Текст книги "Сияние предметов и людей (сборник)"

Сама не знаю, почему из всех предлагаемых игрушек я выбрала слона. Но какой это был чудесный слон, ты бы видел. Я сперва разглядывала его в витрине, потом решилась войти в магазин и взять игрушку в руки. Какая приятная на ощупь, мягкая, шелковистая ткань! Но у меня не было денег на слона. Качественная импортная игрушка стоила дорого. А потом, было бы очень легкомысленно, даже странно явиться к тебе с игрушечным слоном под мышкой. Я ушла из магазина.

Времени еще очень много, мне бродить и бродить неприкаянной. Есть не хочется, но нужно куда-то зайти погреться. В кафе меня разморило. Сидела бы тут до вечера, украдкой подремывая. Все время хочется спать, сказывается бессонная ночь в поезде. Но неудобно здесь сидеть дольше. Я нехотя собираюсь и иду дальше.

Мне вдруг стало тяжело дышать. Я поняла только в какой-то момент, что лежу на земле. Не возьму в толк, как упала, что произошло со мной. Мои очки разбились. Треснуло одно стекло. Я испачкала шубу. Какой ужас! Боже, на кого я теперь похожа, на задрипанную бомжиху! Как можно было быть такой неосторожной!.. Что же случилось с очками? Это я так сильно упала. Страшно болит лицо, я, видно, ударилась головой об землю, и оправа впилась в висок.

Но мне нужно идти дальше, мне нужно попасть к тебе. Господи, как страшно, как мало сил! Хотя бы позвонить домой, услышать родные голоса, своих деток. Но еще одна потеря – куда-то делся телефон. Какая я ворона, как несобранна, неосторожна. Мне очень тяжело, я не могу, кажется, уже контролировать ситуацию. Я бреду по какому-то проспекту. Я уже даже не о тебе думаю, я думаю о том, как бы мне здесь выжить, как вообще добраться до своего дома. Благополучное возвращение кажется мне нереальным, мой дом так далеко. Как одиноко я себя чувствую. Мне страшно, словно я на обломке корабля плыву в бушующем море.

Нужно где-то передохнуть, согреться. Я спускаюсь в метро. Приду на станцию, там, наверное, есть скамьи, на которые можно будет присесть. Меня даже уже не волнует, как смотрят на меня люди, что они, скорее всего, принимают меня за бродяжку. Я не успела спуститься на станцию. Еще в подземном переходе мне сделалось плохо. Что со мной, я не понимаю. Потемнело вдруг в глазах, и я оказалась лежащей на земле. Все произошло мгновенно, я не успела как-либо защититься от падения. Я свалилась у стены и вот валяюсь, как груда тряпья, как бездомная собака. Никто не подходит ко мне, конечно, у меня сейчас такой непрезентабельный вид: разбитые очки, грязная шуба… Кто будет оказывать помощь бомжихе? Люди у нас такие бессердечные.

Кажется, я умираю. Может быть, что-то с дыханием или с сердцем. Я, конечно, не могу об этом думать, просто мне очень плохо, я понимаю, что никогда не смогу подняться. «Мама! Мама! – это мой ребенок, мой сын зовет меня. – Мама, вставай! Мама, иди ко мне!» Передо мной его встревоженное личико. Ему страшно, что его мать умирает, я ведь так нужна своим детям. Но у меня нет ни на что сил, жизнь, кажется, оставляет меня. Бедные мои птенчики, как вы вырастите без меня? Мне хочется сказать: «Я приду к вам, родные!», но из груди вырываются только стоны.

«Вам плохо? – доносится до меня. – Нужно вызвать “скорую”», – слышу я голос какой-то женщины. Она остановилась напротив меня. Мне кажется, она мне хочет помочь, но я ничего не могу ей уже ответить, совершенно нет сил. Я теряю сознание.

Всполох сознания – вот я в машине «скорой». Еще одна вспышка – я в какой-то больнице. Мне поставили капельницу, кажется, у меня что-то с сердцем. Я лежу в коридоре, здесь кроме меня еще много людей на каталках. Больница страшная, старая. Конечно, куда еще могли привезти бродяжку без документов, ведь документы я потеряла, моя сумка со всем имуществом пропала. Я слышу, как какой-то больной, по-видимому, таджик, поет ужасно тоскливую песню. Ему, наверное, тоже очень плохо, вот он и вспомнил родной напев, чтобы заглушить боль. Боже мой, бедные мои детки, как вы останетесь без меня…

Я очень слаба. Мне хочется спать. Я засыпаю. Вдруг вокруг меня что-то происходит. Какое-то движение. Еще какие-то врачи, медперсонал, меня куда-то везут на каталке. Выкатывают на улицу, а там помещают в машину «скорой помощи». Я понимаю, что меня куда-то перевозят.

Я не осознаю, что со мной происходит. Совершенно нет сил как-то осмысливать происходящее. Какая-то фешенебельная больница. Шикарная палата. Я даже не спрашиваю, что все это значит, не могу ни о чем задумываться, переживать, беспокоиться. Беспокоиться о том, что, наверное, это ошибка, ведь я подобного недостойна.

Мне существенно лучше. Оказывается, у меня была пневмония, я ходила больная уже очень долго, недуг приобрел тяжелую форму. Не зная, что я так тяжело больна, я приехала сюда, в чужой город. Конечно, я не могла задержаться, оправдываясь перед тобой нездоровьем. В конце концов, мне сделалось совсем нехорошо. Я потеряла сознание. Сильная дыхательная недостаточность, стало отказывать сердце. Мои родные не могли меня найти. Не пришла я в назначенный час и на встречу к тебе. Меня стали искать. У родных выяснили, что я была нездорова; это мама, сильно тревожась, угадала причину моего исчезновения и подсказала, что нужно искать, прежде всего, в больницах. В одной меня в конце концов и обнаружили, к счастью для меня, довольно быстро, – хорошо работают твои спецслужбы, – и перевезли в больницу получше. Это была самая лучшая больница.

Теперь воспаление легких лечится быстро, уже через несколько дней я оклемалась.

Вот я лежу на своей роскошной больничной кровати. Мне только что ставили капельницу, мне хочется спать. Я задремала. Вдруг я проснулась, почувствовав, что кто-то вошел. Кто-то, накинув белый халат, подошел ко мне. Я еще не могу понять, кто это, ведь я лежу без очков. Господи! Вдруг я понимаю, что это ты! Ты собственной персоной заглянул меня проведать, тебе самому жаль, что не состоялась наша встреча. Ты протягиваешь мне руку, поздороваться, а я ловлю ее и, робко поцеловав, прижимаю к щеке. В углу моей кровати стоит тот чудесный слон.

Конечно же, после этой встречи судьба моя переменилась. Я сама не могу объяснить точно, что это значит, какой перемены конкретно я жду. Но я точно знаю, что хотела бы, чтобы в моей жизни не было той жуткой боли, которую я испытываю с малолетства.

Что будет в этой истории потом, после того как я поцеловала твою руку? Ты, сказав мне пару слов, сразу уйдешь, но как мне признаться в том, что, как всякий влюбленный, я желаю, чтобы ты остался со мною навечно. Я понимаю, что такого ни за что не может быть, но почему-то уверена, что общение с тобой, твое внимание точно изменят состояние моей души. Из нее исчезнет болезненная любовь, как будто исчезнет тот неотлучный, навязанный грустью образ, с которым связаны самые фантастические мечты, самая сильная тоска, и появится новый, настоящий, отражение действительности. И я вдруг увижу, что с ним в мой тесный душный дом просочилась жизнь.

Но встречи нет и не было на самом деле, и я в бессилии продолжаю грустить. Я сегодня ездила по поводу своей хвори к одному знакомому врачу. Дорога дальняя, даже поездка на метро занимает много времени, а потом еще и маршрутка. Было много народу, набился полный микроавтобус.

Я села на одно из передних мест. Лишь одно место в маршрутке оставалось свободным, рядом со мной у окна. Через некоторое время в такси вошли две женщины. Одна еще с порога, обращаясь ко мне, спросила, идет ли этот маршрут по какой-то улице. Я не знала, я пожала плечами и сделала неопределенную мину. Наверное, это было не очень вежливо, но кто-то из пассажиров сказал, что идет, и женщина в рыжеватой мутоновой шубе села на свободное место. Следом была еще одна девушка. Она тоже спрашивала, куда идет автобус. Я ей вместо ответа сказала, что мест больше нет. Она сказала: «Я постою», – и осталась стоять на подножке, хотя это и запрещено.

Те, кто еще не расплатился, стали готовить деньги. Получилось, что женщине в рыжей мутоновой шубе сдача с пятидесяти двух рублей, – а она дала именно такие деньги, рассчитывая на бумажные десятки, – пришла не только в виде купюр, но и мелочью. За рассчеты «отвечала» стоящая на подножке девушка. Женщина в мутоновой шубе закричала на нее: «Что вы мне даете! Нужна мне ваша мелочь! Я специально, чтобы не брать мелочь, дала водителю пятьдесят два рубля! Мне даже положить эту мелочь некуда!» «Из-за такой ерунды поднимать крик», – огорчилась девушка. Она тут же взялась улаживать дело. Обратившись к водителю, она попросила дать ей вместо мелочи бумажную десятку. Но водитель раздраженно отказался. Девушка огорчилась, конечно, тогда одна сердобольная старушка пошла на этот размен и выручила девушку.

Как раз в это время многим потребовалось выходить. «Меня высадите вот здесь», – сказал один гражданин. Водитель, несмотря на возникшую кутерьму, отреагировал и остановился. «А мне нужна медсанчасть», – сказала женщина, что сидела рядом со мной. «Медсанчасть? Еще рановато, – сказала я ей. – Вам у шлагбаума?» «Да, там», – откликнулась соседка. «А мне – Луначарского, сорок семь, – сказала еще одна женщина, она была в вязаной шали, – это уже скоро». «У медсанчасти, у шлагбаума остановите, пожалуйста!» – громко сказала я. Мой голос прозвучал убедительно и был услышан водителем. Голос же женщины, которая просила высадить ее у Луначарского, 47, потонул в общем гаме. Водитель сделал остановку только там, где просила я, пассажирка же в вязаной шали проехала. «Из-за вашей неразберихи, – имелась в виду история с деньгами, – меня далеко увезли», – сказала она с обидой, обращаясь к стоящей девушке. «Ну вот, опять я во всем виновата», – сказала девушка. Я и еще две женщины вышли.

Что мне в этой истории? А что тебе в ней? Не могу объяснить толком природу этого отрывка. Может, мне хотелось опять чем-то развлечь тебя, рассказать о себе… Просто я и тут, в этом гаме, в этой неразберихе думала о тебе, ты был со мной, я целовала твое лицо. Разве я что-нибудь вспоминала о той шикарной больнице из своих снов, в которой меня лечили по твоему распоряжению? Я хорошо представляла, в какую больницу я еду сейчас, это учреждение разительно отличается от того, в котором лечат твоих приближенных. Но, опять же, повторяю, не мучила меня мысль о своей судьбе, а ласкала любовь к тебе.

Ты знаешь, я понимаю, что я в ловушке своей странной любви. Что-то может случиться худое со мной, ловушку ведь ставят, чтобы пленить или убить, но все-таки я знаю, что есть выход. Этот выход – исполнение мечты. Я освобожусь от вериг, когда мечта станет реальностью, и я действительно прикоснусь к тебе.

Появился новый журнал. Очередное модное издание. Какими же привилегиями обладают его хозяева, ведь в первом номере – эксклюзивное интервью с тобой. Репортеры побывали у тебя дома. Фотограф сделал несколько интересных снимков, кое-что новое я узнала и из статьи.

Удивительные фотографии, где ты или рядом с лошадью, или верхом. В статье написано, что у тебя пять (!) лошадей. Мне не верится. Зачем целых пять лошадей? Мне не представить, что человеку мало одной лошади, одной машины. Ты верхом – это очень красиво. Всадник на белом коне – мечта любой девушки. Мне так и видится сцена: я иду к тебе, к твоему дому по парковой дорожке, и ты перегоняешь меня на своем великолепном жеребце. Был такой момент у Бронте в чудесной «Джейн Эйр», там Рочестер, правда, упал с лошади, его конь оступился, как только поравнялся с девушкой. Неужели же мне тоже хочется, чтобы ты передо мной свалился? Во всяком случае, я хочу, чтобы ты не проехал мимо.

Из статьи я узнала, что ты за завтраком предлагал проголодавшемуся фотографу бутерброд с ореховым маслом. Мне очень ясно представилась эта сцена. Как жаль, что я не тот фотограф, наверное, я бы вспоминала это всю жизнь. И что ты думаешь – ты тут же передо мной возник и предложил мне такой же бутерброд.

Дело в том, что холодильник наш совершенно пуст, но так хочется чего-нибудь вкусного, например, такого же орехового масла, что припасено детям. Волшебство воображения безгранично – я у тебя в гостях. Ты со своими домочадцами завтракаешь. Вы пьете кофе, едите тосты с ореховым маслом, и я за этим же столом. Ты пригласил меня попить с вами чай, и я, конечно, с радостью согласилась. Ты говоришь с дочерьми по-немецки. Меня это стесняет. Я не знаю, куда себя деть, и рассматриваю увядшие лилии. Эти, ставшие прозрачными от времени, лепестки мне очень симпатичны. Смялись, скрутились, как тонкая бумага, изменили цвет, но все равно остались удивительно красивыми, естественно декоративными, их бы сейчас написать акварелью. Вы говорите о чем-то, и ты намазываешь ореховым маслом тост. И вдруг ты неожиданно, даже немного резко протягиваешь этот тост мне. Ты, оказывается, готовил его для меня. Сцена с бутербродом была удивительно выразительна. В моем сознании – будто толчок, как удар молнии от соприкосновения с тобой. Полное ощущение реальности происходящего, краткое, но очень значимое переживание. Ты подбодрял меня, ты предложил мне полакомиться сладким бутербродом, и я не смогла тебе отказать. Я действительно встала, подошла к холодильнику, достала баночку с ореховым маслом и угостилась, оставив мысли о том, что мне ничего нельзя сейчас, всё – детям.

Вышли погулять в наш парк. Выходной день. Мои родители приехали проведать нас. Мама всегда желанный гость, а вот отец притащился совершенно напрасно. Ему, видите ли, тоже хочется повидать внуков, посмотреть на меня. Как странно, мое общение с ним всегда такое нервное, но это совершенно его не смущает. Ему хочется приехать, и он приезжает.

Неприятный холодный день. Ветерок несет снег по дорожкам. Слепленные пургой снежные люди не боятся поскользнуться на льду – длинненькие каточки вдоль многих дорожек один за другим.

Мама, как деятельный человек, сразу завладела вниманием детей. Сейчас они подошли к кормушкам для птиц. Самодельные кормушки, их смастерили из использованных молочных пакетов, висят на кусте поблизости. Мама даже догадалась принести какое-то зерно для птиц. Риту и Рому процесс заполнения кормушек необыкновенно занимает. Они собираются отойти в сторону и подождать, пока к кормушке не прилетит какая-нибудь птица.

Мы с отцом застыли неподалеку. Зачем, спрашивается, он приехал, если стоит с отрешенным лицом? Впрочем, у него часто такое лицо. Это обычное его состояние. Но ведь уходить в себя – это и моя привычка, отстраненность от жизни характерна и для взрослой меня.

Нынче же мне особенно плохо. Наше положение меня совершенно угнетает. Я с головой ушла в свои переживания. Отец знает, что у нас проблемы. Может быть, и ему от этого тяжело, и эта его отрешенность, погруженность в себя объясняется озабоченностью? Я искоса смотрю на него и вижу, что на его неподвижном лице зашевелились губы. Отец ничего не сказал, просто рот сложился в отталкивающую мину. Губы как змеи. Это неприязненное выражение ужасно ранит меня. Я чувствую отвращение к себе, разочарование.

Нет, я не дождусь поддержки, он просто винит в случившемся меня, ведь я ушла с работы вопреки его совету. Он действительно закрылся от всего остального мира, ему тяжело и нет дела до моих чувств. А мне нет дела до него. Я думаю о своем герое, я верю, что он придет ко мне, что все сбудется. Я не могу объяснить, как это все будет, но и не могу представить, допустить мысли, что все мои мечты напрасны.

Мы в ужасном положении. Не на что купить даже мыла, стирального порошка. Андрей вспомнил, что небольшой запас порошка есть на даче, так мы мотались на дачу за этими тремя пачками. Страшно подумать, что будет, если что-то сломается, даже починка «молнии» на сапогах для нас непосильное бремя. Кто бы мог подумать, что дело дойдет до такого.

Светлая нить приплетается к светлой, черная – к черной. У нас сейчас, понятно, черная полоса, каждая мелочь может стать испытанием и, конечно, Бог не скупится на испытания посерьезней. Мы были в гостях у друзей, посидели с ними очень душевно. Я отвлеклась от своей грусти, повеселела, жизнь на какое-то время перестала казаться такой ужасной. На улице же нас ожидало горькое разочарование, жуткий сюрприз – зеркала у нашей машины были выломаны, выломаны грубо, вместе с устройствами подогрева и поворота.

Денег на починку машины у нас не было. Я опять попросила деньги у мамы. Мама, добрый, участливый человек, не отказала. Что бы я без нее делала…

Я приехала к родителям часов в двенадцать. День был холодный. Когда же кончится эта зима? Я очень люблю зиму, чем удивляю всех, но нынче мне хочется, чтобы она поскорей ушла, мне кажется, что с этим временем года кончатся наши злоключения. Пройдет зима, и минут напасти.

Отец тоже был дома, когда я приехала. Мне по понятной причине совсем не хотелось его видеть. Отцу не то что жаль денег, хотя чувство ущемленности, я думаю, у него присутствует, – ведь у моих родителей, пенсионеров, очень скромные материальные возможности, – главное, он не доволен происходящим в моей жизни и не собирается меня прощать. Он считает, что жизнь моя пошла под откос, и все потому, что я не послушалась его.

Мама, чуть не крадучись, выносит мне из комнаты купюры и осторожно, стесняясь, сует мне их. Она боится отца и стремится во что бы то ни стало избежать ужасного, некрасивого шума. Ей все хочется сделать как можно более незаметно.

Я не собиралась проходить, оставаться у них, пить чай. Мне не хотелось говорить с отцом. Я так и ушла, ничего не сказав ему, даже не поздоровавшись, не заглянув в кухню, в которой он сидел на своем месте. Я только слышала, как он закашлялся, прочищая горло.

Спустившись по унылой лестнице старого панельного дома, иду на трамвай. У меня в ушах все время этот звук – покашливание моего отца. Противный звук, неприятный. Как мне тяжело. Никуда не деться от мороза, от ветра. Безжалостный ветер не дает дышать. Кажется, я совсем одна на улице. Может быть, я уже умерла? Тоска когтистой лапой скребет мое сердце.

Всегда, когда я вижу тебя, я забываю о том, что ты меня не знаешь, и любуюсь тобой, как старым знакомым, с которым общалась с самого детства. Уже в который раз говорю, что мне более всего интересно смотреть на твое лицо, наблюдать за его выражением. По нему, как по карте чувств, я читаю твою душу.

Хорошо, если ты с кем-нибудь непосредственно беседуешь, в беседе ты можешь быть собой, быть совершенно естественным. Когда ты читаешь с трибуны заранее подготовленную речь, ты все же выглядишь скучным. Извини, тебе будет, наверное, неприятно это мое замечание, но мне кажется, дара оратора у тебя нет. Иногда создается впечатление, что ты прямо засыпаешь над своим листком, умираешь, мучимый вдруг возникшей в твоем теле болью. Мне так и хочется подбодрить тебя в этот момент: «Не умираем, не умираем!.. Все хорошо…», или: «Веселей, веселей! Больше жизни!» Что-нибудь в таком роде. Представляю, как бы это выглядело на самом деле. Меня бы, наверное, после стерли в порошок.

Интересно видеть тебя в различных интерьерах: то на фоне позолоченных дверей дворца, в котором ты работаешь, то за великолепным белым столом, стоящим в изысканном бело-зеленом зале. Еще в гостиной, где мебель обтянута зеленоватой, пестрой жаккардовой тканью. Наверное, это безумно дорогая мебель.

Но чем же ты занят в эту самую минуту, когда я подумала о тебе? Вот сейчас я смотрю на заснеженную улицу, и зимний день показывает мне кулаки. Ты-то ведь не думаешь сейчас о враждебности белых сугробов. В кабинете твоем нет ни жары, ни духоты, конечно, не может быть тут и холодно. Зима со своим неласковым характером не забралась сюда. Атмосфера такая, чтобы было комфортно работать, ни одной грязной, ненужной молекулы.

Будет совещание, деловые переговоры, а может, какая-то секретная встреча, которую не покажут ни по одному каналу. Ты принял с утра душ, а может быть, даже побывал в бассейне, облачился в дорогой, безупречного вида костюм и чувствуешь себя бодро в изысканной обстановке своего кабинета. Но ты, я думаю, этого роскошного интерьера не замечаешь, все мысли только о важных делах.

Зимний день, враждебный мне, отражается в твоих глазах совсем иначе. Перед тобой этот жестокий атлет тут же сдался и превратился в гуттаперчевого паяца. И вот я вхожу в твой кабинет, такая замученная, некрасивая. Тебе уже стало понятно, что мне все время мерещится встреча с тобой. Я грежу, что ты пригласишь меня, поведешь меня за ту дверь, что ты оценишь мои таланты, мою женственность, полюбишь меня. Хотя бы заметишь, испытаешь чувство удовольствия при встрече со мною, со скромными плодами моего труда.

Мне по-разному грезится прелюдия нашей встречи. Это зависит от моих переживаний, но они всегда грустны, как, например, драматическая история с болезнью, но в конце ждет счастливое избавление от бед, звучит божественная музыка любви, сладкозвучная мелодия. Мы оказываемся с тобой один на один за волшебной дверью. Моя цель достигнута.

Из-за моего несчастного, бедственного положения ноты прелюдии сейчас особенно жалобные. Мне плохо, я несчастна, грудь сдавила боль переживаний. У меня нет никакого нового платья. Не было денег на маникюршу, на парикмахера, чтобы привести себя в порядок перед встречей с тобой, но я и сама не сделала ничего, чтобы выглядеть хорошо. У меня нет на это душевных сил. Я очень обижена на тебя и не хочу радовать твой взор.

Неужели дело в деньгах, и только из-за своей бедности я надулась? Странная связь. При чем здесь ты? Почему я на тебя обижаюсь? Чувство к тебе как-то связано с переживанием бедности. Одно зацепилось за другое, как мышиный горошек за пырей, а может, и вовсе из него произросло.

Было бы очень просто сказать, что я виню тебя. Да, действительно, почему-то именно на тебя я обижаюсь, случись у нас что, но в то же время ты не только туча – ты и солнце за этой тучей. Я мучаюсь болью, но только в тебе я вижу свое спасение.

Ты на меня, вошедшую, смотришь с интересом. Тебе хочется посмотреть на того, кто написал книгу о тебе. На мне дорогое платье, муж подарил мне его когда-то. Замечательного качества ткань, безупречный покрой, и какие чудесные пуговицы со стразами, не какая-то китайская дешевка, дорогая фурнитура, заказанная известной модной маркой специально для данной модели. Но вот беда – платье не новое и уже давно вышло из моды. Фасон устарел, теперь я выгляжу в нем скорее смешно. Хотя, что платье, дело, конечно, не в нем, а в печальном, несчастном выражении моего лица.

Ты приветливо мне улыбаешься. Я тоже пробую изобразить улыбку, хотя на самом деле я не хочу улыбаться тебе, мне хочется продемонстрировать свое плохое настроение. Ты еще ничего не понимаешь и продолжаешь смотреть на меня очень ласково. Я сажусь перед тобой за стол, я внутренне сжалась, напряглась, мои движения скованы, некрасивы. Я показываю всем своим видом, что не хочу находиться здесь, что мне неприятно все то, что меня окружает. А окружает меня богатство твоих покоев. Мне тяжело смотреть на безмятежное благополучие дорогой гостиной, я знаю, что у меня всего этого никогда не будет.

Ты о чем-то спрашиваешь меня, пытаясь вести светскую беседу, но я не расположена к приятному общению, я слишком напряжена, расстроена. Чем больше ты прилагаешь усилий, чтобы понравиться мне, расшевелить меня, тем больше накаляется атмосфера. И вот роковая искра – какая-то невинная фраза, оброненная тобой, которую я приняла слишком близко к сердцу.

Я набросилась на тебя. Как глупы мои обвинения… Неприлично повысив голос, я кричу тебе что-то бессвязное. Выплескивая на тебя грязный ушат своего недовольства, этот сосуд душевных нечистот жалкого, бессильного человека, я сама не понимаю, откуда берутся эти слова. Я кричу что-то про свою плохою жизнь, о том, что мы никогда не будем вместе, что ты ничего не можешь сделать для этого, что тебе на меня наплевать. А раз тебе на меня наплевать, то и мне тоже…

Ты поражен моей дерзкой несдержанностью, моим тоном. Твои глаза от недовольства широко раскрылись, стали круглыми, белые фарфоровые белки страшны. Мне становится жутко, как мне становится жутко, я начинаю рыдать. Прости меня, пожалуйста, я несла бред. На самом деле я очень люблю тебя, я тебя обожаю, лучше тебя никого нет и быть не может. Я все это тут устроила, чтобы потом облиться слезами раскаянья, чувств, любви.

Ты начинаешь мне в ответ выговаривать. Как я люблю твой повышенный тон! Ты говоришь мне что-то такое, что может говорить родитель ребенку, уча его, или начальник подчиненному. Конечно, ты учишь меня быть сильнее, энергичнее, но главное то, что ты говоришь мне – нельзя все время искать виноватых, как и нельзя считать себя виноватым во всем. Я слушаю твои слова, твой резковатый сейчас, но все равно очень приятный голос – врезается в мою душу, как нож в масло. Я улыбаюсь, смущенно и виновато, – и украдкой любуюсь тобой.

Ты, кашлянув, откидываешься на спинку кресла. Ты очень серьезен, о чем-то размышляешь. Не такого разговора ты ожидал, к тебе приходят нарядные подтянутые люди, а тут приплелась какая-то болезненная, жалкая, нелепо одетая женщина и устроила сцену.

Ты пишешь что-то на листе бумаги и отдаешь секретарю. Потом улыбаешься мне приветливо и предлагаешь вместе попить чаю. Ты говоришь, что теперь у меня будет все в порядке. Я предполагаю, что там, на этом листе, было написано что-то касающееся меня. Неужели ты мне как-нибудь поможешь? Мне и жаль себя и неудобно за свое унижение, и я невероятна благодарна тебе. Я опять начинаю плакать. Ты нежно, проникновенно накрываешь мою руку и пожимаешь ее. Слезы текут уже градом. «Спасибо… Спасибо вам…» – только и могу вымолвить я.

Ты, кашлянув от неловкости, – тут еще столько слез никто не лил, – встаешь и порывисто задергиваешь шторы окна. Вот оно, счастливое освобождение – нет больше жестокого атлета, ломающего кости. Этот неприветливый зимний день больше не будет мучить меня. Страх заслонен.

Я тут же развеселилась, тут же ожила, воспряла духом от нежного прикосновения твоей руки, которое так много обещает. Где же следы недавних слез? На лице моем счастливая улыбка, я пью чай с тобою и болтаю о всяких пустяках. Ты говоришь, что покажешь мне Кремль…

Счастливая я выхожу на улицу. Мир теперь видится мне совсем иначе. Щеки покалывает мороз, но я во весь рот улыбаюсь, так что даже прохожие обращают внимание на меня. Улыбка, кажется, всегда будет на моем лице.

Мы отправились в один универсам на Охте. Там, говорят, дешевые фрукты и овощи, сезонный товар отечественных производителей. Андрей как-то заезжал сюда, и у него осталось хорошее впечатление о магазине. Но этот новый универсам сразу, едва я переступила его порог, мне не понравился. Здесь почему-то было очень холодно. Экономят на отоплении или виноваты всегда открытые двери? Неуютно, ничего не хочется покупать, хочется поскорей уйти. Очевидно, что-то здесь не предусмотрено, или о таких покупателях, как мы, приехавших за дешевым товаром, никто особенно не думает заботиться, все разметут и так. Зачем создавать комфортную, располагающую обстановку, в этом нет никакого смысла. Мне, конечно, тут же вспомнился финский универмаг «Стокман», с его уютным галогеновым освещением, с его приятной музыкой, льющейся из установленных везде динамиков.

Но ближе к продуктам. Овощи и фрукты, этот сезонный товар, предлагаемый окрестными совхозами, был просто безобразен. Я едва сдерживалась, чтобы не начать взывать к совести работников магазина, предлагающих эти, с позволения сказать, продукты питания. Я уверена, что роющиеся в помойках бродяги могут добыть морковь и картофель лучше. А какие ужасные яблоки и помидоры!.. Я возмущена, что этим смеют торговать. По этим отходам плачет свалка, но кто-то, обнаглев до предела, устанавливает на эту гниль цену.

Я напала на Андрея, упрекая его в том, что он меня сюда притащил, – мы специально ехали, – ведь он хвалил мне этот магазин. Можно подумать, что он в прошлый раз был под воздействием какого-то одурманивающего вещества, иначе не объяснить его восторг по поводу этой торговой точки. Андрей и сам был обескуражен, он признался, что не может понять, что его здесь когда-то прельстило. Быть может, все дело в неправильно выбранном для посещения магазина времени. Был субботний вечер, приличный товар, наверное, весь уже за день выбрали.

Неужели я когда-то привыкну к таким рынкам дешевой продукции? Я не смогла купить детям этих и в самом деле недорогих яблок – они были попорченные, битые, червивые, есть нечего. Я набрала более или менее приличных импортных яблок, которые еле отыскала среди негодной продукции. «Куда ты меня привел? Это же магазин для бедных!» – услышала я у себя за спиной. Я оглянулась посмотреть, чей это капризный, чуть резкий, но все же приятный, красивый голос. Молодая особа, лет двадцати с небольшим, облаченная в черную каракулевую шубку, богато отороченную каким-то пушистым мехом. Рыжеволосая, белокожая, с овальным милым лицом, на котором хищником жил с виду дружелюбный и ласковый ротик. Девушка, – мне хочется, чтобы ее звали Лена, – видно, никогда не знала нужды, но дело не в этом. Она нужду просто знать не хотела, не хотела знаться ни с какими страданиями, которые совершенствуют душу. Что до души, когда хочется вкушать только вкусненькое и свежее и прикрываться только модным и дорогим. Лена была так хороша в своей молодости, что обижаться мне на нее не хотелось, но все же ее слова отдались во мне болью. «Это же магазин для бедных!» – сказала она своему спутнику, по-видимому, молодому мужу.

Мы что-то еще здесь покупали, по правде сказать. Сахарный песок, кофе, пряники – это было в фабричных упаковках. На выходе нас ждал сюрприз: тут проводилась сегодня лотерея. Количество билетов зависело от потраченной суммы. Нам полагалось три. Ребятишки с радостью запустили ручонки в барабан. Девушки-промоутеры нам сказали, что сегодня какой-то счастливчик выиграл телевизор. Нам телевизор не достался, мы выиграли шоколадку и жвачку. Но все равно было приятно.

Мы оказались на Кузнечном переулке, возле известного рынка. Я озябла, и мне захотелось в туалет. Нигде поблизости туалетов не было. Можно зайти в какое-нибудь кафе или бистро и посетить туалет там, но у нас нет денег, чтобы заплатить даже за маленькую чашечку кофе, а проследовать к туалетной комнате напрямик я стесняюсь. Мне кажется, могут остановить, кафе – это не бесплатная общественная уборная.

Что же делать? Я сообразила, что платный туалет есть на рынке. Стоит его посещение недорого, может быть, рубля три или пять, хотя, представь, и это сейчас для нас деньги, мы в буквальном смысле считаем каждую копейку. Андрей выгреб из кошелька мелочь, и я вошла в здание рынка.