Текст книги "Кто в тереме? Провинциальный детектив"

Люся преследовала противоположную цель – разжиться сведениями у народа. Вообще-то она планировала ненавязчиво пообщаться с детьми, но как общаться на глазах у мам-бабушек! В конце концов, не работает же она у Бурлакова на полставки! Уж как получится, что сумеет добыть.

Поохали, уже впятером, на предмет приключившейся жуткой истории. Люся поделилась тем немногим, что знала. В ответ услышала, что муж одной из четырех теток примерно в это время выходил курить на балкон и видел, как из подъезда вывалилась компания подростков, человек пять.

Лиц не разглядел, хоть и второй этаж, потому как молодежь направилась в другую сторону. А по одежде не различить даже, девки или парни – все в куртках, джинсах, вязаных шапочках. Нет, иногда, конечно, очень даже отличишь – куртенки куцые, и так обтянутся джинсами, что слепой заметит гендерные отличия. Но не в этом случае.

– Она ж, наверно, кричала, бедная? – предположила Люся.

– Да там у них на пятом этаже Вова-инвалид живет в двушке, у него притон. Он всех привечает – и старых, и молодых, лишь бы с выпивкой приходили. Орут, как резаные, ржут, как кони!

– И музыка постоянно орет так, что дом трясется. Кто там что услышит!.. Устали жаловаться. Участковый говорит – что я с ним сделаю, у него одна нога. И музыка у него только до 11 вечера, закон соблюдает.

– Мужики хотели было накостылять ему, так кого бить? Инвалид, и от пьянки в чем душа теплится. Скорее всего, от него и вышли.

– Юлька к ней приходила. Со своей… Кирюшей, – раздался голосок сзади.

Женщины дружно обернулись. Позади лавочки неслышно пристроилась и жадно внимала беседе старая знакомая, Катька-зараза. Она уже была в сухой одежде и ботиночках, сменивших мокрые сапожки. Похоже, бабушка ее поняла и простила, и, выплеснув первые эмоции, сдалась Катькиному натиску, отпустила на вечернюю прогулку. А может, ценя минуты тишины, вообще предпочитала, чтобы внучка подольше дышала свежим воздухом.

– А ты чего тут локаторы свои наставила? А ну, брысь, Штирлиц малолетний! Иди к другим детям!

– Юлька к ней приходила с Киркой, я видела! – упрямо повторила Катька.

– И чо-о-о? Юлька ее внучка, и ходит к бабушке чуть не каждый день!

– Иногда и ночует!

– Почитай, живет у нее!

– Нет, это Вовкины гости, однозначно! Его надо за химок брать!

– Может, хоть потише в доме станет, если прищучат!

– Это до чего же дошло! Сроду такого не было!

Женщины, которых Вовка-инвалид достал конкретно, единогласно склонялись к единственной версии.

Катька тем временем испарилась.

Люся все ждала, когда же будет озвучена еще одна версия, лежащая на поверхности: следствие бизнес-деятельности Антонины Семеновны. И версия была-таки озвучена.

– А не надо самогон гнать! Небось, клиент какой и порезал, деньги вымогал!

Сакраментальную фразу произнесла самая пожилая и, в силу этого, претендующая на безоговорочное признание ее авторитета тетка, тонкогубая, с мешками под глазами. «Почки, наверно», – машинально отметила Люся.

Повисла тишина. Видимо, у троих, как и у Люси, рыльце было в пушку, и они предпочли не спорить с престарелой праведницей. Воистину, чем ближе к старости, тем ближе к святости! Хотя может, праведницей она стала по состоянию здоровья.

– Одно другому не мешает, – наконец нарушила тишину самая молодая, которая зарделась сильнее остальных. – Может, как раз Вовкины гости и были теми клиентами.

– Нет, – сказала еще одна, – клиенты тети Тони вряд ли пошли бы гостевать к Вовке.

– А Вовкины гости вряд ли сподобились бы стать тети-Тониными клиентами.

Их точка зрения совпадала с Люсиной.

Одним словом, ясно было только то, что все непонятно.

– А кто же скорую и полицию вызвал?

– Да Дунька же и вызвала. Звонила-звонила матери – та не отвечает, она и забеспокоилась, прибежала проведать, а дверь только захлопнута, не на ключе. А там-то!..

Когда обсуждение пошло по второму кругу, Людмила Петровна заторопилась и стала прощаться. Но едва свернула за угол, в нее вписалась Катька, удиравшая от мальчишек. Оказывается, дети играли с другой стороны пятиэтажки, где заходящего солнышка еще оставалось немножко.

Люся перехватила ее, хотела прикрикнуть на преследователей, но Катька ее опередила:

– Не ругайте их! Мы играем!

– Катя, расскажи мне, пожалуйста, что ты видела.

– Когда?

– Про Юлю и Киру. И вообще, что видела.

Катя тетку, конечно, признала – это она пыталась помочь им с бабулей найти выход из цейтнота, а потом сидела с соседками на лавочке. Да и раньше здесь мелькала иногда. Потому она и не усомнилась в правомочности теткиных расспросов, не стала вырываться из ее рук.

– Да ничего я не видела! Мы с Темкой из подъезда вышли, на крыльце стояли, а из ихнего подъезда выскочила Юлька и побежала, а за ней – эта ее… этот… оно!

– Какое «оно»?! Ты про что?

– Ну, этот… Кирюша! Транк… тран… свистит.

– Свистит? А-а-а-а… Ты имеешь в виду… – трансвестит?

– Ну да! Только она не трансвестит, а как-то по-другому. Но тоже – «транс». Мужиком хочет стать. Вообще-то она Кира. У них любовь.

Это было что-то новенькое! Во всяком случае, Дуня об этой стороне жизни своей дочери с сотрудницами не делилась, хотя в коллективе знали всю подноготную о каждом из коллег.

– И что – Кирюша?..

– Она за Юлькой побежала. Звала ее: «Юля! Юля! Подожди!» А Юлька, видно, сильно рассердилась, даже не обернулась. Летела, как угорелая!

– Догнала?

– Не знаю, они за домом скрылись. А, вспомнила! Транссексуал она!

– Откуда ты все это знаешь?! – ужаснулась Людмила Петровна.

Катька пожала плечами, озадаченная. До сего момента ее не терзали мысли об источниках знаний. Она просто знала, и все. Она могла бы ответить тетке обтекаемо – «оттуда!», но не хотела быть грубой.

Возможно, подобные знания сегодня впитываются человеком с материнским молоком, но скорее – с телевизором или вездесущим интернетом.

– А потом?

– Потом те парни из подъезда вывалились.

– Почему – вывалились? Они шумели?

– Да нет, тихо вышли. Только дверью бабахнули.

– И куда пошли?

– Туда же.

– За Юлей и Кирой побежали?

– Нет, не за ними. Просто пошли в ту сторону. Быстро.

– А в чем они были одеты?

– Ну, куртки… С капюшонами.

– С капюшонами?

– Ну да, в капюшонах они были все!

(Наверное, те, которых муж одной из теток видел).

– А как быстро они вышли? Прямо сразу?

– Нет, не сразу… Мы с Тёмкой пошли к мусорным бакам кошек кормить, а когда возвращались, они и выскочили.

– Много времени прошло? Долго вы их кормили?

– Не знаю… – с удивлением воззрился ребенок на тетку, пытаясь сообразить. Людмила Петровна осознала, что вопрос дурацкий: счастливые часов не наблюдают.

– А кто-нибудь еще из ребят был в то время во дворе?

– Нет, только нас с Тёмкой выпустили. Грязно же. Мокро.

– А потом?

– Потом – ничего… Ну, потом еще тётя Дуня пробежала, как ненормальная. А потом вы пришли.

– А как бегают ненормальные?! Не так, как нормальные?

– Она бежит-бежит, потом остановится и руку к сердцу прижмёт – задыхается. И все бормочет. На диету ей пора.

О, боже! Она не только философ. Ей и проблемы диетологии не чужды. Если уж она и была ослицей, то ослицей крайне наблюдательной. И вообще, разносторонне развитой!

– Ну, спасибо, Катя!

– За что? – удивился ребенок.

И правда, особо вроде бы не за что…

Людмила Петровна домой почти бежала, в маршрутку не стала садиться. Эмоции переполняли ее. И выплеснуть их, поделиться пережитым сегодня было не с кем, ее задушевные подружки блистательно отсутствовали. Правда, Зайка на днях должна возвратиться из своего санатория, а Милка вернется только под Новый год.

Какой-то криминальной столицей становится Артюховск! Был Ростов-папа, была Одесса-мама, а Артюховск тогда кто? Их позднее дитя?

Попавшей в эпицентр, как она полагала, криминальных артюховских событий, Люде казалось, что на огромных российских просторах не сыскать другого такого места, где бы преступность так правила бал. Впрочем, Людмила Петровна немного лукавила: причастность к неординарным событиям приподнимает нас в собственных глазах. Даже к таким драматическим событиям, и даже косвенная причастность.

Дуня Горохова

Дуня позвонила ближе к вечеру и попросила Люсю подежурить за нее сегодня, мама в тяжелом состоянии.

– Конечно, Дунечка! Сколько надо – столько и буду дежурить! Не думай об этом! Как мама?

– Плохо! – осипшим от рыданий голосом сказала Дуня.

– Она в хирургии?

– В неврологии. У нее инсульт. Правую сторону парализовало.

– А… порезы?

– Порезы мелкие, их даже зашивать не стали. Хирург сказал, ее, скорее всего, пугали. Просто тыкали перочинным ножичком. На фоне испуга и стресса – инсульт.

– Она в сознании?

– Да, но говорить не может. Пытается что-то сказать, напрягается, мучится, а я плачу – «мамочка, я не понимаю тебя!». Единственное, что, по-моему, разобрала по губам – «Юля». Представляешь, она даже в таком состоянии о Юльке думает! Всегда повторяла: «Душа за Юленьку болит. Что за характер, захочет – в ложке утопит, захочет – из моря вытащит! Ох, и наплачешься ты с ней!». А когда я угадала – «ты про Юлю говоришь?» – она так облегченно вздохнула и глаза закрыла. Вроде бы уснула. А меня на ночь хотят выпроводить. Говорят – больных полно, в коридорах лежат, что вы тут будете сидеть. Завтра приходите. Если не уговорю, с утра пораньше – к ней.

И зарыдала в голос:

– Мамочка моя! За что нам такое несчастье?!

– Дуня, Дунечка, успокойся! Пожалей себя, тебе силы сейчас нужны. Бог даст, обойдется!

Не обошлось. Утром, когда Дуня примчалась в больницу, мама была без сознания и, не приходя в себя, умерла у нее на руках. Дуня кляла себя, что послушала врачей, не добилась, чтобы ей разрешили остаться на ночь. Кляла себя за то, что в свое время не настояла, чтобы мама прекратила свой бизнес. Клясть себя она будет теперь всю оставшуюся жизнь, подумала Люся.

Есть ли на свете хоть один нормальный человек, который, хороня близких, не испытывает чувства вины за их уход? Не почувствовал, не уследил, недопонял, не сумел… Не сказал в свое время нужных слов или, наоборот, наговорил лишних.

Боль со временем притупляется, но совсем от нее не избавиться. И чем дальше расстояние во времени со дня их ухода, тем светлее воспоминания. Очищаясь от земной шелухи, наши усопшие превращаются в чистые, безгрешные образы.

А потом приходит твой черед – уходить и передавать свою вину следующим за тобой. Не отсюда ли стремление воздвигнуть на могиле помпезный памятник, устлать холмик коврами из бумажных цветов? Избыть чувство вины хоть таким способом, когда приходит покаяние.

И у каждого своя, персональная неизбывная вина.

Вечером Люся позвонила Бурлакову.

– Ну, как ваши успехи?

– Ничего интересного, – с сожалением ответила Людмила Петровна. Только то, что вы, наверно, и так знаете. Примерно пятеро молодых людей, в разноцветных куртках с капюшонами, вышли из подъезда. Капюшоны подняты – лиц не разглядеть. Вроде бы парни. Там у них на пятом этаже живет такой Вовка-инвалид, в квартире которого что-то вроде трактира…

– Езенков Владимир Иванович, – подтвердил капитан.

– Возможно, это его гости. К нему, говорят, и конный, и пеший шли, всех привечал. Только я думаю…

– Ну-ну?.. – подтолкнул Бурлаков.

– Моя подруга, Людмила Ивановна, жаловалась не раз, что Вовкины гости приличиями себя не утруждают: поднимаются к нему так, что весь подъезд в курсе, а уж когда его покидают – лестница под ними трясется. Скачут через несколько ступенек, орут, хохот, мат… Разогрелись! А эти вышли тихо. Никто ведь не слышал?..

– Да кому там услышать?! – поморщился Бурлаков. Будний день, кто на работе, кто на учебе, одна квартира на четвертом этаже вообще пустует, ваша подруга в отъезде. Первый этаж весь под офисы занят. У соседа Антонины Семеновны, что за стеной, телевизор орал, у хозяина проблемы со слухом. Обычное дело. Езенков клянется, что у него гостей в тот день не было, а сам, между тем, лыка не вяжет. При его-то материальных возможностях!.. Вернее, полном отсутствии таковых. Хотя на момент опроса, и правда, у него никого не было.

– С другой стороны, мы же не знаем, когда это случилось?.. Может, это несчастье с Антониной Семеновной произошло гораздо раньше, чем вышли молодые люди? – тонко намекнула она на ответную откровенность. Бурлаков молчал.

– Ну нет, – продолжила логические построения Людмила Петровна, – раньше случиться не могло.

– Почему?

– Потому что вышли они после Юли и Киры. А, кстати, как грабители попали в квартиру? Дверь взломали? – спросила Людмила Петровна, решив не деликатничать и переть напролом. Спрос – не убыток!

– Вот, вот! – расхохотался Бурлаков. – А я все жду, когда же вы зададите этот вопрос. Он должен был у вас возникнуть сразу. Эх вы, горе-сыщица!

– Да в сыщицы это ведь вы меня записали, Вадим Сергеевич! Это вы у нас – специалист по криминалу, а мне, слава богу, не часто приходилось сталкиваться с уголовщиной. Да еще и люди мне не совсем посторонние, растеряешься тут. Я весь день чувствую себя так, как будто меня по голове пыльным мешком стукнули!

– Не скромничайте, – отмахнулся Бурлаков. – А взлома не было. Да и как вы себе представляете? Старушка, я так понимаю, была особой деятельной и энергичной. И вот – ломятся к ней в дверь, а она чего-то ждет? Не звонит в полицию, не стучит в стенку, не кричит с балкона? Все равно кто-то услышал бы!

– Может, у нее тоже телевизор орал?

– Орал, да… Но взлома не было.

– Значит, сама открыла? Но эти молодые люди не вписываются в контингент клиентов Антонины Семеновны! Она открывала только знакомым, а с молодежью вообще предпочитала дела не иметь.

– Откуда вам это известно?! Вы можете дать стопроцентную гарантию?

– Да, действительно… Это лишь ее утверждение… А отпечатки?..

– Чужих нет.

– Ничего хитрого! Сейчас холодно, многие ходят в кожаных перчатках. Их могли просто не снимать!

– Или кто-то открыл дверь «родными» ключами.

– Или подделал ключи!

– Маловероятно. Что у нее – сейф с валютой или полная квартира антиквариата? Во всяком случае, всех родственников опросили. Никто из них никогда ключей не терял. Да ключи-то и были, кроме самой хозяйки, только у дочери и внучки. Дочь была на работе, внучка в колледже.

– А нож нашли?

– Нет, конечно. Унесли с собой. А что там вы упомянули про Юлю и Киру? Когда они выходили из подъезда? Кира – она кто?

– Кира – подруга Юли. Но тогда получается…

– Что получается? – вцепился Бурлаков.

– Моя новая приятельница… моя информаторша… – девочка Катя – сказала, что незадолго до того, как эти молодые люди вышли из подъезда, оттуда выскочила Юля и побежала, а за ней – ее подруга Кира, она же Кирилл, поскольку считает себя парнем.

– А вот это интересно! Это очень интересно!

– Что интересно?!

– Про Юлю и Киру.

– Что Кира считает себя парнем?

– Ну, это интересно разве что для специалистов.

– А чем тогда интересно?

– Тем, что они выходили из подъезда.

– И что тут интересного?!

– То, что Юля в это время была в колледже. По крайней мере, она так утверждает. Мать звонила ей, когда случилась эта беда, велела ехать домой.

– Ну, вот видите!

– Ничего пока не вижу!

– Значит, так оно и есть!

– Но ведь ваша Катя их видела же!

– Не думаете же вы?.. Нет, вы не можете этого думать!!!

– Чего – этого?

– Это ужасно – даже предполагать о причастности Юльки к этому зверству!

– Людмила Петровна, дорогая, не мне вам рассказывать, какие ужасы происходят в нашей жизни. Так называемая бытовуха. Вы же смотрите телевизор.

– Это просто невозможно! Даже смешно, честное слово!

– А ваша малолетняя помощница не могла чего-то перепутать?

– Я теперь уже ни в чем не уверена! Одно знаю точно: бабушка с внучкой были очень привязаны друг к другу и ссорились, вроде бы, только из-за этой Киры. И Дуня, то есть, Евдокия Валерьяновна, говорила, что, даже умирая, ее мама говорила о Юле, а не с нею, дочерью, прощалась.

– Будем разбираться. Кто-то врет!

– Или ошибается.

– Или ошибается…

– А если врет Юлька?

– Людмила Петровна, вы задаете риторические вопросы!

– Даже если Юлька врет… она могла соврать со страху. Она – ребенок, ведь ей всего шестнадцать! И еще – они в этом возрасте все максималисты. Она, поссорившись с бабушкой, просто могла в гневе выскочить, не заперев дверь, торопилась, раз ее в подъезде ждала эта Кира! А эти парни вполне могли быть гостями Вовки-инвалида и увидели, что дверь не заперта. Знали, что у Антонины Семеновны денежки водятся, и воспользовались.

– Почему вы думаете, что Кира ждала ее в подъезде?

– Потому что бабушка Киру не жаловала. Вряд ли она пригласила бы ее войти.

– Кира ждала в подъезде… – повторил Бурлаков.

– И все-таки, это ужасно – то, на что вы сейчас намекаете!

– А я намекаю? – удивился капитан.

– Ну, даете пищу для размышлений!

– Людмила Петровна, дорогая! Конечно же, она могла в гневе просто не запереть за собой дверь! Успокойтесь, пожалуйста! Я надеюсь, вам не надо напоминать, что разговор между нами? Чтобы мне не пришлось пожалеть о своей откровенности?

Это был уже не миляга Вадим Сергеевич, а замначальника угрозыска Приволжского РОВД капитан Бурлаков В. С.

– Напоминать не надо!

– Ну, тогда всего доброго. И спасибо за помощь.

– На здоровье, – буркнула Людмила Петровна.

– И не расстраивайтесь вы преждевременно! Еще ничего не выяснено.

Про Лиду не спросил.

Почему-то Людмила Петровна уже не хотела, чтобы Бурлаков когда-нибудь стал ее соседом. Даже мысль о том, что Юлька каким-то боком может быть причастной к случившемуся казалась ей кощунственной. А ведь она сама дала наводку Бурлакову.

– У-у-у, трепло несусветное, старая калоша, – обругала она себя, но легче не стало. – Вечно суешь нос, куда не надо!

– «Куда это ты его совала, куда не надо, и когда?!» – проснулся некстати внутренний голос, пытаясь восстанавить справедливость.

Со своим внутренним голосом Людмила Петровна сосуществовали, в целом, мирно. Она давала мало поводов к тому, чтобы голос пробуждался и начинал обличать. Внутренние голоса ведь и существуют для того только, чтобы отравлять человеку жизнь и нарушать душевную гармонию. Людмила Петровна была человеком совестливым и жила, придерживаясь законов морали и справедливости. По крайней мере, старалась так жить.

Вследствие столь комфортных условий существования, внутренний голос зажирел и обленился, и пребывал в состоянии хронической спячки. Изредка, уже опухнув ото сна, вскидывался и, наверстывая упущенное, устраивал аврал: начинал заполошно ораторствовать. Люсе всегда казалось, что случалось это не вовремя и не по делу.

– Чтоб тебе провалиться! Чтоб тебя понос прохватил, а туалета рядом не было! – желала она то ли себе, то ли Бурлакову. Внутренний голос, спонтанно напомнив о себе, опасливо замолк.

Люся и без бурлаковского предупреждения даже не подумала бы рассказать Дуне об их разговоре, о возникшем у него чудовищном предположении. Мало ей, бедняге, того, что случилось. Она мужа всего три года назад похоронила. Но тот хоть умер своей смертью. Ну, относительно своей. Сам на свою задницу нашел приключение. А тут!..

И теперь ей предстоит пережить еще одну муку? И как признаться, что она, Люся, внесла свою неблагородную лепту в развитие ситуации? Нет-нет, здесь какая-то чудовищная ошибка, скорее всего, эта Катя что-то путает или привирает, ведь ребенок, что с нее взять!

Но ведь она видела ту группу парней, выскочивших из подъезда, что и сосед с балкона второго этажа! А могла и не видеть, просто от кого-то потом услышала. А сосед мог выйти на балкон несколькими минутами позже и Юльку с Кирой уже не увидеть.

Чем дольше Люся думала над ситуацией, тем более неприглядной казалась ей ее собственная роль. Но и – как промолчать? Пусть полиция разбирается?

Ей опять поплохело. И она, разозленная, опять вспомнила отсутствующих подруг. Всегда их нет рядом, когда необходима поддержка, сочувствие и совет. Им-то можно было бы рассказать все без опасения, что выболтают кому-то. Они проверены и повязаны годами дружбы, да и вообще, в свой узкий круг почти никого не допускают.

По телефону ведь всего не расскажешь. Они бы, конечно, устроили ей чистку, что рассиропилась перед милягой-капитаном, но потом все равно бы ее пожалели и нашли оправдание. У Зайки в таких случаях главная тема – «это все – фактор неожиданности! Я бы, наверно, тоже не удержалась…» Она как бы снимала с человека половину ответственности и взваливала ее на себя. Милка ударялась в религию, хотя из молитв знала только «Отче наш», да и то с подсказками, искренне считая себя при этом глубоко религиозным человеком. Она отстаивала службу почти на всех важных церковных праздниках и даже приняла однажды участие в крестном ходе. Увы, во время шествия у нее вытащили кошелек.

– А как же грех укрывательства? – возопила бы она.

– А что, есть и такой библейский грех? – пискнула бы Зоя. – По-моему, это все-таки грех перед законом. А в священном писании – грех уныния, грех гордыни…

– Грех прелюбодеяния, – не преминула бы вставить сама Люся, хорошо знакомая с вопросом, которой в свое время согрешивший муж сломал жизнь.

– Какая разница! Грех есть грех.

– Уж лучше я была бы грешна перед законом, чем перед Дуней, – казнилась бы Люся.

– Кто из нас без греха, пусть бросит в тебя камень! – с жаром резюмировала бы Милка.

Они взрастали во времена поголовного атеизма, и в деле освоения религиозной грамоты, когда повеяли другие ветра, были самоучками, не слишком прилежными.

В любом случае, подруги ее морально поддержали бы.

– Старые вешалки! – продолжала она злиться, – неймется им! Одна учиться вздумала, когда уже о душе думать пора, другой приспичило именно сейчас по санаториям разъезжать, когда я тут в таком котле киплю! Тут у Херсонских трагедия, теперь еще Гороховы прибавились! И все на мою бедную голову! Ну почему, почему?!!

Похоже, сегодня у нее был День риторических вопросов.

Внутренний голос в принципе был не согласен с выдвигаемыми Люсей в адрес подруг обвинениями, но счел благоразумным промолчать и в этом случае. Или опять уснул, что более вероятно.

На похоронах Люся, всей душой разделяя горе Дуни, все же поглядывала по сторонам: уж очень ей хотелось увидеть этого «оно» Кирюшу. Вот как в жизни бывает! Не только в телевизоре – в их Богом забытом Артюховске кипят такие страсти. Дошла и к ним культурная революция, свобода нравов, толерантность и все остальное…

И чего этим детям не хватает?! Какого рожна?! Бедная Дуня! Еще и это переживать. Если Катька ничего не перепутала, конечно.

Но возле Юльки близко никого похожего не наблюдалось. Юлька, в черном свитере и черном платке, сама будто почернела, а когда на кладбище стали прибивать крышку, кинулась к гробу и закричала страшно.

– Переживает как! – шептались соседки.

– Она же все больше у бабушки была. Мать все время на работе (Дуня еще и техничкой подрабатывала в стройконторе).

– А где же ее… ЭТО?

– Не видать! Все-таки приличия блюдут.

– Может, Дунька ультиматум поставила!

– Может…

– Бабка ее терпеть не могла, царство ей небесное. Ссорились с Юлькой из-за него. Говорят, Юлька у нее денег просила, ему… ей… на операцию по смене пола.

Людмила Петровна ловила шепот и думала: в курсе ли Милка, какие страсти-мордасти кипят в ее подъезде? Никогда от нее не слышала ничего подобного! Хотя про Вовку-инвалида была в курсе, у Милы тоже на него был большой зуб.

* * *

Евдокия Валерьяновна Горохова, в просторечии – Дуня Горошиха, была лингвистическим самородком, но сама о том не подозревала, как не подозревала об ее существовании отечественная лингвистика, вкупе с мировой.

Дуня не изобрела никаких языковых терминов, не была автором какого-нибудь словаря, к примеру, «Профессионального словаря бондарей нижнего Поволжья», не внесла даже минимального вклада в развитие структурной лингвистики. Она и писала-то, мягко выражаясь, не слишком грамотно, делая грамматические ошибки настолько нелепые, что они казались нарочитыми.

На таком языке изъясняются нынче юные пользователи в социальных сетях: писать нарочито безграмотно в интернете есть высший шик и признак некой посвященности. Хотя, если копнуть глубже, наверное, за этим фактом все-таки скрывается застенчивость, простодушное желание не афишировать тот факт, что в школе у человека по русскому языку была тройка с натяжкой.

Дуня компьютером не владела, иначе знающие ее близко пользователи-артюховцы, осваивающие тонкости интернетного «олбанского», могли заподозрить: без Дуни тут не обошлось. Но нет, они бы были не правы. Не приложила она руку и к созданию иного какого искусственного языка, ни эсперанто, ни волапюка. Все это было создано гораздо раньше.

И все же Дуня была творцом языка – своего собственного, и только для собственного пользования. Это не был сленг, арго или блатная феня в чистом виде, и это не было обычное засилье слов-паразитов или вульгаризмов, диалектизмов или профессионализмов. Наоборот, все богатства великого и могучего, в самых крайних его проявлениях, использовались Дуней с разной степенью активности, в зависимости от того, о чем шла речь.

Дуня была талантливый эклектик и компилятор. Причем, одним и тем же словом, лишь слегка видоизменив его приставкой или суффиксом, Дуня могла называть вещи прямо противоположные. Все зависело от контекста.

К примеру, встретившись после выходных, персонал детского сада, стопроцентно женский (включая сторожей и кочегаров, вернее – операторов котельной) развивал классическую тему «Как я провела выходной». В Дунином изложении рассказ звучал примерно так.

«Чуть свет прохрюкалась, в глазенки похлюпала, губешки начвалакала кое-как, в полуперденчик закутешкалась – и вперед, на рынок почимчиковала. Причвалакала домой – и в руках, и в зубах, три сумки: картошка, тосе-босе… Запышкалась, вкрай! Сам еще дрыхнет, а дочка уже на свой футбол усвистела, даже чепушку после себя не помыла, как чай пила.

Рассупонилась, только плюхнулась, пипирку заварила, хоть чайку хлебнуть – сам нарисовался: «Дуня, телефон мой не видела?!». Прошмандырили все хурхуны, разве такую пендюрку сразу найдешь?! А мой телефон, как на грех, разрядился! Сам-то уже и загорил! Затырхались – искали! На меня вяньгать уже начал, верите?! Я виновата, что трынделку его вовремя заряжать не поставила!

Расширкались с ним немножко. Ну, нашли. Села опять за чай, а там не чай – холодец! А во рту – Мамай прошел, все выжжено! И только рот растрямкнула – «Дуня, пуговица оторвалась!» Пришпандорила ему пуговицу. На завтрак хлёбова никакого нет, а ему – похлебать с утра подай!

Скандибекала омлет на скорую, вбрякала пять яиц, сидит, уминает свою дрышлю! Я себе новую пипирку заварила. Чебурдыкнулась на стул – слава тебе господи, и мой черед пришел почвалакать!

Ну, а после – понеслась Манька по кукурузе! Сам-то в гараж свой ушмякал, даже не побрился, так и свинтил, как мамуас, заросший! И надо же – токма вдвоем завтракали, а чепушек полна раковина! И так вот день напропалую, к вечеру ухыркалась так, что только на подушку бякнуться!»

Причем, что интересно, изъяснялась Дуня на своем языке только в близком кругу, подсознательно понимая, что в иных кругах будет неправильно понята. А уж с чиновными людьми разговаривала правильным, местами литературным языком.

Дуня была дамой колоритной. Не слишком высокая, чуть выше среднего роста, телесно она была одарена природой более чем щедро. На юношеских фотографиях она выглядела пухленькой, но стройной миловидной брюнеткой с курносым носиком.

К своим пятидесяти с некоторым хвостиком Дуня значительно приумножила изначально отпущенное ей природой. Все было при ней, и всего было не только в достатке, но весьма в избытке. При взгляде на нее рождалась мысль, что женщина живет, как птичка, безмятежно, и в ладах со своей совестью. Совесть ее не отягощена проблемой лишнего съеденного куска и ужина после шести (захотелось – и съела, что такого!) и не истязает ее по ночам укорами. А о диетах женщина имеет весьма поверхностное представление и не собирается на старости лет его углублять.

Характер у Дуниной совести был таким же покладистым, как и у нее самой. Одним словом, Дуня жила по принципу одной из героинь Клары Новиковой: столько в себя за всю жизнь вложено, и что ж теперь, от этого избавляться?!

Кое-какие проблемы все же существовали. Например, Дуня обладала щедрым даром природы седьмого размера. Бюстгальтер седьмого размера купить было непросто. Муж шутил: «Дальше уже – только рюкзаки!» Тут ее выручала сотрудница, Людмила Петровна, соседка которой Лида Херсонская работала на швейной фабрике, специализировавшейся на пошиве постельного белья и медицинских халатов. Лида Херсонская сама, или кто-то из ее товарок, кому она подгоняла шабашку, выполняли оптовый Дунин заказ на пошив трех-четырех бюстгальтеров сразу, когда появлялась нужда.

Но имелись и свои преимущества в обладании таким выдающимся бюстом, которые отмечал Дунин же муж. «Подушек не надо, – хвастался он корешам, – на одну титьку лег, второй прикрылся. И мягко, и тепло, и звуконепроницаемо. Опять же, природный материал, экологичный, не то что грязное куриное перо или синтетический наполнитель!»

При этом Дуня несла свой вес легко. Как-то довелось им с Людмилой Петровной гулять вместе на свадьбе – сотрудница выдавала дочь замуж, и они получили приглашения. Людмила Петровна диву давалась, глядя на то, как пышнотелая Дуня в яркой фиолетовой кофте с блестками, словно гигантская экзотическая бабочка, порхала вокруг своего мужа в танце.

«Она, наверно, и канкан сможет!» – завистливо думала Людмила Петровна, сроду не умевшая хорошо танцевать и за всю свою жизнь не освоившая этой премудрости, несмотря на худосочность и малый вес.

А уж карими глазками с поволокой Дуня в свое время, наверное, подстрелила не одного воздыхателя, пока не нарвалась на будущего мужа – шоферюгу Толика Горохова.

Прожили они с Анатолием Николаевичем в любви и согласии 30 лет с гаком. И любовь, вроде бы, закончилась на каком-то отрезке жизненного пути, и согласие было относительным. И, как не без оснований полагала сама Дуня, Толик был ей не всегда верен в силу профессии шофера и склонности к разнообразию абсолютно во всем. Но ее ровный покладистый нрав и просто-таки библейское терпение удержали семейную лодку на плаву.

Смастерили они четырех дочерей. Анатолий все лелеял мечту о сыне, но когда Дуня родила в 38 лет четвертую, Юльку, и муж через пару лет приступил к ней с претензиями и требованием работать над ошибками до победного конца, она скроила символическую фигуру из пяти пальцев и поднесла ее мужу к носу.

– Видал?

– Ты чего, Дусечка? Офонарела?

– Да это ты офонарел. Я тебе что, корова-симменталка?

– А при чем тут симменталка?

– Может, и ни при чем. Но что корова – это точно. И по размерам, и всю жизнь дойная. А ты знай, раскатываешь на своей пыхтелке-тарахтелке.