не такая яркая, хотя ближе к концу в диалогах между главными героями проговариваются очень важные вещи. *** СЮЖЕТ: Нина Сергеевна, переводчик и писательница, приезжает в небольшой санаторий, чтобы за несколько недель поправить здоровье. На дворе зима 1949 года. В санатории она встречает других писателей. Они знакомятся, рассуждают о литературе, Пастернаке. Постепенно их разговоры переходят на другие, более острые и философские темы, что особенно подчеркивает непростое прошлое, скрываемое за каждой персоной, будь то репрессированный муж, примирение с властью или лагерный срок. *** Если повесть «Софья Петровна» написана о 1937 году и о том, насколько сложно понять и принять происходящие в обществе и государстве процессы, то повесть «Спуск под воду» написана уже о том, как осознав произошедшее, найти в себе силы жить дальше. «Спуск под воду» - это повесть о памяти. О грузе памяти. О неподъемности этого груза. Неспроста действие вынесено за пределы города, ведь в санатории у главных действующих лиц ничего с собой нет, кроме собственных воспоминаний, и каждый из них ищет свой путь, как с этими воспоминаниями справиться. Для Нины Сергеевны (в ней однозначно читается сама Лидия Чуковская) «спуск под воду» - это литературная деятельность. Да и сама повесть написана в виде дневника - монотонного ежедневного литературного упражнения.

«Впрочем, все это вздор. В мой огонь никто не станет глядеть. Зачем же я погружаюсь? Ведь если моя добыча и превратится в рукопись – в бумагу и в чернила, – то в книгу она не превратится никогда. Во всяком случае, до моей смерти. Зачем же я спускаюсь? Чтобы уйти от себя? Нет, там, куда я ухожу, мне еще страшнее, чем здесь, на поверхности. Там тяжелые шаги солдат, уводящих Алешу, там наша лестница, по которой он спускался легким, быстрым шагом между ними, оборачиваясь на ходу, улыбаясь мне, чтобы я не боялась, там наша обитая войлоком дверь, которую я почему-то старательно закрыла за ними на все замки и задвижки, когда шаги были уже не слышны. (А к чему было закрывать, если они уже увели его?..) Там Катя-маленькая, которая не проснулась, когда он вынул ее из постели и в последний раз прижал к себе. Там бесшумные машины одна за другой, одна за другой гасящие свои фары у ворот тюрьмы. Там – мой неотступный многолетний вопрос: каков был его последний миг? Как из живого они сделали его мертвым? Я уже не спрашиваю: за что? Я спрашиваю только: как? где? когда? И где сама я была в эту минуту? С ним ли? Думала ли о нем? <...> Нет, моей памяти никто не позволит превратиться в книгу. И гложущему меня вопросу. Зачем же я совершаю свой спуск?»

Главное в «Спуске под воду» в диалогах. Как правило, это серьезные морально-этические вопросы. Можно ли «такую» память доверить бумаге? Сможет ли книга «вместить» в себя эту память? Оправдывает ли жизнь и надежда на будущее, такое состоявшееся прошлое?

«…А он еще измеряет давление! Ищет нового лекарства! Хочет выздороветь! Хочет жить, жить, жить, нося в себе память о детях, которых сожгли, как поленья. Каким же способом он убивает свою память, чтобы уснуть? А я каким? Я-то ведь живу с памятью об Алешиной последней улыбке, и сплю, и даже сегодня спала, узнав про затылок. И Билибин живет, помня, как навязывал бирку на ногу своему милому Саше. И зная, что в любую минуту может попасть туда во второй раз – сделаться «повторником»: в первый раз ни за что ни про что, а во второй раз за то, что был там в первый. У толстяка еще остался сын. А у меня Катюша осталась. Надо жить. Нет, не одна Катюша. Будущие братья, которым я все расскажу.»

Для главной героини писательство - это не только вид лекарства, местной анестезии, но и какая-никакая надежда.

«Я хочу найти братьев – не теперь, так в будущем. Все живое ищет братства, и я ищу его. Пишу книгу, чтобы найти братьев – хотя бы там, в неизвестной дали.»

А напоследок можно задать себе такой вопрос: не лжива ли память о том времени, сутью которого и была ложь?

«Сколько раз слышала я это возражение в тридцать седьмом году! «Разве вы можете ручаться за всех? Разве вы их уж так хорошо знаете?» Разумеется, не знаю, ведь «враги» исчислялись миллионами. Как же мне за каждого поручиться? Но вот за фирму, производящую ложь, я ручаюсь. Разглядеть ее клеймо я всегда сумею. Конвейер патентованной лжи – сколько раз он уже пускался в ход на моем веку! как же мне его не узнать?»

Холодный зимний санаторий, где искалеченные души надеются найти лекарство от нанесенных прожитым ран, словно обессиленный хор одиноких голосов, горюющих над ошибками прошлого, так до конца и непонятно, кем именно допущенными. Портрет последствий. Рентгеновский снимок опустошения.

«Разве гулянье здесь – это в самом деле прогулки, а не «попытка что-то выудить из прорвы прожитой»?

*** Повести Лидии Чуковской не известны широко. Для тех, кто уже знаком с более громкими произведениями на тему сталинских репрессий и 1937 года, они едва ли станут большим откровением. Тем не менее, у этих двух повестей есть особая интонация, оставляющая читателя с липким и печальным чувством стыда и неуютности, что лишний раз доказывает литературный талант Лидии Корнеевны Чуковской.

МОЕ МНЕНИЕ ОБ ИЗДАНИИ: Стандартное, ничем не примечательное серийное издание от «Азбуки». Формат карманный (120x165 мм), мягкий переплет, без суперобложки, 256 страниц. Достоинства издания: хорошее качество печати; колонтитулы; информация об авторе; статья Ольги Зильбербург о творчестве писательницы. Недостатки издания: желтеющая бумага, неудачный мягкий переплет.

ПОТЕРЯЛ БЫ Я ЧТО-НИБУДЬ, ЕСЛИ БЫ ЕЕ НЕ ЧИТАЛ: Да. Книги на тему сталинских репрессий не оставляют меня равнодушным. Обе небольшие повести прекрасно иллюстрируют то время и передают особое настроение. Это еще один штрих к литературному портрету той сложной эпохи.

КОМУ ПОРЕКОМЕНДОВАЛ БЫ: Тем, кому интересна тема сталинских репрессий, 1937 года и жизни в СССР в 1930-1940-х гг. Тем, кому интересны произведения, в которых главный герой постепенно теряет контроль за происходящим вокруг.

ВИДЕО В ТЕМУ: «Софья Петровна» в 1989 году была экранизирована Аркадием Сиренко. К сожалению, несмотря на замечательных актеров и в целом, довольно последовательное следование тексту повести, экранизация не вполне передала дух и настроение литературного первоисточника. Тем не менее, экранизация может послужить неплохой живой иллюстрацией.

Где в этой комнате выключатель? Невозможно вспомнить, где был в этой комнате выключатель?

Действительно, где этот выключатель, который прервет скорее это нелепое шоу, вернет всё на круги своя? Всё должно быть правильно. Это же не_прав_виль_но!

Удивительно точно гордые и красивые товарищи трансформируются в запуганных и отчаявшихся зверенышей. А кто-то до последнего верит системе. Софья, это же страшнее всего. Это страшно!

Как вы можете сравнивать! Ведь Колю-то арестовали по недоразумению, а других... Вы что, газет не читаете?

В нашей стране с честным человеком ничего не может случиться. Просто недоразумение.

Потрясающая наивность. Кажется, что-то случилось. Кажется, что-то случилось. Кажется. Случилось.

Нет уж, извините, пожалуйста, зря у нас не сажают. Уж это вы бросьте. Меня же вот не посадят? А почему? Потому, что я женщина честная, вполне советская.

Ужаcающая беспечность, кошмарная инфантильность, удивительная приверженность системе, строю.

И потом о многом так думалось. Хотела перемолоть это здесь, выложить все свои мысли на блюдечке с голубой каёмочкой. А потом жар прошел, пыл стих. Ко времени, когда пришла пора писать рецензию, я подумала, что о чем-то лучше промолчать.

Зачем жевать очевидное?

Идиллия первых страниц – хорошая работа, уважение в коллективе, более-менее налаженный быт коммунальной квартиры, гордость за сына, походы в кино с Наташей, - все это в один прекрасный день рухнуло, когда в квартире Софьи Петровны появился Алик с ужасным известием.

Очень хорошо написано. Простая, точная, без лишних украшательств проза. Что самое интересное, написано в 1939-40 годах. И если бы этот текст у Лидии Чуковской в те времена нашли, то она вполне могла бы повторить судьбу своих персонажей… А вариантов развития событий в те годы было немного – расстрел, ссылка, самоубийство или сумасшествие… Или жизнь в наивном убеждении, что «все это нас не касается, врагов ловят, а мы честные советские люди». Так ведь многие думали, пока не коснулось их самих.

Есть фильм по этой повести, но я не хочу его смотреть. А повесть рекомендую, очень. И не только потому, что там описано то страшное время, к которому, как мне кажется, сейчас некоторые почему-то хотят вернуться. Но и просто потому, что это очень качественный и интересный текст. Отпечаток эпохи, культуры, быта… Очень жаль, что Лидия Чуковская так мало написала именно художественной прозы. Она могла бы стать отличной писательницей, но такое ощущение, что в семье Чуковских никому не было суждено просто спокойно жить и писать. Как будто какой-то рок.

Лидия Чуковская. «Спуск под воду».

Отличная повесть. О трудностях творчества, о любви и уважении друг к другу, о прошлом, которое не отпускает и которое не нужно предавать или использовать в корыстных целях…

«Наконец я буду жить одна в комнате, впервые после войны. Как будто у себя дома, в Ленинграде. Сидеть за письменным столом, который не надо три раза в день превращать в обеденный. Работать в тишине. И мысль или догадка не будет переехана, изувечена чьими-то словами на кухне... Я приложила ладонь к синей трубе парового отопления: горячо. В этих чужих стенах можно наконец опомниться, встретиться с самой собой».

Главная героиня приезжает в дом творчества, чтобы работать над переводом. Лечится, гуляет, работает, а по вечерам пишет свою тайную повесть, которая вряд ли будет опубликована. И все время думает о муже, который был репрессирован и расстрелян… И встречается ей там в доме творчества писатель, который, как оказалось, пережил лагеря и вернулся. И теперь пишет повесть – но что именно он пишет? И будет ли там все то, что он пережил? И как повлияет это написанное на чувства между героями?

Отличная повесть. Такая настоящая-настоящая… Ну и много биографических моментов есть там… И хотя дочку героини зовут Катя, а не Люша, и мужа тоже зовут по-другому, но чувствуется, что очень-очень много своего вложила сюда Лидия Чуковская. Может, потому и читается так хорошо, что настоящее…