Текст книги "Сияние предметов и людей (сборник)"

За этими двумя домиками поликлиника и школа. Здание поликлиники новое, типовое, школа тоже из новых, но все мне здесь кажется удивительно гармоничным, красивым, так восторженно, наверное, действует на меня моя младенческая память. А рядом со школой та церковь Благовещения.

Зиждится эта красота только на моей ностальгии или действительно моя улица так необыкновенна, живописна и разнообразна? Я не знаю, я свято верю, что все здесь прекрасно. А что там напротив! Какие романтичные, окруженные старинными деревьями особнячки. Эта картина неизменно бередит мое воображение, пробуждая мечты. Мне хорошо здесь в какую угодно пору, и всегда я ищу опору в этих пейзажах. Эти линии, цвета, формы удивительно благотворно действуют на меня.

По соседству несколько очень красивых домов, высоких, величественных, благородной архитектуры, богато украшенных. Это аристократы нашей улицы. У одного барочные завитушки как усы – это генерал; здание в стиле модерн подле – романтически красивая дама.

Несколько домов дальше к Малому – чиновники разных рангов, от обыкновенного письмоводителя (это серый не слишком яркий и презентабельный дом) до какого-нибудь статского советника (это тот нарядный и представительный дом на углу Малого и Шестой, с башенкой наверху).

Я малышкой здесь часто ходила с родителями, когда, например, мы возвращались из магазина или гостей, от бабушки, и, выходя из метро, направлялись к нашему дому. Наш дом на самом деле подальше, за Малым, не больно привлекательная часть этой улицы, примыкающая к речке Смоленке, но ведь все равно и здесь, возле бывшей фабрики «Беккер», мне как-то удивительно интересно, комфортно. Я смотрю на эти в общем-то мрачные, наводящие тоску трущобы с обожанием.

И вот – полюбуйся: этот страшный, угрюмый дом из темного кирпича – наш. Не дом – казематы. Но стоит ли говорить, что это здание для меня особенное? Нет, оно действительно очень интересное. Почему же? Четыре этажа, но с мансардой. Дом выглядит высоким, каким-то даже странным, а неказистая, грубая на первый взгляд, одежда его украшает. Сам дом не длинный, в семь стандартных окон, но к нему примыкает большой флигель. Низ этого флигеля нежилой, он занят складами.

Этот дом, я думаю, не был до революции доходным. Вот такой мрачный, напоминающий «Кресты», он был скорее господским домом. Об этом я сужу по квартире, в которой мы жили, занимая одну комнату. Квартира в советское время стала коммунальной, но, несомненно, прежде тут жила одна богатая семья. Почему я так решила? Хотя бы потому, что квартира не коридорного типа, и большинство комнат были соединены, образуя анфилады, и в этой квартире изначально была просторная ванная комната. Уж что-что, а ванны до революции были далеко не во всех домах.

Когда входишь в нашу бывшую квартиру – сразу по обе стороны две комнаты. В правой комнате жила приветливая баба Шура со своим пьющим сыном, она часто пускала меня посмотреть телевизор, в комнате напротив жила семья Кросс. Глава семьи, дядя Ефим, умер от рака кишечника, когда мне было года четыре. Я помню, как, тяжело больной, он ходил до туалета и обратно, страшный, страдающий, ушедший в себя, похожий на тень. После его смерти остались тетя Галя, и их сын, мальчик был на год старше меня, его звали Андрей. С Андреем я не дружила, кажется, это из-за предубеждений моей матери, публика в этой квартире ей очень не нравилась.

В апартаменты семейства Кросс вход был через маленькую темную комнатку, предбанничек. Я так думаю, что раньше, до революции, эта комнатушка использовалась прислугой. Здесь, наверное, горничная ожидала приказаний.

Далее по коридору слева расположена еще одна такая же комната с предбанничком. Сперва в ней жила тетя Лена со свой незамужней сестрой. Затем они переехали, а комнату сдавали. Из жильцов помню семью художника. С двенадцатилетней Аленой, падчерицей живописца, у него было необычное имя Юлий, я общалась, но мы виделись только по выходным, Алена жила все неделю в интернате. Ее мы часто брали с собой гулять в Приморский парк Победы.

От большой кухни, из которой был выход на черную лестницу, начиналось другое крыло нашей квартиры. В этом заднем крыле была наша огромная, двадцативосьмиметровая комната. Я помню, как у нас на широких подоконниках скапливалась гарь, – недалеко были фабрики и заводы, – чистоплотная Валентина всегда с ней боролась. Я, маленькая, любила устраиваться на подоконнике с подушкой. Мне здесь было очень уютно, особенно зимой, когда стекла расписывались морозными узорами. Как мне нравилось рассматривать эти чудесные рисунки изо льда, замечательные ледяные пушистые веточки… На стеклах современных окон таких узоров не бывает.

Комната наша соединялась с соседской большой белой дверью. Из-за двери, помню, по ночам доносился плач маленького мальчика Алика Давина, сына тети Лены, у него болело ушко.

Были еще соседи, Лиза и Гена, с ними Валентина опять же конфликтовала. Лизу она прозвала жабой. Я думала, что соседку так и зовут: тетя Жаба; понятно, что с ее девочками я тоже не играла.

Мне кажется, этот дом был построен какими-то купцами, торговыми людьми. Мне почему-то представляется, что в основном здании жили они со своими семьями, во флигеле же располагались их конторы, склады.

Первый этаж нашего старого дома и сейчас занимают склады. Над одной из дверей вижу вывеску «Торговая зона». Надо же, наш дом давным-давно должен был быть расселен, разговоры об этом шли все время, пока мы тут жили, но этого так и не произошло. А жизнь не стоит на месте, и нерасселенный, неотремонтированный дом этот с его складами по-прежнему нужен, они используются по назначению. Внизу над маленьким окошком – красная вывеска «IBM». Рядом, левее – «Продукты. Низкие цены».

Знаешь, есть в моем отношении к этому уголку Петербурга загадка. Не всегда, далеко не всегда я любила эти места. Я даже могу сказать, что очень долго я ненавидела милый Васильевский, избегала встречи с ним, как с человеком, который обидел, доставил много огорчений, заставил переживать.

Когда мы с мужем проезжали мимо этих мест на машине, мимо этой восхитительной церкви, я отворачивалась – быстрее, быстрее мимо, подальше от неприятных воспоминаний.

Почему-то тогда здесь мне было очень плохо, тоскливо, одиноко, чувство безысходности появлялось, когда я видела эти угрюмые дома, этот заброшенный храм. Мне казалось, что здесь вечная глубокая осень, слякотная, темная, беспросветная. Не хочется жить здесь.

Я страдала тогда, не осознавая своих страданий, будто это были страдания другого, близкого мне человека, пропущенные через меня, ребенка. Как бесприютен мир, как убог и сир. Кажется, этот дождливый день никогда не кончится. Единственный светлый лучик в жизни – это моя мамочка, только она может утешить, согреть, порадовать.

По улице едет старая грузовая машина, неприятно громко гудя. Хмурые люди, закрываясь от дождя и ветра, спешат кто куда. Я сейчас в том далеком, семьдесят каком-то году. Сейчас мы вернемся с отцом из детского сада домой, в наш старый, страшный дом, в коммунальную комнату. Отец откроет дверь сам, не взглянув на множество звонков с табличками имен, – не звонит, чтобы не тревожить старую немощную мать. Пройдем с ним по темному неприятно пахнущему не то ваксой, не то вечной пылью коридору. Разденемся, повесив одежду на нашу вешалку при входе в комнату, потом пойдем умываться в общую ванную, завешанную чужими тазами и детскими ванночками. На грязной, неприветливой кухне пахнет крепким бульоном, луком, хозяйственным мылом, раздаются скандальные голоса соседок. Мне очень грустно здесь, в этом мире, мирке.

Осенний дождь моет окна. За его работу обычно расплачиваются слезами. Убогие, страшные два окна кухни, окна – глаза одинокого, больного, всеми забытого старика. Из них вид на унылый двор, заброшенный задний флигель. Гложет тоска. Где мне в этой страшной квартире найти заветную потайную дверь, как вырваться в райские кущи?

Ведь эти воспоминания – правда, и я совершенно не понимаю, как же так вышло, что отношение мое к этим местам, к этой квартире совершенно со временем переменилось. Я не помню, как произошло, что эта улица, этот угрюмый дом из красного кирпича стали вдруг для меня самыми дорогими, интересными, встреча с ними – упоением, счастьем. Нет большей отрады, можешь поверить, чем пройтись по этим местам. То, что раньше угнетало, доставляло душевную боль, переживания, будто кололи своими углами дома, хлестали холодными ветвями деревья, теперь – неисчерпаемый источник положительных эмоций. Те же дома – они стали ведь еще старше, старее; та же церковь – какой она мне тогда казалась страшной, как подавляла, но к каждому дому, к каждому его окошку, парадной хочется теперь любовно прикоснуться, как к милому другу. Не могу налюбоваться теперь и на эту прекрасную церковь, которая стала храмом моих самых возвышенных, чистых чувств.

В чем же дело, что за метаморфозы? Как будто кто-то всесильный простил эти места и разрешил им быть для меня красивыми. Чья-то боль улеглась, забылась, и оттого выздоровела и я.

На самом деле, что-то общее есть в моем теперешнем состоянии, когда так тяжело переживается бедность, с тем, что было тогда в детстве. Как будто бы именно из-за той детской неуверенности, впитавшейся, казалось, с молоком матери, я так беспомощна теперь. Нет, мне не хочется вспоминать свои детские впечатления, поддаваться еще большему унынию, у меня есть теперь любовь к этой улице, у меня есть заветное место, отдушина. Мы заходим с Андреем в церковь. Здесь тепло, почти нет людей. Храм еще не отреставрирован до конца, но иконы на своих местах и свечи горят. Мы ставим свечки, мы молимся о том, чтобы нас миновали беды. Господи, помоги! Дай силы! Спаси!

Я понимаю вдруг, взглянув в окно церкви, что мне открывается огромный мир, необъятный, могучий, беспощадный, и мне нужно в него войти, идти по этой дороге, которая начинается на моей родной улице, в этом заветном месте.

Мы выходим из храма. Темнота и холод. И вдруг я вижу тебя. Твоя фигура передо мной. Сердце мое трепещет. Я знаю, ты мне подскажешь выход из этого страшного ада вечной, неизъяснимой боли.

А дома ручка и лист предо мною. Я пишу, иду по залитой солнцем дороге, я уже бегу во все лопатки – туда, туда, скорей, скорей. Неужели мне скажет кто-то, что не эта дорога ведет в тот желанный, волшебный рай?

Муж, кажется, на завтрак ел один хлеб. Мне тоже не осталось ничего другого. Я подсушила хлеб в тостере. Хлеб с румяной корочкой да еще с маслом, – у нас еще есть масло, – очень вкусен. Когда-нибудь у нас не будет и масла, и придется есть пустой хлеб. Хлеб с маслом – казалось бы, просто, но на самом деле изысканно, совсем не думаешь о бедности, откусывая по маленькому кусочку. Детям досталось по глазированному сырку и по яйцу.

Приехали в детский сад. Дети отправились в группу, а я, вместо того чтобы ехать домой, пошла прогуляться. Дети ходят не в обычный детский сад, это скорее школа для малышей. Четыре урока в день. Теперь считается, что ребенка с самого раннего детства необходимо интенсивно развивать. Скоро в первый класс, и дети занимаются рисованием, лепкой, музыкой, иностранными языками, не только английским, но и французским, – все в игровой форме, – а еще чтение, русский, математика. Ведь к поступающему в школу огромные требования, ребенок должен чуть ли не бегло читать, прекрасно считать. То, что раньше преподавали в первом классе, теперь дают в детском саду. У родителей силен страх не попасть в дальнейшем в приличное место, приходится поэтому мучить детей всякими науками чуть ли не с пеленок.

Наш сад далеко, нужно добираться на общественном транспорте. У меня в кошельке пятьдесят рублей. Десять я потрачу на метро, останется сорок, а вокруг столько соблазнов. Я бы зашла в «Макдональдс», перехватила бы что-нибудь сама и купила бы детям по игрушке. Но даже «Макдональдс» для нашей семьи теперь непозволительная роскошь. Я иду по проспекту вдоль универмага. Богатые витрины вызывают у меня боль ущемленного самолюбия. Будто кто-то говорит мне: «Ты ни на что не годная неудачница».

Какие предательские мысли лезут мне в голову… Мысли о том, что у тебя все есть, что твои дети ни в чем не нуждаются, что у тебя нет и быть не может таких проблем, которые не дают мне покоя. У меня в голове ржавый гвоздь мысли: как я буду жить дальше, на что существовать? Я понимаю, у тебя свои сложности, может быть, в твоем положении у меня было бы еще больше боли и досады, ведь я такой слабый человек, но такая боль и нужды невыносимо саднят душу.

Признаюсь, я сейчас ревную к твоему положению. Хотела бы я принимать важные для многих решения, быть секс-символом, иметь могущественную охрану, красивый дом, показываться каждый день перед камерами, выступать перед широкой аудиторией, внимающей каждому моему слову. Каково это: чувствовать свою власть и совсем не заботиться о еде, о том, что подадут на стол? – ведь непременно подадут.

Страшную обиду вызвало одно обстоятельство (скорее всего, то была журналистская «утка», мне бы этого очень хотелось): якобы тебе строят новый дом. Маленькая статейка в газете, – я не купила эту газету из ревности, я не хотела ее иметь у себя, просто просмотрела на лотке и отдала обратно, еще тратить деньги, – и рядом с текстом фотография той усадьбы, виллы, поместья, резиденции. Неужели это действительно твой дом?! Роскошный, прелестная лестница, ее украшают скульптуры львов. Лев – это, кажется, символ имперской власти. Чей это все-таки дом изображен? Не могу поверить, что твой. Мне кажется, его не посмели бы сфотографировать, но, с другой стороны, мне так ярко представилось, что это именно твое будущее имение, особенно меня поразили эти львы.

А окна! Каким сытым покоем, умиротворенностью и довольством дышали окна, и это при том, что мои дети чуть ли не голодают, и я сама отказываю себе во всем, и встал вопрос о продаже нашей любимой дачи, потому что нет никакой возможности ее содержать. Я в скором времени лишусь своего дома, а ты себе строишь новый, просторный, величественный, со львами. Горечь затапливает меня, мне слышится сквозь пелену вестей о тебе: «Ты мне не нужна со своей любовью». Ведь самое страшное для меня – осознать, что ты безразличен ко мне.

Очень хочется чего-нибудь съесть, ходить по засыпанной снегом улице невыносимо. В конце концов, у меня есть целых сорок рублей. Я захожу в кафе и выбираю самое дешевое пирожное. «Картошка». Я на самом деле очень люблю «картошку». Я бы с удовольствием выпила кофе, но кофе дорог, возьму самый дешевый чай. Дешевле всего – обычный черный. Бог с ним, зеленого я вовсе и не хотела. Я потратила восемь рублей.

Мне кажется, что на всех вокруг я произвожу впечатление бедной. И дело не в старой нутриевой шубе, которая у меня на каждый день, не в обуви: сапоги хоть и не новые, но прилично выглядят, кажется, финскую обувь вообще не сносить, – дело в моем лице, совсем неярком, нетронутом косметикой, но главное – не тронутом улыбкой. Так и вижу себя со стороны: печальное, несчастное выражение глаз, трагический изгиб губ, горестно поднятые брови.

Кажется, окружающие дают мне лет на десять больше. Я это поняла из разговора с одной мамашей в саду. Зоя, мама Вити, мальчика, который ходит с моими детьми-двойняшками в одну группу, спросила, нет ли у меня еще детей, старше. Она как раз взрослее меня на десять лет, и у нее есть еще кроме Вити сын, которому сейчас пятнадцать. У меня такого большого по возрасту ребенка быть не может, если только он не неприлично ранний. Мне кажется, Зоя сочла, что я одного с ней возраста, что, конечно, не слишком приятно мне.

Выпив чай и съев пирожное, счастливее я не стала, хотя пирожное было вкусным. Я приплелась обратно в детский сад. Занятия по изо еще не кончились. Нужно ждать. После этих занятий детей выведут на улицу, я смогу с ними погулять. Я присела на диванчик рядом с вешалкой, на которой висела детская одежда. В помещении я согрелась и, притулившись к мягкой спинке дивана, задумалась, забылась. И вот это маленькое чудо произошло – рядом со мной появился ты. Как тяжело мне объяснить происходящее, хотя, наверное, я ужасно все усложняю. Что значит – появился? Просто то, что я непроизвольно фантазирую о тебе. Но кто бы знал, как действуют на меня эти фантазии. Насколько реальными кажутся, насколько они для меня важны. Какое жуткое признание – что важнее жизни может быть греза, мечта.

Ты сидишь за столом, на своем рабочем месте. Одет в темный, почти черный костюм. Перед тобой ужасно много бумаг. Можно сказать, этот ворох бумаг нас разделяет, разъединяет, я с болью в сердце понимаю, что ты чрезвычайно занят, тебе не до меня. У тебя многое есть. Эти бумаги как раз и свидетельствуют о твоих богатствах, твоей власти. Результатом твоих трудов, плодами твоих дел ты делишься с любимыми людьми; конечно, среди них есть женщина. Я не в числе этих людей и мне обидно.

Ты разбираешься в своих бумагах, просматриваешь некоторые из них. Бумага шелестит. Я слежу за движениями твоих рук, они мне кажутся какими-то невыразительными. Я не знаю, почему я понимаю вдруг, что никого кроме этих бумаг у тебя нет, что моя ревность к каким-то выдуманным людям, тем паче женщинам, напрасна.

Ты отрываешься от своего занятия, смотришь на несчастную меня. Я улавливаю в твоих глазах не то чтобы неприязнь, а равнодушие сильного. Нечего было сомневаться – ты не любишь слабых людей. Я не упрекаю тебя – кто их любит. Ты пригрезился равнодушным, а мне нужно, чтобы меня обогрели и успокоили. Я страдаю от общения с тобой, сидя здесь в рекреации детского сада. Уходи! Мозг точит твой образ в ореоле деловых бумаг.

Наконец-то кончилось занятие, выходят дети. Я отвлеклась. Мы одеваемся. Сейчас будем гулять на площадке. Дети вынесли сделанные на уроке изо поделки. Скульптурка из пластилина, сценка из известной басни. Лисица и ворона на дереве. Дерево – из картона. Мы возьмем эти замечательные поделки домой и поставим на подоконник в детской комнате.

Детвора, одевшись, выбегает на площадку. Малыши рады. Хорошо в компании покататься на каруселях, съехать с горы, полазить по турникам и лестницам. Падает снег. Все дети тепло одеты, им будет комфортно на свежем воздухе, а вот я забыла перчатки. Руки мерзнут, мне не убрать их в карманы, не спрятать в рукава, ведь приходится держать поделки. Я болтаю о том о сем с воспитателем. Я не люблю чесать языком, но сейчас рада перекинуться словечком.

Вдруг я вижу, что из сада со своими детьми выходишь ты (твои птенцы такие же, как мои, маленькие) и в руках у тебя такие же слепленные поделки. Ты серьезен, сосредоточен на каких-то своих размышлениях, может быть, это не слишком веселые мысли простого человека, у которого много забот. Но я вижу, что ты совсем не грустен и не подавлен, жизнь не угнетает тебя, ты ее не боишься. Увидев меня, ты улыбнулся, махнул рукой. Разве это тот человек, с которым я только что пыталась общаться? Господин в темном костюме закопался в своих бумагах и совершенно ничего не чувствует. Этот же образ для меня родной, знакомый, человечный. Ну, конечно, ты со мной, разве ты можешь покинуть меня? Ты говоришь мне своим присутствием: все будет хорошо, все исполнится, судьба переменится. Вот-вот, и ты подойдешь ко мне, начнется разговор. Разве я могу после этого переживать и сердиться? Чувства вновь проснулись во мне.

Чувства – как иглы. Ощетинившиеся ежи встали передо мною. Выходной, нечего делать. Совсем нечего делать, когда нет денег – некуда пойти, не на что купить какую-нибудь безделушку, а так хочется… Выплыв из спальни, я, как всегда, первым делом открыла жалюзи на окнах. Пластинки послушно, как солдаты в строю по команде, повернулись. Свет утра проник в комнаты, но мне всегда хотелось, чтобы в комнатах было еще светлей.

За окном, на маленьком газоне – акация. Ветви выше окон второго этажа. Ей, наверное, не один десяток лет. Я очень люблю эту акацию и нуждаюсь в ней, как в обществе друга. Как приятно видеть ее летом, покрытую затейливой, но почему-то все равно некрасивой голубоватой листвой, когда ветви плавно, неторопливо качаются от ветра. В июне куст покрывается мелкими желтенькими цветочками, словно слезинками радости.

В последнее время акация сильно пострадала – шалящие дети, ураганы, машины, заезжающие прямо на газон; от роскошных кустов осталась пара невзрачных веток.

Мне жаль смотреть на нее такую. Теперь, зимой, она стала особенно некрасивой, как дряхлая и запущенная дворовая собака.

– Хотите, детки, кашу? Только без молока. Молоко кончилось, но и так вкусно, – обращаюсь я к детям.

– Нет, дай мне чаек, – капризно пропела Рита, – и сушки.

– А мне чаек и печенье, – требует Ромочка.

Хорошо, что есть сушки и печенье. Печенье дешевое, но детям нравится.

Дети пьют чай, а я чувствую бессилие и боль, понимая, что не могу дать им ничего повкусней, попитательней. Капризно, тревожа своим высоким голоском, сын требует:

– Включи мне кассету! Я буду смотреть «Супермена».

– А мне мультфильм «Русалочка», – не уступает девочка.

– Иди, я включу тебе в спальне. – Хорошо, что есть два видеомагнитофона.

Я исполнила просьбы детей, они ненадолго угомонились, увлекшись своими мультфильмами. Мне так хочется побыть в покое. Беру книгу, но не читается, в голове одни и те же мысли: как мы будет жить дальше, откуда взять деньги?

Наконец встает Андрей. Небрежно умывшись, приходит на кухню. Открыв холодильник, ищет, что съесть на завтрак. Мне нужно проявить к мужу внимание, как-нибудь сгладить тяжелое впечатление от пустого холодильника.

– Хочешь, сварю кашу? – спрашиваю Андрея.

– Нет, я кашу не ем.

(На самом деле Андрей прекрасно ест кашу и даже ее любит.)

Я не спорю.

– Ну тогда пей чай с сушками. Еще, кажется, есть сырок.

Муж такой небритый, неприбранный. Андрей взял привычку не бриться по выходным. Мне это не нравится, но муж говорит, что у него есть примета – если не бриться по уикендам, то будет удача.

Какая уж тут удача… Андрей достал из холодильника глазированный сырок. Пусть съест этот сырок. Я налила ему чай. Он, не замечая меня, устроившись на высоком табурете, как на жердочке, за барной стойкой, включил телевизор. С этого момента все его внимание поглощено передачами, он, не задерживаясь на какой-то одной, постоянно переключает каналы. Он, кажется, отстранился от меня. Наверное, ему так легче. Он сам не хочет показывать своего беспокойства, зная, что на меня это действует угнетающе.

Муж пьет чай, смотря телевизор. Движения его медленны, глаза редко мигают, он поглощен просмотром. Хотела бы я уметь так отвлекаться. Ромочка уже увлеченно играет машинками, давно забыв о любимом фильме. Телевизор в гостиной работает, всем мешая, но его почему-то никто не выключает.

И вдруг, не смотря ни на кого, в комнату входишь ты. Я делаю шаг к тебе навстречу, и ты делаешь шаг, достигаешь меня, дружески обнимаешь за плечи. Мы проходим этот путь от середины гостиной до кухни, не замеченные никем.

Я усаживаю тебя за стол. Ты улыбаешься, смотришь внимательно, очень по-доброму, слушаешь мою болтовню. Вообще-то я не слишком разговорчива и не люблю болтать попусту, но сейчас мне хочется и хочется общаться. Ты тоже отказываешься от каши, пьешь чай.

И вдруг происходит что-то необыкновенное: мы из этой комнаты переносимся в удивительно богатые, уютные покои. Надо видеть с каким вкусом, с какой выдумкой все отделано и обставлено, такие интерьеры – настоящее искусство. Но дело, конечно, не в богатстве дома, хотя невероятно любопытно и приятно побывать в подобной обстановке. Мы сидим на каком-то чудесном мягком диване, близко-близко друг к другу, я ощущаю тепло твоего тела, голова моя кружится от желанного соприкосновения. Какое-то мгновение, за которое мужчине нужно решиться, – и ты, обняв, целуешь меня.

Ах, если бы ты знал, что сейчас для меня твоя ласка, твое внимание, как трогают меня проявления любви моего героя! Пусть это только греза, но в ней вся моя потребность в чувствах. Что же делать, если я выбрала однажды этот путь – путь грез, мечты, но ведь я сделала это, чтобы быть с тобой.

От избытка чувств я плачу. Слезы быстрыми, бойкими струйками бегут по щекам. Ты не слишком ловким мужским движением смахиваешь их, а я смотрю на тебя широко раскрытыми, влюбленными, наивными глазами, застланными соленой влагой. Я знаю, о чем говорит такой умиленный, заплаканный взгляд женщины – о том, что она полностью во власти мужчины, что готова следовать за ним безоглядно, и мне не стыдно быть такой. Я никогда в жизни не смотрела так ни на одного мужчину, и не потому, что не встречала достойных мужчин, а потому что была слишком горда, неприступна. И что же ты сделал со мной, с моим сердцем, отчего моя неприступная гордость исчезла – исчезла, как будто платье, оставив меня нагой?

Тут меня начинает теребить своими вопросами муж. Ты исчезаешь.

Потом и дети, наигравшись, насмотревшись своих фильмов, начинают меня о чем-то просить. Они-то уж первые не дают мне покоя, требуют, чтобы я всецело принадлежала им. Я их усаживаю на диван, открываю их любимую детскую книгу и начинаю читать вслух. Детишки сидят тихо, внимательно меня слушают. Я смотрю на милую детскую ручку своей дочурки, на рукавчик ее домашнего платьица и вдруг вспоминаю себя. Как бы мне хотелось сейчас быть маленькой, не знать ничего такого, что мучает взрослых, их проблем, их горькой неудовлетворенности жизнью.

Эту сказку Горького – «Воробьишко» – мы читали много раз. Я ее очень люблю, еще Валентина мне читала это произведение в детстве. Я его знаю наизусть, поэтому иногда, читая, отвлекаюсь на свои мысли. Почему-то сейчас мне опять вспомнилась ненаглядная бабушка Леля. Прекрасный зимний день, я, малышка, у нее в гостях. Вот мы вышли на прогулку, застряли около дома, бабушке повстречалась одна из ее приятельниц. У нее много подружек. Потом подошла еще одна, тетя Женя. Так сияет белизной зимняя улица, так светло, покойно, радостно. Бабушка наговорится, а потом мы пойдем с ней гулять, пройдемся по магазинам, дойдем до «Молокосоюза» на Клинском, зайдем в мясной на Московском, потом еще в гастроном на 1-ой Красноармейской. Совершив покупки, необходимые для приготовления обеда, погуляем в «Олимпии». Как бабушка меня удивляла и радовала своими рисунками на снегу… Потом счастливые, бодрые, я полная впечатлений (чего стоили снегири на кустарниках в «Олимпии»), вернемся домой, в Лелину чудную комнату. Она будет варить обед, я играть. Мне родственники подарили игрушечную мебель, по тем временам невероятное богатство, а чудесную немецкую куклу купила мама. Куклу назвали Кристиной. Кристина долгие годы была самой любимой моей игрушкой, она мой друг детства. Кукольный уголок сделан за ломберным столиком, чудесное, таинственное местечко – источник моих детских фантазий. Скоро бабушка принесет обед. Скорей бы. Я проголодалась, у меня разыгрался аппетит, такого совершенно не бывает со мной дома – дома и в детском саду я абсолютно ничего не ем. Такой вкусный картофельный суп получается только у моей бабушки. И какие чудесные она делает котлеты. Я, действительно, никогда в жизни больше не ела таких котлет и сколько не пробовала сама, у меня ничего подобного не получалось. Милая бабушка, так много с тобой исчезло из этого мира… Разве кто-нибудь еще режет намазанный маслом кусок хлеба на много кусочков? – кажется, этих прямоугольничков было ровно девять. Такой кусочек, посыпанный солью, казался вкуснее пирожного.

Я сама все тот же маленький ребенок, испуганный чем-то до смерти, нуждающийся в заботе, в поддержке родного, доброго, сильного человека. Закрываю книгу и опять вижу тебя. Ты улыбаешься мне, улыбаешься очень нежно, приветливо, я чувствую между нами духовную связь. Тебя здесь нет, все придумано, но мне становится легко, как влюбленному, которому ответили взаимностью. Сейчас я встану, займусь какими-нибудь домашними делами. Этот долгий длинный день. Идет снег. И то и дело, как будто из снежной пелены, возникаешь ты.

Я немного приболела. Вдруг начала кашлять, небольшая температура. Сильный кашель всегда вызывает у меня тревогу, мне начинает казаться, что я серьезно больна, у меня даже возникает страх, что я скоро умру. Как мне хочется, чтобы обо мне позаботились. Мое пылкое воображение сразу же подсказывает историю.

Недуг мой протекает вяло; кажется, даже у болезни нет сил, и она не может вовсю заявить о себе. Мне поэтому представляется, что моя хворь неопасная, легкая, она, думаю я, скоро сама собой пройдет. Но мне все-таки очень плохо. Нет высокой температуры, но ужасная тяжесть ощущается во всем теле. Симптомы похожи на банальное ОРЗ, но почему-то такое чувство, что скоро умру.

Дело в том, что меня пригласили к тебе на прием. А я больна. Но ведь я больна не тяжело, так мне кажется. Во всяком случае, в этом меня уверяют родные, называя мнительной за мои мрачные мысли о скорой смерти. Я как могу радуюсь, ликую, но все-таки мне очень тяжело, силы съела болезнь, это затянувшееся ОРЗ, ведь болею я уже почти два месяца. Но, конечно, нечего и думать, чтобы отказаться сейчас от поездки. Я поеду к тебе в любом состоянии.

Нужно ехать в Москву. Я отправляюсь в дорогу. Я совсем не готова физически к путешествию, даже небольшому, я измождена болезнью.

В поезде я совсем не спала. Поезд прибывает в Москву на рассвете. Прием в шесть вечера. Я жутко устала, плохо себя чувствую, мне некуда пойти здесь, нет никакого пристанища. Мне придется шататься до вечера по улицам. Кто бы знал, как мне тяжело. Да, наверное, я скоро умру. Я всего этого не выдержу.

Чужой город. Мне плохо в чужом месте. Я всегда с трудом адаптируюсь. Все время нахожусь в состоянии сильного стресса, пока мало-помалу не привыкаю. Но как привыкнуть к этой чужой громаде… Тут живут соотечественники, но они мне кажутся какими-то не нашими, не своими, даже в чем-то враждебными. Мне никак не сориентироваться в незнакомой обстановке, меня страшно угнетает происходящее, еще немного – и начнется паника. На меня, я чувствую, вот-вот обрушится страшная лавина страха. Господи, помоги мне, мне так плохо, мне тяжело дышать, у меня совсем нет сил.

Не к кому пойти, негде передохнуть, денег, чтобы снять номер в какой-нибудь дешевой гостинице, нет, средств едва-едва хватит на еду. Я хожу по улицам. Я, кажется, уже обезумела. В один момент, правда, я смогла отвлечься от своих жутких мыслей, от своего болезненного состояния. Я оказалась у какого-то торгового комплекса. Дорогие магазины и бутики. В витрине одного, это был магазин сувениров «Холлмарк», я заметила замечательную мягкую игрушку – слона. Слон очень хорошо был сделан, как, впрочем, все игрушки и сувениры, предлагаемые этой фирмой. Что со мной происходит иногда, не могу объяснить. Сейчас, попав в незнакомую обстановку, растерявшись, я почувствовала себя маленьким беззащитным ребенком, и меня вдруг ужасно потянуло приобрести игрушку.