Текст книги "Немка. Повесть о незабытой юности"

Позднее я стала и в хоре петь. В то время я себе представить не могла, что смогу когда-нибудь участвовать в театральных постановках, куда меня более всего влекло.

На школьных занятиях я всегда внимательно слушала и радовалась каждому понятому слову. Домашние задания по математике делались мной с помощью немецкого учебника.

Всё реже приходили мне на помощь немецкие учебники по истории, ботанике, географии. Я их вовсе перестала читать. Русские учебники я тоже не читала и вряд ли смогла бы понять, если бы они у меня имелись.

В то время как я всё больше включалась в общественную жизнь класса и школы, когда постоянно была в окружении полюбившихся мне новых подруг, мне случалось наблюдать во время перемен группу ребят, посещавших 6 класс нашей школы, которые тоже были немцами из Мариенталя, но мне совершенно незнакомыми. Их было четверо, и жили они на участке другого колхоза. Моя мать разведала, чьи они дети, мне запомнились фамилии Кесслер и Штерцер. Все они были старше меня, даже на несколько лет. Держались они особняком, ни с кем из местных не общались. Еще до Нового года они перестали приходить в школу, и я осталась единственной немкой в 5–7 классах.

Глава 4

Очень нравилось мне после школы вместе со всеми гурьбой идти домой. С радостными криками мы бежали к нашему оврагу, потом друг за другом спускались вниз до пологой проезжей дороги, до того места, где росли, как в треугольник расставленные, три роскошные, чарующие красотой своей, берёзы. При хорошей погоде мы, бывало, подолгу здесь задерживались, и даже снег не мешал нам отложить в сторону школьные сумки. Развеселившись, мы брались за руки и кружились иногда с песнями или просто смеясь вокруг этих трёх берез. То обнимали в одиночку или вдвоём белоснежный ствол с темными полосками и, подняв голову, смотрели сквозь оголенные ветки дерева на зимнее небо. Иногда мы ложились на свежевыпавший снег и с крепко прижатыми к животу книгами скатывались вниз, громко смеясь и выкрикивая что-то. Внизу же приходилось отряхиваться от снега и топать по снежным заносам до дороги на противоположной стороне ярка. После молоканки Маня сворачивала налево к своему дому, сразу после неё направо вниз с пригорка сворачивала я. Остальные же: Роза, Вера, Нюра, Нина, Дуня шли еще значительно дальше, постепенно рассеиваясь по пути.

В один из особенно морозных дней мы после школы шли так же гурьбой в направлении оврага, как вдруг громкий душераздирающий вопль пронзил морозную тишину. Мы остановились пораженно. Женщина надрывно голосила, а кто-то из девочек произнес: „Похоронку получила". Вытирая слёзы, девочки спрашивали, кто бы это мог быть, и решили, что кто-то не из нашего колхоза, а из колхоза Карла Маркса. К сожалению, нам приходилось еще не раз услышать подобное. Семья одной из наших соучениц еще прошлым летом получила такое страшное известие. Отец Веры, он же брат Розы – Григорий Шевченко – сражался на фронте. „Давно не было письма", тихо сказала Вера, и они с Розой заторопились домой. А Маня, уже плача, сорвалась с места со словами „Может, и нам что-нибудь пришло" и побежала домой. Отец Мани – Василий Цапко – ушел на войну в самом начале, и семья его получила от него одно-единственное письмо с дороги на фронт. Прошло с тех пор полгода, а весточки не было. Может быть, сегодня что-нибудь есть?

Молча пошли мы по домам.

После обеда я взяла свои тетради и пошла к Мане делать уроки, в надежде, что они получили письмо от отца. Но нет, ничего не пришло. И почтальонша еще не проходила мимо их дома. Мать Мани сидела у окна и пыталась своим теплым дыханием растопить на заледенелом стекле хоть маленький просвет. И ей удалось продуть на ледяном узоре маленький глазок. Напряжённо смотрела она в него, ожидая почтальоншу, которая после доставки почты должна пройти мимо её дома в сельсовет. Дождалась она и узнала, что сегодня было два известия о смерти и несколько писем с фронта.

Некоторое время Ольга просидела на лавке молча, глубоко задумавшись, потом встала, подошла к иконам, широко перекрестилась, как бы придавая многозначительности этому знамению. После короткой молитвы Ольга бросилась на колени, перекрестилась несколько раз и поклонилась низко до самого пола. Она молилась Богу, умоляла его защищать и охранять её мужа Василия, если он еще живёт. Она говорила ему о четырех её детях, которым так нужен отец. Допуская, что он мог попасть в плен, она умоляла Боженьку дать мужу остаться в живых и вернуться домой. Всхлипывая, она просила, чтобы война скорее закончилась. Слёзы катились по её впалым щекам и падали на доливку, покрытую соломой.

Маня и я молча слушали Ольгину молитву, отложив свою домашнюю работу. И маленький Ваня терпеливо молчал, сидя на полатях и глядя на свою маму. Ольга встала, взяла какую-то тряпку и вытерла лицо. Совсем успокоившись, она села и взяла Ваню на колени. Не без злобы посмотрела на меня и сказала, что мой отец и все наши мужчины – они дома. Маня порывисто сказала: „Мама! она-то при чём". Ольга немного помолчала и сказала, обратившись ко мне, что это наше счастье, что нас выслали в Сибирь. Мгновенно ожили мои воспоминания о Мариентале: наш дом, который мне теперь казался сказочным, наш двор с животными, моя школа и подруга Ирма… Трудно мне было тогда понять Ольгу, хотя всем сердцем мне было ее жаль. Конечно, мы были рады, что получили здесь жилье, что нас не высадили где-нибудь в диком лесу или в безлюдной степи. Еще больше мы радовались, когда нам за сданное на родине поголовье скота дали из колхоза коров. Те, которые сдали корову или четыре козы, получили здесь по корове. Моя сестра Элла с мужем Адольфом, двумя детьми и бабушкой Лисбет не имели в Луй никакой скотины и не получили коровы. Так же обстояло дело у дяди Петера. И они остались без коровы. Правда, они к этому времени уже переселились, с разрешения комендатуры, разумеется, в другое село к семье Шейерман – родственникам Евгении. Элла же (Шнайдер) жила в маленькой халупе и без коровы. Слава Богу, отелилась вскоре одна из наших с Марией Цвингер коров, и мать наша каждый день носила молоко для близнецов.

Ходили слухи, что наши мужчины будут призваны на трудовой фронт. Слух осуществился. Со слезами, со стонами проводили наших мужчин в середине января 1942 г. в трудовую армию.

Моему отцу было 56 лет и, слава Богу, он был уже не пригоден для трудармии. У нас состоялся семейный совет и было решено, что для Марии и её четверых детей (Виктор родился 24.12.1941 г.) надо просить отдельный домик. Работать в колхозе она не сможет, и молоко от коровы полностью останется им. И Мария перебралась в домик, оказавшийся еще свободным. Элла же перебралась к нам. Таким образом, решилась проблема с молоком.

Отец мой работал пожарником вместе с тремя русскими женщинами. В их распоряжении было шесть лошадей и несколько телег с бочками воды, размещенных в специальном сарае. Имелась примитивная наблюдательная вышка, с которой велось посменное наблюдение не только за нашим селом, но и за близлежащими деревеньками: Соколовка, Михайловка и Верхний Замай. Иногда в ночную смену приносил отец пучок соломы домой, за что мама выговаривала: „А если бы кто увидел?". Собственно, как раз это мне довелось однажды услышать, поэтому и пишу. Возможно, это было единственный раз.

Однажды я увидела отца на лошади верхом, в седле. Это меня крайне удивило и в то же время привело в восторг, как хорошо он смотрелся на лошади. Он приезжал домой на обед, и я спросила, не может ли он меня научить ездить верхом. Нет, конечно, не может, потому что нет времени. Потом он говорил мне, что у его отца были свои лошади. Семья занималась сельским хозяйством, и ему часто приходилось сидеть на лошади. А моя мама добавила еще, что молодухи с него глаз не спускали, когда он был на лошади.

Наше домашнее хозяйство вели моя мать и Лисбет, которая, в основном, смотрела за детьми Тоней и Изой. Мама больше заботилась о корове и теленке. Теленка осенью предстояло сдать государству, и какое-то количество свежего молока тоже необходимо было сдать. Мать ежедневно относила свеженадоенное молоко на молоканку, пока не выполнит план. Кроме того, были еще дети Марии, которые души не чаяли в бабушке Синэ, и она просто не могла не оказывать им какую-нибудь помощь, тем более что Мария сама была весьма некрепкого здоровья. Она очень плохо видела и с трудом могла ходить. Наша мать объясняла это, во-первых, её первыми родами, когда она в 20-тилетнем возрасте родила тройню без всякой врачебной помощи. В течение 2-х – 3-х недель дети умерли. Кроме того, пришлось Марии во время революционных лет еще совсем юной девочкой выполнять физически тяжелые работы. Но она и после трудного времени не проявила желания учиться, чтобы получить какую-то специальность. Когда ей исполнилось 19, она вышла замуж. Теперь имела четверых хороших здоровых детей. Элла же училась в Киеве и стала портнихой. Это и послужило основанием того, что вскоре после нашего прибытия в колхоз Свердлова была создана швейная мастерская. Заведующей этой мастерской была назначена Элла. Для мастерской выделили небольшой домик прямо на колхозном дворе, Элле поручили самой себе подобрать помощниц-швей. Кто-то предложил ей двух русских женщин, которых она и стала обучать швейному делу, а третью швею Элла выбрала сама – нашу сестру Марию. Хотя у неё было очень плохое зрение и шить она вовсе не умела, зато она принесла в мастерскую свою швейную ножную машину „Singer", которую ей купил отец к свадьбе, как приданое. У Эллы была такая же машина от отца, но Элла её оставила дома. Мария выполняла вспомогательные работы: она гладила, распарывала старые вещи и очищала швы от долголетней пыли-грязи.

Вторую швейную машину привез председатель колхоза товарищ Кондрик из районного центра Родино. Некоторые жители села имели в запасе еще отрезы или какие-то остатки различных тканей, из них шилась новая одежда. Элла получала заказы из райцентра Родино, но только с разрешения товарища Кондрика. Большей частью же, и в первую очередь, в швейную мастерскую принималась старая изношенная и грязная одежда жителей и членов нашего колхоза. Её перешивали, перелицовывали, чистили, иногда просто накладывали аккуратно заплату.

Эллина швейная машина осталась дома, потому как наша семья тоже нуждалась в пошиве или переделке одежды. И сестра моя научила меня шить. Мне было 13, когда я полностью сшила Эллой скроенные два платья для Маруси и Лили. С какой радостью я потом перешивала свои платья или мамину юбку на себя.

Первую зиму мы довольно хорошо пережили благодаря великодушной поддержке со стороны колхоза. Нас снабжали топливом в виде соломы и кизяка (сушеные брикеты из навоза с соломой). На питание мы получали понемногу зерна и растительного масла. И у нас оставались еще продукты, заготовленные в Мариентале: смалец, топленое масло, сушеные фрукты.

Школа наша отапливалась кизяком и дровами, которые, в основном, применялись для того, чтобы разжечь основное топливо.

С января 1942-го года обязали учащихся шестых и седьмых классов самим отапливать школу. К этому времени переоборудовали одну из классных комнат в военный кабинет, который надо было охранять. В ночные смены печи топили мы, как новобранцы. (В школьную программу были введены уроки военного дела, по правилам которого мы были новобранцами.)

При температуре воздуха ниже 35° занятия в школе не проводились. Было очень холодно, но я хотела идти в школу. „Мы же не знаем, сколько градусов ниже нуля, так я хоть узнаю, есть ли занятия или нет", подумала я. И мне было чем доказать этому леденящему морозу, что я его не боюсь. Я надела теплые, мамой связанные шерстяные чулки выше колен, новые толстые валенки, меховую овечью шапку на голову, теплые рукавицы, а поверх шапки мама завязала большой платок так, что осталась только щель для глаз. Мне очень нравилось такой укутанной идти по хрустящему снегу. В этот раз было настолько холодно, что ресницы и брови заледенели. В школе меня встретила у двери уборщица: „Ты что пришла? Мороз 40°. Марш домой!" Меня удивило только, что она знает сколько градусов. Откуда? Позднее выяснилось, что в сельсовете есть радио, телефон и даже термометр, который, однако, висел внутри у окна. Впрочем, старожилы нашего села определяли температуру без всякого термометра.

В марте дни стали намного длиннее. Солнце излучало всё больше света и тепла, и снежные сугробы, часто превышавшие крыши низких домов, постепенно растаяли. На холмах появлялись большие черные пятна, хотя на дне оврага лежал снег, сквозь который легко можно было попасть в глубокую лужу. Примитивно построенный мостик из сучьев и старых досок был нам защитой от промокания валенок, а потом и ботинок.

25-го марта ежегодно начинались весенние каникулы продолжительностью 8–9 дней. В эти дни очень интенсивно таял снег, становилось тепло и почти сухо. Теперь не нужны были валенки и теплая зимняя одежда. У меня же появилась другая проблема – я выросла. Мать моя выпустила подвороты на подолах всех моих платьев, отрезала на одном до половины рукава и удлинила этим совсем уже короткое платье. А я строчила на машинке. Из четырех пар обуви были мне две пары еще впору.

Очень жаль мне было мою подругу Маню, у неё не было ни одного платья. Носила она длинные юбки из самотканого полотна тёмного цвета, а зимний зипун она сменила на стёганую фуфайку своей матери. Блузок у Мани было несколько: и пестрой расцветки, и тёмная, и белая, расшитая в украинском национальном стиле, очень красиво, но все они были ей велики. Я бы очень хотела подарить Мане одно из своих платьев и сказала об этом матери. Она тут же согласилась. Когда я привела Маню, мама уже достала одно из моих платьев из шотландки, т. е. в клетку – самое широкое из всех, т. к. Маня была покрепче сложена, чем я. При примерке обнаружилось, что у Мани не было нижнего белья. Мама в ужасе посмотрела на девочку, открыла сундук и достала голубого цвета штанишки на резинках в поясе и над коленями. Платье сидело на Мане как нельзя лучше. Сияя радостью, она кружилась так, что складки, распускаясь, придавали юбке форму зонта, Маня была счастлива и говорила, что давно мечтала о таком платье. Еще она получила пару аккуратно заштопанных чулок. Обуви, к сожалению, не нашлось. Но потом, уже летом, Ольга приобрела для дочери легкие полуботинки.

Со временем я всё лучше говорила на украинском диалекте. Мать Мани называла меня хохлушкой, говорила, что вряд ли можно меня отличить от настоящих хохлов. Мне тоже казалось, что я хорошо владею этим языком, и я не стеснялась говорить, когда чувствовала неправильное произношение. Манины сестра и брат весьма насмешливо реагировали на это.

В школе у меня были большие трудности с русским языком. Я предприняла единственную попытку ответить на уроке устно. Нам задали выучить стихотворение наизусть. По моему, это было

 
Как ныне сбирается вещий Олег
Отмстить неразумным хазарам.
Их сёла и нивы за буйный набег
Обрёк он мечам и пожарам…
 

Я выучила это стихотворение полностью. Когда учительница спросила: „Кто выучил стих?", я подняла руку. Меня и спросили. Уже после первых строф раздалось хихиканье. Я смолкла от стыда и опустила голову. Учительница указала мне на место и вызвала следующего, но никто не выучил стих до конца. А я сидела и терзалась: зачем я подняла руку, сделала из себя посмешище. Никогда больше не поднимала я руку, и меня не вызывали долгое время отвечать устно. Но экзамены я все сдала и была переведена в 6 класс.

В начале апреля, когда на полях полностью растаял снег, учащиеся 5–7 классов выходили в поле собирать колоски, оставшиеся после прошлогоднего урожая. На ближних полях мы это делали после уроков, на дальние поля мы выходили с утра, т. е. не занимаясь в школе. Сразу после экзаменов было время прополки полей озимых посевов от сорняков: осоки, молочая, васильков, лебеды, одуванчика, осота и др. Особенно трудно было вырывать осот с его крепким и длинным корнем, к тому же он был колючий. Молочай легко выдергивался, но после него руки были клейкими. Некоторые девочки уже имели опыт и надевали специальные перчатки. 2 недели после начала полотьбы приехал на поле бригадир, которого мы звали дядя Гриша – инвалид войны. Он припадал на одну ногу, к тому же сильно заикался. Приехал он, чтобы отобрать девочек покрепче для копнения сена. Выбрал он Нюру, Розу и Нину. Мне тоже хотелось бы с ними сено копнить, но мне он очень твердо, чуть ли не приказным тоном сказал, что я остаюсь здесь в качестве звеньевой, что я, несомненно, справлюсь с возложенными обязанностями; всех остальных он призвал к послушанию. После того как он объяснил, на какое поле нам следует перейти после этого, девочки взобрались на его бригадирский ходок (так называли в Кучуке одноконную четырехколёсную телегу, на платформе которой установлен короб с двухместным сидением.) Бригадир натянул вожжи, треснул бичом, щелкнул с присвистом языком, и лошадь пошла своим ходом. С некоторой завистью я смотрела им вслед. Из моего класса осталась только Дуня Бут. Мани не было с нами, так как она помогала своей матери в пекарне. Вера, должно быть, работала на колхозном дворе.

Пашня, которую я с учениками будущего 5-го класса, в основном, очищали от сорняков, протянулась на 2 км. В конце пашни мы делали перерыв, присаживались отдельными группами – мальчиков и девочек.

В большую жару мы не работали. Начинали работу очень рано, с первыми лучами солнца, потом делали большой перерыв, уходили домой обедать и приходили снова.

Однажды, когда мы прошли первый круг (туда и обратно), мы увидели нашего бригадира с незнакомой нам молодой женщиной. Она приветливо с нами поздоровалась и представилась нам корреспонденткой. Дядя Гриша хвалил, заикаясь, нас и нашу работу, показывал ей для сравнения прополотое поле и поле, которое еще предстоит прополоть. Женщина согласно кивала и выражала восторг, глядя на нас и улыбаясь.

Наша Элла, придя на следующий день после работы домой, рассказала нам весьма возбужденно, что к ним в швейную приходила учетчица с газетой, в которой написано про нашу Лиду, как они хорошо работают на прополке. Когда пришел отец, она повторила свой рассказ, а он сказал, что к ним в пожарку приходила секретарша сельсовета и тоже принесла газету, но у него не было времени, и она оставила газету на столе. Когда же он хотел просмотреть, газеты уже не было. Оказалось, тот факт, что в газете была напечатана моя фамилия Герман, рассматривался кем-то как антисоветский или контрреволюционный умысел. Тогда мне еще не была понятна суть этого дела. Розданные газеты с этой заметкой все собрали и, видимо, уничтожили.

Оставалось нам еще два дня работы в поле под палящим солнцем. Не спеша, мы делали привычную работу, всё чаще устраивали перерывы, чтобы сбегать к бочонку с водой, который каждый день привозил дядя Гриша или учётчица Галя. В этот раз мы присели на последний перерыв перед уходом домой. После довольно продолжительной паузы я встала, сказала, что нам надо еще дойти до конца полосы, а то будет жарко. Девочки тут же стали подниматься, как раздалось командирским тоном: „Сидеть!". Это говорил мальчишка из будущего 5-го, по имени Иван. Девочки сели, а он говорил, что мы еще недостаточно хорошо отдохнули, что мы и так работаем как рабы, что мы не обязаны до смерти пахать для империалистических фашистских господ-угнетателей. Он повторял эту несуразицу еще несколько раз, всё больше входя в раж.

Для меня это был гром с ясного неба. Всё, что он говорил, было против меня. За что? – спрашивала я себя. Что я сделала неправильно? Я работала наравне со всеми, даже больше. Я должна была следить за чистотой прополки, и если замечала где-то оставшийся сорняк, то бежала туда и вырывала его.

Не чувствуя за собой вины, я сердилась только на бригадира, за то, что он меня назначил звеньевой. И было мне жаль, что не знала хорошо русский язык, чтобы хоть как-то ответить этому мальчишке. Молча, понуро мы пошли домой. Рядом со мной шла Дуня, и она, всегда такая тихая, застенчивая, взяла меня за руку и легким пожатием передала мне поток её сердечного тепла. У неё было лицо Мадонны.

Мать сразу заметила моё подавленное состояние. Из моих скудных ответов она все же поняла, в чем дело. „Это всё из-за этой заметки в газете".

На следующий день я не пошла полоть.

Меня перевели на сенокос.